- Хорошо. Да. Я согласна! - Она зажмурилась, обрушила утюг на полотенце и принялась яростно по нему возить, стесняясь поднять глаза на расплывшегося в довольной улыбке Генри Джи Баркера по прозвищу Красавчик.
Божью Коровку Алев нашла на самом дне глубокого кармана уже позже. Уже когда американец ушел, пообещав ждать в девять возле "Скорби прачки". Алев перекладывала туда-сюда белье, поплевывала задумчиво на остывший утюг и глупо хихикала. Ну а когда спохватилась бежать на рынок, так было уже поздно: старая кухарка уехала в Харбие к родне вместе с чаршафом. "Вот утка бестолковая… Ладно, успею еще до вечера… или даже завтра схожу", - захотелось на секундочку узнать, что скажет на это Божья Коровка, но тут же передумалось, потому что в дверях появилась мадам Капуста с новым ворохом неглаженого белья.
Глава пятая
О мужских непростых играх, а также о том, что девушкам в эти игры ввязываться следует с оглядкой
Константинополь, конец октября - начало ноября 1919 года
В третий раз безрезультатно обследовав все закоулки Капалы Чарши, не без ухмылки обнаружив, что при виде него местные продавцы начинают поспешно закрывать свои лавчонки, а лоточники разбегаются потревоженными клопами, Баркер наконец-таки признался себе, что практически зашел в тупик. Красавчик, человек ко многому привычный, понимал, что найти иголку в стоге сена - дело непростое, но чтобы меняла вот так почти бесследно испарился? Невероятно! Люди очень быстро, сами того не замечая, обрастают знакомыми и приятелями. Даже если кто-то нелюдим и болезненно осторожен, ему не избежать случайных встреч и любопытных взглядов. И будь ты хоть тысячу раз "невидимкой", найдется кто-то внимательный, кто запомнит твое лицо и случайное слово, которое ты обронил, проходя мимо. Особенно памятливы извозчики, цирюльники и лакеи. Ты можешь об этом не догадываться, но брадобрей, имени которого ты так и не удосужился спросить, помнит имя и адрес твоей подружки. Потому что когда-то дождливым вечером, когда ты брился и одеколонился перед свиданием, ты занимал у него зонт, а возвращала его она с мальчишкой-посыльным - любителем почесать языком. Это случилось тысячу лет назад, ты давно уже про это забыл, но цирюльник отлично помнит. О! Он, кстати, знает и то, что той ночью вы с ней ссорились так громко, что консьерж - он же родной дядя посыльного - никак не мог заснуть… и что ты орал на весь подъезд "убью, жадная стерва… убью". Поэтому не стоит удивляться, что однажды именно брадобрей сдаст тебя копам, наткнувшись в разделе "Криминальная хроника. Убийства" на ее имя.
В общем, всякий человек за свою жизнь столько наследил, что для профессионала, вроде Красавчика, обнаружить беглеца не составит труда. Но случаются сюрпризы - маленький стамбульский меняла оказался как раз из таких.
Все, что за три дня удалось Красавчику выжать из местных, - у мальчишки где-то в Константинополе осталась подружка… или сестра. Чистильщик обуви, которому Баркер вчера отсыпал приличную горсть монет, толком так и не сумел пояснить. Он пощупал тетрадный листок, на котором Баркер набросал восстановленный по памяти портрет ушлого поганца, поцокал языком, а потом пихнул кончик прутика в банку с ваксой и пририсовал в верхнем углу человечка из палочек и кружочков. Кружочек-голову чистильщик украсил длинными стружками кудрей, а поверх средней палочки намалевал юбку-треугольник. "Mom? Sister? Wife? Friend?" На каждую подсказку чистильщик радостно скалился и кивал. "Где? Где она?" - десять американских долларов, которыми Красавчик помахал перед носом "информатора", произвели магическое действие. Чистильщик немедля вскочил, смахнул свои щетки, бархотки и баночки в деревянный ящичек, туго обвязанный ременной "сбруей", деловито подтянул штаны, неуловимым движением кинул ящик за спину и дернул со всех ног в темный пассаж, оглядываясь и призывно сигнализируя Красавчику руками, глазами, носом и даже подбородком.
"Здесь топ-топ систер-френд… Каждый утро топ-топ", - прошамкал чистильщик, когда они, обогнув будку рыночного цирюльника, уткнулись в потрескавшуюся витрину пустой лавки. "Стой… Растолкуй по-человечески. Приходит она сюда, что ли?" - "Топ-топ! Топ-топ!" Чистильщик неожиданно ловко для своего возраста подпрыгнул, выхватил из пальцев Баркера купюру и нырнул под большой ковер, висящий поперек прохода. Когда Баркер, чертыхаясь, поднял угол ковра, чистильщика уже нигде не было. "Сперва масоны, потом оборотни, теперь джинны… тьфу. Ну ладно. И то хлеб. Постережем - подождем "сестрицу-подружку", а дождемся - поймаем и пощекочем на предмет, куда это запропастился наш милый "братец-дружок".
Артуру о "сестричке" Красавчик ни словом не обмолвился. К чему? Англичанин ему безусловно нравился, однако симпатия - одно, доверие - совсем другое. В бескорыстие сэра Ходули верилось так же мало, как в существование райских гурий. Для чего-то он, Баркер, Ходуле был надобен. Однако сейчас голову этим Красавчик забивать не желал. В чужом месте полезно иметь хоть одного знакомого, даже если этот знакомый - англичанин с апломбом обнищавшего плантатора и заносчивостью индейского вождя. Опять же, вдруг и вправду подсобит Ходуля пристроить эту востроносенькую мисс (Генри невольно улыбнулся) к себе в комиссариат.
* * *
Кое-как втиснувшись в неглубокую стенную нишу возле цирюльни, Генри приготовился ждать. Тетрадный листок с карандашной физиономией пропавшего менялы, тот самый, что вчера показывал чистильщику, Генри вчера же и уничтожил - теперь он был ни к чему. Баркер отлично помнил портрет по памяти. Сделанный из укрытия (скорее всего именно отсюда - из этой самой ниши) отвратительным портретистом набросок вряд ли мог считаться шедевром. Встреть Баркер "портретиста" - накостылял бы по шее, так чтобы тот в жизни больше не брался за кисти и карандаш. Бездарей Красавчик не терпел. Но шедевр или нет - другой вопрос. А вот черты лица менялы были прорисованы с тщанием. Совсем еще щенок - едва ли старше Малыша Стиви, вихрастый, с густыми бровями, с упрямым лбом… Масонский портретист не удержался (бездарям, как известно, чужда лаконичность) и дополнил портрет кое-какими деталями. Нарисованный меняла стоял вполоборота и таращился на табличку с надписью. Надпись на рисунке не читалась - мазила обозначил ее одним небрежным штрихом. Зато похожая на ветку жимолости глубокая трещина на косяке двери, а также тень от оконца с резным наличником художнику определенно удались. Баркер тщательно огляделся - вот она, искомая трещина. А вот (Баркер задрал голову к потолку) и резное окошко.
Минуты шли за минутами, складывались в часы. Баркер изрядно утомился и со скуки разглядывал через полуоткрытую дверь внутренности цирюльни. Лысый, пузатый, словно только что проглотивший арбуз, турецкий бей великодушно позволял мальчику-подмастерью удобрять свое пухлое лицо мыльной пеной и что-то выговаривал цирюльнику. Цирюльник же - из себя весь какой-то кривой, сучковатый и ширококостный, как будто вместо скелета в него вставили деревце, - вовсе не подобострастно, а очень даже яростно наскакивал на клиента. Держал он, между прочим, в одной руке острую бритву, а в другой - еще одну острую бритву. С такой увлеченностью мужчины любой национальности могут спорить лишь о двух вещах: о спорте и о политике. Чтобы об этом догадаться, не нужно быть полиглотом. А вот соображай Красавчик по-турецки, разобрал бы, что Арбуз грозится немедленно (вот только закончит бриться) упечь куафюра в кутузку. Куафюр, впрочем, выглядел ничуть не напуганным, а наоборот, хозяином положения. Потому что хозяин положения всегда тот, у кого в руках опасная бритва, как ни крути.
- Вас, националистов, надо пересажать. А лучше на столбах вешать! Вместе с песьим вашим выродком - Мустафой-Кемалем! Кого он из себя мнит? Кого? - не обращая внимания на "пляску с бритвами" сердился Арбуз, не шевеля, однако, головой. - Песий выродок… Мятежник. Хочет он власти - пусть ее… Получит пулю в лоб или петлю на шею. Вот только других к чему за собой тащить? Амбиции у них! Ишь. Газеты еле-еле по слогам разбирать научились, и все уже в политику норовят. Вот здесь аккуратнее выбрей, в прошлый раз целый клок оставил. И у ноздрей постриги - не забудь. Политиканы… Султан им, видишь ли, не угодил. Визирь не устраивает. Законы не те! Были бы умнее, сидели бы - не высовывались.
- Ва-а‑айбе! Вайбе! Позоришь сам себя, папу своего, дедушку своего позоришь, Альпер-бей! Какой ты после таких слов мужчина? Поди и купи себе юбку и корсет… Нет. Я сам сейчас пойду и куплю тебе юбку. И корсет. И панталоны… Голову повыше. Еще немного. Да. Так хорошо. - Цирюльник подскочил к толстяку и принялся соскребать с жирного подбородка щетину, ловко работая обоими лезвиями и стряхивая серую пену в тазик.
Лезвия летали над горлом и лицом толстяка так быстро, что видны были лишь редкие металлические отблески да по оштукатуренной стене метались веселые "зайчики".
- Мустафа-Кемаль-паша всем туркам - отец родной! Атам наш! Вот, клянусь матерью, бабушкой и повитухой, только лишь войдет Атам в Истамбул - все брошу к шайтану, цирюльню на замок и за ним. Куда скажет - туда пойду. С пятнадцатого года, поди, винтовку держать не разучился. Лежит в подвале "маузерочек", весь начищен, смазан, сияет как новенький.
Да и в пулемет ленту заправить смогу. Вот этими руками, - цирюльник вытянул перед собой руки (в одной опасная бритва, в другой - другая опасная бритва) и повторил: - Вот этими руками я сколько гяуров передавил? И передавлю еще больше! Вот чего? Чего они у нас забыли? На улицу выйти - тошнит. Одна шваль кругом. Собаки английские, вонючки французские и русины вшивые. Шуршуршур… шуршуршур, все шуршат на своем гяурском. Каждый день молю Аллаха, чтобы поскорее пришел наш Мустафа-Кемаль. Всех вышвырнем! До единого! Шуршуршур… Шуршуршур! Тьфу!
Лезвия взметнулись вверх… и снова замелькали над щеками клиента.
- Глупый, невежественный ты человек, Або! - Толстяк тяжело вздохнул - по всему, разговор этот происходил не впервые. - Стрижешь, бреешь, так и стриги себе. Вышвырнет он… В политику полез. Ишь. Бородку сделай поровнее. Покороче.
- Все! Не буду! Не хочу тебя брить! Цирюльник Абдурахман сын Мухаремма - турок до мозга костей - не будет мараться о щетину предателя и труса! Ступай от греха подальше, пока я тебя не порешил… И денег твоих мне не надо… - Лезвия, брошенные в пенный тазик, звякнули о край и пошли ко дну.
Толстяк сперва хотел было что-то резкое ответить. Но лишь махнул рукой, вытер кое-как лицо полотенцем, грузно поднялся и, прихрамывая, направился к выходу, даже не прикрыв лысину котелком. Котелок, пальто и тросточку он неудобно держал в одной - левой - руке. Правый рукав френча был тщательно заправлен в карман брюк.
Проходя мимо ниши, в которой уже пятый час тосковал Красавчик, толстый турок неожиданно повернул голову, заметил американца и неприязненно вздрогнул. Куда ни глянь - везде эти… Правоту невежи-цирюльника признавать ох как не хотелось, но глаза-то еще на месте, в отличие от руки. Альпер-бей - бывший военный хирург, по ранению давно уже вышедший в отставку и теперь бездельничающий (считать службой добровольные три часа в неделю в госпитале "Красного полумесяца", где доктор Альпер все чаще чувствовал себя лишним, он никак не мог), в который раз задумался о том, что пора убираться отсюда, и как можно дальше. Или в Измир, где который год пустует большой двухэтажный особняк с мраморными ступенями, спускающимися к самой воде… или в Америку, где никто не ждет, и это даже к лучшему. Если бы не дорогой его мальчик, единственный сын, любимчик и баловень всей семьи, черноглазый красавец Эрхан, Альпер-бей давно бы уже приказал жене собрать дом. Но мальчишка… Хотя какой он теперь мальчишка? Война и два года английского плена на Мальте превратили капризного высокомерного юнца - любителя кафешантанов и кабаре - в настоящего мужчину. В солдата. Альпер-бей вздохнул. Ему бы теперь гордиться сыном, но он лишь беспокоился. Лучше бы мальчишка продолжал шататься по борделям, думая, что никто в доме об этом не догадывается. Лучше бы завел себе в Галате легкую девицу или даже двух. Лучше бы пил с такими же оболтусами дешевое вино, пряча пустые бутылки в цветочные горшки на террасе. Но теперешние друзья мальчика вовсе не походили на прежних безалаберных приятелей, и Альпер-бей догадывался, что, закрывшись на ключ в мансарде, молодые офицеры перешептываются вовсе не о развлечениях и не о женщинах. Альпер-бей боялся - страшно боялся за маленького своего мальчика, боялся, что связался он не с теми людьми, что все эти игры до добра не доведут. Может быть, именно поэтому он так яростно спорил с цирюльником и так страстно желал отсюда уехать. Вот только чувствовал Альпер-бей, что вряд ли Эрхан отправится за отцом с матерью. Поэтому молчал, терпел, скрипел зубами и верил, что все как-нибудь наладится само собой. "Женить! Женить мальчишку срочно! Молодая жена живо у него из головы эту кемалистскую дурь выбьет!" - мысль показалась старику настолько замечательной, что он даже подпрыгнул на месте, забыв о больной ноге. "Вроде у Тевфик-бея есть дочка на выданье. Старый друг, бывший однополчанин ни за что не откажет - за честь почтет", - тут же оформилась другая, еще более замечательная мысль, и бывший военврач, кое-как нахлобучив шляпу и трудно втиснувшись в пальто, заторопился на улицу. Откладывать такое важное дело, как сватовство, не годится. "Сегодня же перемолвлюсь с Тевфиком, а на следующей неделе можно уже сватать. Через полгода детей поженим, а там и внуки не за горами. Женить! Срочно женить".
* * *
Однорукий толстый турок целых четверть часа закрывал Баркеру обзор, хромая туда-сюда и бормоча себе под нос. Баркер взглянул на часы - стрелка показывала на цифру пять, а "подружка-сестра" так и не объявилась. Еще раз осмотревшись, Генри решил, что на сегодня достаточно, тем более что у него осталось еще очень важное дело. Генри выбрался из ниши, поприседал, разминая мышцы. Шикнул на хихикающих над чудным иностранцем мальчишек и отправился на поиски красок, холста и подрамника.
Слышался лязг ножниц, скрип граммофонной пластинки, неизвестная, но странно-томительная турецкая мелодия… Крики зазывал и гул толпы доносились совсем издалека, а здесь как будто случился полный штиль. В этой части рынка многие лавки пустовали: хозяева их, большей частью греки-понтийцы, ассирийцы и армяне, убрались из Константинополя подальше. Кто-то осел в Измире, а кто-то вернулся домой, рассудив, что прибыль прибылью, а жизнь детей будет подороже денег. Брошенные помещения днем оккупировали крысы, ночью же туда пробирались нищие, не то не успевшие до темноты, не то не пожелавшие ночевать в богадельне. Впрочем, работала вовсю шляпная мастерская, рядом с ней стрекотали ручными "зингерами" портные, а чуть поодаль торговал кистями и холстами рябой карлик в малиновом детском жилетике поверх детского же тулупчика из овчины.
- Сколько? - ткнул пальцем в беличью кисть Красавчик. - И еще масло тащи. Или хотя бы приличная акварель нужна… Соображаешь, Креветка? Ак-ва-рель.
- А‑а? Э‑э? Не-е? Бе-е? - замекал торговец, только что получивший прозвище Креветка и об этом не подозревающий.
- Краски. Чтоб ри-со-вать?
- Э‑э? Не?
- Вот есть у тебя кисти. - Баркер выхватил из жестяной банки первую попавшуюся кисть, ткнул ею себе в ладонь и выразительно вытаращил глаза. - Кисти есть. Краски где? Ну?
- Не понимать… Хайир. Йок! Не? Бей?
Через десять минут взаимного меканья и беканья Красавчик почуял: еще минута - и он застрелит ни в чем не повинного Креветку. И застрелил бы, но где тогда взять краски? Красавчик почесал затылок, сдвинув кепи на лоб, а потом радостно подмигнул вконец ошалевшему маленькому человечку: "Погоди с полчасика. Вернусь с переводчиком".
"Эх, дружок мой Ходуля… Вот ты мне опять пригодился. - Красавчик бежал к центральному выходу с рынка. - Вот мне от тебя и прок. Ты меня уж прости, но без тебя, похоже, не обойтись". Англичанин ему здорово нравился, без нужды дергать его он не хотел, но все же, будучи человеком предусмотрительным, рассчитывал на то, что к Уинсли ему однажды обратиться придется. И к чему тянуть, если нашелся отличный повод… Баркер прикинул, который нынче час, - Ходуля должен был еще торчать в своем комиссариате.
- Инглиш начальник - большой белый господин, много? Инглиш-бей! Целая куча инглишей! Соображаешь, о чем я талдычу? Ну? Бритиш офисер! Пуф-пуф! Ой-ой-ой! Бритиш штаб! Тамам?
- Вам в комиссариат, сэр? - добродушно переспросил извозчик. И, не дожидаясь от ничуть не смутившегося, но, наоборот, внезапно посветлевшего лицом янки ответа, тронулся с места.
В здании комиссариата было шумно, безалаберно и тесно. Моряки толпились возле огромной, прибитой к стене карты Дарданелл, передвигали туда-сюда разноцветные картонные кораблики на булавках. Громко спорили. Курили. Стряхивали пепел на пол. Смеялись заливисто, жадно косились в сторону окна. Там на длинной кушетке сидели, прижавшись друг к дружке, две прехорошенькие сестрички милосердия, но на молодую офицерскую поросль не зарились, зато метко стреляли глазками в сторону лысеющего полковника, который что-то громко диктовал адъютанту. Страшно чадила печь. Воняло жареным луком и суррогатным кофе. А из-за всех дверей раздавался треск печатных машинок и монотонный гул голосов. На американца никто не обращал внимания, и если бы Баркер сам не ухватил за шиворот пробегавшего мимо штабиста, так бы и остался незамеченным.
- Сэр? Вы американец? Что вы тут делаете сэр? Здесь вам нельзя находиться без пропуска, мистер… Ваши документы, позвольте?
- Томпсон. Разыскиваю своего приятеля Ходулю… То есть майора Артура Уинсли. А документы я посеял, - Баркер добродушно поплыл в улыбке. Такой безобидный, такой трогательный - ну точь-в‑точь большой ребенок.
- Уинсли? Майор? Норфолкский пехотный? - Штабист не вынес натиска баркеровского обаяния, улыбнулся в ответ, на секунду задумался. И ткнул свернутой в трубочку бумажкой куда-то в сторону пристройки. - Где-то там. В самом конце коридора. Только проскользните как-нибудь понезаметнее. Без пропуска вообще-то не положено, но тут везде совершеннейший кошмар.
- Еще бы не кошмар! С такими-то порядками, - буркнул Красавчик, но его уже никто не слышал.