- В тот раз меня взяли через три месяца, в Зурбагане - и на поселение, в Шантарский край. Я бежал, и через год снова попался - в Вильно. На этот меня - на Карские шахты. Снова бежали - в полярную ночь, через ледяной ад. Война уже началась - и теперь мне был бы расстрел без суда, если б поймали. Нас обкладывали умело, как волков - товарищи исчезали, один за другим. И мы знали, что рано или поздно - всех нас. Вождь нас спас - если бы он не приехал, и не началось, я продержался бы на воле полгода-год, не больше. Так вот вышло.
- А я вот на фронте, за отечество - где восемь месяцев жили, по статистике, до ранения, или насмерть. Слова твои я помнил, старшой - себя сделать правильно. Чтобы готовым быть - когда дело правое тебя найдет. За революцию воевать придется - я и старался, на курсе одним из первых. И все ждал, что ты объявишься - с отцом сговорено было о словах особых в письмах, чтобы не понял больше никто. Ждал, что встретимся - и я с вами буду, как прежде. Встретились вот - и против стоим. И ведь никто не заставлял - отрекись. Никому - не продавался. И ни единой вещи не сделал - чтобы, как ты говорил, перед совестью своей после было бы стыдно. А вышло - вот. Ты там - а я тут.
Как война началась, мне еще доучиться осталось - но всех нас подпрапорщиками досрочно, и на фронт. А на фронте, брат, это как щенка в воду - если не утопнешь, то научишься; а я оказался и способным, и везучим. В мирное время чины по выслуге и знатности - а на фронте, когда ротного убьют, проще назначить самого толкового из взводных. И стал в конце - капитан, командир батальона разведки броневой бригады. Все было, за три года - и ползком через фронт за "языком", и солдат вперед поднимал, и танк в атаку водил, гансов положил - не счесть. Морды не бил, кровью солдатской чины не выслуживал - иначе сгорел бы в танке еще тогда, на Карпатской Дуге. Встречный танковый бой под Сандомиром - когда прямое в бензобак, и тридцать секунд лишь, чтобы выскочить, кто сможет: затем машина уже как раскаленная печь. А меня осколками, и люк командирский не открыть - заклинило, или сил уже нет. Как меня водитель с радистом вытащить успели - до сих пор не пойму. Все ж любили меня солдаты, еще и за два "Александра", положенные по статуту "за победу над врагом с меньшими своими потерями" - на фронте таких уважали куда больше тех даже, кто с геройской Звездой. Тогда фронтовикам после ранения десять суток домой - было свято. Домой приехал, железнодорожники бастуют, поезд вместо Варшавского вокзала - на Выборгский. Выхожу - на площади столпотворение. Говорят - Вождь приезжает - так и оказался я в толпе, в тот исторический день…
- Ты там был?! - перебил Итин - врешь! Почему тогда не встретились? Или ты после - наших давил, на баррикадах? Накануне я у отца ночь целую сидел, обо всем говорили, тебя вспоминали - почему отец ничего мне не сказал, если знал?
- Не знал он. Дурак писарь бумаги перепутал - извещение отец получил, что убит я. А я писать не стал - думал, радости больше, когда приеду. Вождя вашего, на танке видел - и тебя с ним. Кстати, танк был не тот, что вы там памятником поставили, видел фото в вашей газете - не новейший "сорок четвертый", а старая бэтешка. Я даже удивился тогда, неужели такие где-то еще остались, на третьем-то году войны? Не нашли, что ли - музейный экспонат?
Итин лишь пожал плечами. Это ж ясно, для воспитания масс - как прежде полководцу положено вести за собой армию, сидя на рослом статном жеребце, а не на тощей малорослой лошаденке.
- И тебя я видел - продолжил Младший брат - ты еще помог Вождю на башню влезть. Я несколько раз тебе крикнул - но шум был, и не протолкаться, хоть близко. Тут Вождь говорить стал - я слушал, и со всеми "ура" кричал, потому как был согласен. К стенке "жирных индюков" - мразь спекулянтскую, всех, кто на войне состояние нажил, а особенно Рыжего Чуба, публично сказавшего что если народ еще не мрет с голода, то значит, он имеет в тайне от казны какие-то доходы, пока не облагаемые налогом; до чего не везло нашей державе на премьеров. Неправедно нажитое - экспроприировать, то есть отобрать, и справедливо поделить. Новую власть выбрать, из своих, чтобы свобода и демократия. Умел ваш Вождь говорить - не отнимешь! Речь его ту, августовские тезисы - я сам после, на фронте, солдатам своим, по газете читал. И мне тоже - "ура" кричали.
Тут кто-то крикнул - на чердаке жандармы! С пулеметом - сейчас стрелять начнут! Я - с теми, кто туда: тут больше задавят, чем пулями положат, ну а воевать мне было привычно. Нашли мы там троих - только без пулемета, просто прятались "сиреневые" от толпы, их и сбросили - прямо в колодец двора, с шести этажей. А когда я снова вниз - не было вас уже. Сам бы охраной Вождя командовал, так же сделал бы - сразу в танк, люки задраить, и ходу. Думал - встретимся еще.
Вот так - я в революцию и попал. Это ведь я - был тем неизвестным солдатом, кто возглавил штурм полицейского участка на набережной, который возле "египетской гробницы". С теми из участка у меня счеты были - еще с пролетарских моих времен. Увидел, как ваши дружинники неумело лезут под огонь - и организовал все, как надо. Знаешь, я не раз видел рукопашную в окопах, когда несколько сот озверевших двуногих режут и рвут друг друга на части - но даже мне тогда противно было, что ваши после сделали со сдавшимися городовыми. Это потом - насмотрелся, привык.
- Справедливый гнев народа - сказал Итин - припомнили им, за прежнее все. За то дело тебя искали тогда, чтобы наградить. Орденов наших еще не было - но что-нибудь придумали бы.
- А я тебя искал. Трижды приходил к вам, в ваш самый главный Комитет - но так выходило, что ты всегда был где-то. Вождь по коридору с чайником шел - меня чуть не ошпарил, задев среди толпы. Где ж ты был, старшой? Ведь встреться мы тогда…
Итин помнил Десять Дней - как сверкающую череду событий. Надо было создавать комитеты, как и отряды рабочей гвардии; надо было печатать воззвания и везти их распространять; надо было принять делегатов из провинции и связаться с товарищами на фронте и в других городах; надо было освободить из тюрьмы товарищей и поместить туда внесенных в списки "подозрительных". Затем еще оказалось, что чтобы город не замер в параличе и голоде, надо поддерживать работу электростанций, водопровода, трамвая, пекарен, почты, пожарных частей. Время вдруг понеслось галопом, и надо было сделать и успеть столь много, что не оставалось минуты даже чтобы умыться и поесть. Ночевать приходилось в самых разных местах - в заводском комитете, в цеху, в казарме, в какой-то квартире; днем же все бежали, кричали, искали кого-то; приходилось думать, как бы оказаться сразу в паре-тройке разных мест.
- Ты бы к любому обратился - сказал Итин - ведь мы же, партия, все заодно. Нашли бы тебе дело…
- Я же никого там не знал! Главное, не знал - может, у вас все еще ко мне счет? За убитого вашего - вдруг, я бы тебя подвел? Потому - только тебя и искал, тебе бы все, как на духу выложил. А вышло - опять. Ходит, спрашивает - подозрительно, документ глянули - узнали, что "благородие". Тут же схватили и куда-то повели, с матюгами и прикладом в спину - а я, после городовых на набережной, вовсе не верил в ваш гуманизм: к стенке без вины не хотелось. И не оставалось ничего - трое ваших было, с красными повязками, но выждал я случай, и положил всех голыми руками, насмерть, без шума - как гансов; после фронтовой разведки, литературный фон Дорн передо мной щенок неумелый. Оружие взял, бумаги свои обратно, для маскировки повязку снятую на рукав нацепил - и вышел спокойно, как вошел.
- Сукин кот, так это был ты? - воскликнул Итин - мы же тогда решили: заговор, трех наших убили прямо в Комитете! Первые бойцы народной милиции, павшие за революцию - с почестями и оркестром хоронили! Ведь хорошие ребята были, из заводских, сознательные, добровольцы - и семьи у них! Зачем - сослался бы на меня, сказал бы…
- Так ведь не знал я: вдруг тебя бы подставил? И привычка с войны - если кто против тебя с оружием, то или его жизнь, или твоя, если успеешь - совесть чиста. Так и вышло вот - второй раз. Сначала один, после сразу трое.
- Тебя искали - сказал Итин - вот уж точно бы к стенке поставили, если б нашли. Как раз после Вождь и приказал: создать особую комиссию, для борьбы с контрой. Первое дело это для нее и было - по всему городу контру ловили, допрашивали - и в расход. Всяких чинов жандармских, и прочих, кого подозревали… Морда в бинтах - думали, маскируется, вражина!
- Что ж не нашел? Я не прятался - у отца с матерью жил, все эти дни. После такого, в Комитет ваш мне лучше было не являться - но думал я, что к родителям-то ты хоть раз придешь. С соседями говорил, с ребятами с заводов, из дворов соседних, в цеху нашем был не раз, еще в событиях всяких участвовал - только говорил всем, что рядовой солдат. В патрулях красноповязочных на заводской окраине были дядьки из цеха, кто отца хорошо знал, а кто-то и меня еще помнил; да и смотрели те патрули больше, чтобы пьянства и безобразия не было - какая в рабочей слободе контра? Я ж имени своего не скрывал тогда - неужели, тебе после никто ничего?
- Слишком много было всего - ответил Итин - и не такое терялось. А к родителям - так и не смог я тогда, все думал, выберусь, раз здесь я, и каждый раз что-то важное было. А после - спешно отправили меня из Питера, комбеды организовывать. Но где ты в последний день был, когда все решалось? Когда нас там - расстреливали и давили?
- И глупо, что давили: вам повезло, что против вас командовать - не нашлось опытного фронтовика. На месте светлейшего князя, я бы не стал губить технику в узких улочках, где из-за каждого угла граната, а взял бы форты Лебяжьего и Красной Горки - шестнадцатидюймовые береговые батареи, башни развернуть, как раз бы до города достали. Тихо бы взял, и легко - при том бардаке и развале дисциплины. Корректировщиков с рацией на любую пожарную каланчу - и раскатать в пепел и ваш Комитет вместе с Вождем, и еще несколько кварталов вокруг. После - одного верного батальона хватило бы, зачистить тех, кто уцелел. И посмотреть - насколько прав социализм о роли личности в истории.
- Ах ты!! - Итин хотел вскочить. И задохнулся, упав обратно - от резкого тычка под ребра.
- Сидеть! - приказал Младший - успеешь еще помереть, герой ты наш! Жизнь одна, и как сказал не помню кто, но шибко умный - прожить ее надо так, чтобы не скучно было вспомнить.
- Не стыдно вспомнить - поправил Итин, отдышавшись - эх, ты! В казаки-разбойники не наигрался?
- Может быть - согласился Младший - только, тогда я искренне за вас был. Сам себя - вашим считал. И очень может быть, с вами был бы тогда - на баррикадах. Но - не совпал мой отпуск с вашими Десятью днями, на один лишь тот самый, последний день. Войны никто не отменял - в поезде я был, на фронт обратно. И о победе вашей - после уже узнал, как добрался.
На фронте очень скоро тоже началось - братание, штык в землю, все по домам! В бригаде нашей осталось - восемьсот из штатных четырех тысяч. Идиотизм - командиров выбирать, на войне! В бронечастях все ж народ толковый был, больше из пролетариев, чем из землеробов - потому, в командиры выбрали меня: и командовать умею, и солдат берег, и классово близкий - выходит, от вашей власти я командирство получил. И в армию вашу, Рачье-Козлячью, извините, рабочее-крестьянскую, мы перешли, не переформируясь - те же люди, в ротах и взводах, только флаг красный, ленточки красные вместо погон, и товарищи вместо благородиев. Вы теперь - власть, значит ваш указ для нас - закон. Готовы были - подчиняться. И Рыжего с его компашкой - любили не больше вас.
Так и стояли в полной боевой - пока ясно не стало, что гансам тоже не до войны: и у них началось. Тут и нам - приказ о передислокации. В тылу - уже полный развал, и как мы через все это, со всей техникой и имуществом, не бросив даже паршивой полевой кухни - хоть книгу пиши. Но прибыли куда указано - Шадринский округ, откуда "три года до границы скачи" - и ни кормежки, ни жалования. Что ж, мы все понимаем - самим надо обустраиваться, коль никому до нас дела нет! Все ж не фронт - и то хорошо. Даже учения проводили - чтоб боевая подготовка не терялась.
- Если после перемирия, значит ноябрь это был, не раньше - заметил Итин - тогда порядок революционный уже повсюду был! Как же вы после-то - на той стороне оказались?
- Эх, братец, все было б иначе, не сделай ты меня таким… Шило в заднице, очень хотелось революции быть полезным, чтоб рядом с тобой - когда все ж встретимся. Сидели там какие-то, в Совете, под флагом красным - но как-то вышло, что они меня стали слушать, а не я их. Я тогда литературы вашей начитался - местные даже меня поначалу партийным считали, по разговору. После, когда узнали - просто предложили мне билет выписать. А я - отказался, из гордости глупой. Хотелось - чтобы из твоих рук получить, когда увидимся наконец.
- Врешь! - сказал Итин - советы, это ж в самом начале было, еще до комбедов: упразднили их уже к ноябрю. А билет партийный - это ж только Комитет местный выписать мог, никак не Совет!
- А какая разница? - спросил Младший - как они у вас числились: совет, комбед, комитет? Сегодня одно, завтра по-другому называется - ну и я там же, со СВОИМ пониманием текущего момента, как ты меня учил - чтобы, за новую жизнь, и по правде. Как старший воинский начальник - обеспечивал революционный порядок во всей округе. Охрана территории, патрули - все войной отработано было: бандитов, мародеров, уполномоченных всяких, кто грабит - по законам военного времени. Народ - был доволен. Старосты сельские к нам даже рекрутов вели, как в прежнее время - до полного штата бригаду пополнили, обучили как могли; фронтовиков бывших брали охотно - тех, кто поначалу по хатам, а осмотревшись решил, что в смуту спокойнее в строю!
Ты мне скажи, старшой - кто это придумал: гансов пленных за хлебом послать? И не надо мне про интернационализм - всего лишь, желание из-за колючки прочь: у новой власти проблемы с народом - яволь, герр комиссар, усмирим! Представь, как это - где неприятеля с времен наполеона не видели, и вдруг такая орда, что по-нашему лишь "эй, матка, курка, яйки!"! А мужики только с фронта, три года против этих самых гансов, и винтовочки многие с собой прихватили, в смутное-то время! А гансы помнят, что эти славянские недочеловеки не только им не покорились, но еще и крепко морду набили. Знаешь, какой это был интернационализм?
Не знаешь - так расскажу. Отбирали - не долю установленную, а все вчистую, и не только еду, но и вообще, ценное все. Кто слово скажет против - пулю на месте. Баб и девок - толпой насиловали. Скотину, которую с собой увести не могли - резали и жрали. Избы жгли, каждую пятую по улице - просто так, для устрашения. А если сопротивление - штурмом деревню взяв, загоняли выживших в амбар, всех - баб, детей, стариков - и сжигали живыми, как в оккупированном Полесье.
Женщину одну помню - молодая совсем, а уже седая. Рассказывала - когда к ней пришли, она умоляла - хлеб не забирайте, у меня ж дети малые, чем их кормить? Ганс тогда ребенка ее за ножки взял - и головой об печку. И говорит спокойно - видите, фрау, эта проблема решаема. Отдадите спрятанное - или остальных так же?
Ну и мы их - по совести и правде. Как ты меня учил. Боекомплект загружен, баки доверху - к бою готовы. Разведка доложила, где и когда гансы к нам, место выбрали удачно, замаскировались. А они - даже без дозора, как по своей земле… В головную машину - снаряд, затем в последнюю - чтобы не удрали. Кто успел из колонны в лес - тем еще хуже: как мужики их вылавливали, так гансы те после жалели очень, что не повезло им в машинах своих сгореть! Пленных - не брали. У себя гансов вывели, как клопов - к нам под защиту, из губерний соседних, целыми деревнями бежали! А я доволен был - и верил, что все делаю правильно!
И вдруг, приезжает от вас чрезвычайный комиссар. Фамилия какая-то еврейская - Мех… или Менж… - тьфу, не помню уже. Приказал - построиться, бумагу достал, зачитывает. Я слушаю - это ж приговор ревтрибунала, меня - за срыв хлебозаготовок! В рядах ропот, качнулись уже все - комиссар за маузер, хотел меня, как собаку, прям на месте, показательно! Вот когда я пожалел, что билет от Совета-Комитета не взял - был бы партийным, другой бы стал разговор - а так все ясно: как бывшего офицера! Однако, жить хотелось, и умение никуда не ушло - он уже маузер мне в лоб нацелил, а я все ж раньше успел! И мои не оплошали - прежде, чем свита комиссарова опомнилась, ее всю туда же. Однако же, флаг красный не спускали. Думали - разберутся, ведь по правде все!
А нас всех, разом - в мятежники! Без всяких переговоров - надо драться, или погибать, ни за что. И тут к нам - делегаты от белопогонных, на предмет боевого союза. Я ж Верховного прежде еще знал - он надо мной корпусным был, в Карпатах, на той еще войне. И он меня помнил - как второго "Александра" вручал. У нас - выбора нет. Так вот и вышло - что с тех пор, на той я стороне. Солдаты мои - со мной, как с фронта привыкли. Что интересно, партийные местные, из совета-комбеда - тоже! Я никого не неволил - честно сказал: кто хочет!
- Иуда! - бросил Итин - гад! Мало того, что сам, так еще и других, за собой! Кто верил тебе - по несознательности. За одно это - к стенке тебя!
- А вы сами - кто? Не иуды? Я ведь тоже читал - "Государство революции", что Вождь наобещал. Что диктатура пролетариата - это лишь временно, пока народ свою подлинную власть не выберет! И что будет тогда всем - свобода и справедливость! А вы сели - и сразу все Советы разогнали! Диктатура - даже не пролетариата, а Партии! Крестьян в комхозы - подъем, обед, отбой по сигналу, на работу строем, поля колючкой огорожены, чтобы не сбежал никто! Рабочих - на казарменное положение: за ворота нельзя, семьи врозь, и койка с пайком вместо зарплаты. Все как прежде, даже хуже еще - только вместо царя, вы! Может, и свобода ваша - вранье? А просто - из грязи в князи захотелось? Сами сели, а на народ - плевать? Чрезвычайкой кормите, вместо хлеба?
- Плевать? - спросил Итин - ладно, ЧеКа та самая, это понятно. А чрезвычайная комиссия по борьбе с голодом? По борьбе с неграмотностью? По борьбе с сыпным тифом? ВОСЕМЬ чрезвычайных комиссий было, и та самая - лишь одна из них! Это как - плевать? Время сейчас такое - чрезвычайное. Пока не кончится война..
- И наступит всем гонгури! - усмехнулся Младший - читал я тоже, про будущее ваше светлое! Где все, как винтики: работают, где им укажут, и живут, где прикажут! Всегда готовые завтра поворачивать реки, сносить горы, строить мост через Берингов пролив, или осушать Антарктиду. Ехать куда пошлют, без имущества - на новом месте все будет: и койка, и пайка, и вещдовольствие. Домов своих ни у кого нет, едят все в общей столовой, одеваются из общих складов - по единому установленному образцу. Семей тоже нет - все живут со всеми, как в стаде, если нет медицинских противопоказаний - и дети не знают родителей, сразу забираемые в светлые и чистые воспитательные дома, на попечение особого персонала. Все разговоры, и даже мысли - лишь о том, как лучше сделать работу. Усомнившиеся получают особые пилюли - и снова вливаются в ряды, сразу все осознав и раскаясь. Как прочел я, так и решил: не по пути мне, в ТАКОМ будущем жить!
- Эх, ты, дурак! - сказал Итин - герой паленый, как водка в заставском трактире!