– Он? – спросил генерал, когда они оказались у постели находившегося без сознания офицера.
– Так точно, ваше превосходительство, – сразу же ответил Шуг, но генерал, что характерно, смотрел сейчас не на полковника, а на штатского.
– Да, – коротко ответил тот и, подойдя к койке, нагнулся над раненым. – Он.
Секунду мужчина так и стоял, вглядываясь в лицо офицера, обрамленное краями сложной повязки, полностью покрывавшей его голову. Затем откинул одеяло, так что стала видна еще одна повязка, на этот раз на груди офицера, и вдруг быстро пробежал длинными своими пальцами по лицу, шее и левому плечу войскового старшины. Это не было прикосновением нежности, но и перкуссией, разумеется, не было тоже. Однако у Стеймацкого создалось впечатление – имея в виду эти, какие-то очень точные и даже изящные движения пальцев мужчины – что видит он какой-то неизвестный ему способ медицинского диагностики.
"Тайская медицина? – подумал он в смущении. – Или корейская?"
– Вы сказали, безнадежен? – спросил мужчина, выпрямляясь и поворачиваясь к Стеймацкому.
– Да, – обреченно ответил Николай Евграфович. – Видите ли…
– Вижу, – кивнул мужчина и обернулся к генералу. – Забираем.
– Что? – буквально вскрикнул полковник Шуг, явно не просто удивленный, а именно что потрясенный репликой штатского, и резко обернулся к генералу. – Что это значит, ваше превосходительство?!
Но Уваров никак не отреагировал на неожиданный взрыв казачьего полковника. Он только кивнул штатскому, как бы соглашаясь с его решением, и, не сказав ни слова, потянул из кармана брюк радиотелефон.
– Сожалею, – вместо генерала сказал штатский. – Вы же слышали, полковник, что нам сказал господин профессор. Не жилец.
– Но… – полковник явно хотел что-то возразить, но мужчина договорить ему не дал.
– Полковник, – сказал он. – Возьмите себя, пожалуйста, в руки и не вмешивайтесь. Теперь это уже не в вашей компетенции.
– Постойте! – Николай Евграфович, наконец, пришел в себя – его тоже потряс неожиданный оборот дел – и вспомнил, что он здесь главный начальник. И про клятву Гиппократа он вспомнил тоже. – Постойте! Что значит забираете? Куда забираете?
Между тем, генерал Уваров, не обративший на слова Стеймацкого ровным счетом никакого внимания, точно так же, как перед тем проигнорировал полковника Шуга, активировал связь, поднес радиотелефон ко рту и коротко приказал:
– Двое с носилками. Палата номер десять, второй этаж.
И снова, как это произошло уже с казачьим полковником, за Уварова ответил безымянный штатский:
– Я не ослышался, господин профессор? – спросил он. – Вы ведь только что сказали, что раненый неоперабелен? Ведь так? И безнадежен?
– Да, – опешил Стеймацкий. – Я так сказал и… Но…
– Считайте, что войсковой старшина уже умер, – тихо, но твердо остановил его мужчина. Сейчас он казался таким же старым, как и генерал-полковник.
– Но он же еще жив, – возразил Николай Евграфович.
– Есть разница? – спросил штатский. – Я имею в виду для вас? Или вы все-таки собираетесь его оперировать?
– Оперировать? – Стеймацкий и сам не знал, что тут сказать. Логически штатский был прав, но с другой стороны…
– Вот видите! – пожал плечами мужчина. – Оперировать вы его не будете. Помочь не можете. Летальный исход гарантирован. Так чего же вы спорите?
– Куда вы хотите его забрать? – сдался Стеймацкий.
– А какая вам разница, Николай Евграфович? – вмешался в разговор генерал.
– Ну, как же! – снова опешил Стеймацкий. – Документы же надо оформить на перевод.
– Ах, да! – кивнул Уваров. – Отчетность.
Он достал из нагрудного кармана френча блокнот и паркеровское перо и быстро что-то написал на первом листке, который тут же, аккуратно отделив от прочих, и протянул Стеймацкому.
– Вот, пожалуйста, господин полковник.
Стеймацкий принял бумагу и поднес ее к глазам. На бланке Лейб-гвардии Астраханского полка было разборчивым почерком написано следующее:
" Изъят по распоряжению Ставки Верховного Главнокомандующего. Генерал-полковник Уваров. 18.04.62 "
– И это все? – удивленно спросил Стеймацкий, поднимая глаза на генерала. – А имя?
В этот момент, дверь тихо отворилась и в палату вошли два гвардейца в полевой форме с носилками в руках.
– Какое имя? – рассеянно спросил генерал, оборачиваясь к своим людям. – Берите! – приказал он им, кивая на раненого. – Только осторожно.
– Есть, – вытянулся перед ним гвардеец с нашивками сержанта.
– Исполняйте.
– Имя того, кого вы… изымаете, – напомнил о себе Стеймацкий.
– Вот вы его и впишите, – предложил генерал, следивший за тем, как его солдаты перекладывают раненого с кровати на носилки.
– Но я его не знаю!
– И я не знаю, – пожал плечами генерал, наконец, оборачиваясь к совершенно сбитому с толку Стеймацкому. – У него же не было документов, и сопроводительного письма не было. Так что даже не знаю, что вам посоветовать. Простите, служба.
– Честь имею! – коротко кивнул он Николаю Евграфовичу, завершая разговор, и, повернувшись, пошел за солдатами, вынесшими уже раненого в коридор.
– Честь имею! – щелкнул каблуками полковник Шуг и тоже пошел прочь.
Задержался в палате только штатский. Он обвел взглядом койки, на которых лежало еще трое безнадежных, находившихся, как и следовало ожидать, без сознания, задержал его на мгновение на притихшей и даже как будто уменьшившейся в размерах Синицыной, и, наконец, посмотрел в глаза Николаю Евграфовичу.
– Дело, конечно, ваше, господин профессор, – сказал он тихо. – Но я бы его похоронил.
– Кого? – не понял Стеймацкий.
– Безымянного майора, – пояснил штатский. – Умер и похоронен. Все.
– Но ведь… – Николай Евграфович поднял руку с зажатой в ней распиской генерала. – А это?
– А что это? – спросил мужчина, быстро взглянув на записку. – Тут не написано даже что именно изъял генерал Уваров, или кого. Может быть раненого, а может быть, тумбочку прикроватную. Решайте сами, господин профессор. Но лично я вам скажу так, нет человека, нет проблемы. Честь имею.
И не сказав больше ни слова, так и оставшийся не названным по имени странный этот штатский господин кивнул, повернулся и быстрым шагом поспешил вслед ушедшим.
"Нет человека, – повторил про себя Стеймацкий. – Нет…"
Часть I. Клуб одиноких сердец
"Василик убивает людей ядом своего взгляда"
Geoffrey Chaucer, TheParson's Tale
В ночь перед бурею на мачте
Горят святого Эльма свечки,
Благословляя наши души
На все грядущие года.
Когда воротимся мы в Портсмут,
Мы будем кротки, как овечки.
Но все же в Портсмут воротиться
Не дай нам, боже, никогда.
Булат Окуджава
Глава 1. Все дороги
Аспид – в Египте аспид – Призрак Солнца, власть и обладание. В Древней Греции – доброжелательная и защищающая сила. В переводе с испанского аspid – рептилия и, возможно, поэтому аспида часто путают с василиском.
1.
Аэропорт "Халцедон", Константинополь, Византийская империя, 16 сентября 1991 года.
Аспид – международному террористу Карлу Аспиду инкриминировали убийства и руководство убийствами в общей сложности более ста человек в девятнадцати странах мира. Суды высшей инстанции королевства Нидерланды, Русского каганата и республики Аргентина заочно приговорили его к смертной казни, еще в шести странах он – так же заочно – был приговорен к пожизненному заключению, но поймать Аспида так и не удалось. Лишь в 1992 году по достоверным данным двух независимых источников стало известно о смерти Карла Аспида в январе 1991 года. Настоящее его имя и место захоронения так и остались неизвестны.
" Когда воротимся мы в Портсмут …".
Песенка эта, являвшаяся, по-видимому, шлягером по эту сторону Атлантики, преследовала его, начиная с Гибралтара, но имени автора он, вроде бы, ни разу не слышал. Иначе бы запомнил. Впрочем, не суть важно. Кто бы ни написал эти слова, и как бы этот кто-то ни пытался скрыть свои истинные мысли за ироническим отыгрышем и стилизацией под английский "моряцкий" фольклор, мужик этот кое-что о жизни знал, а то, что это был именно мужик, а не баба, и к гадалке не ходи. Мужик, разумеется, хотя песня звучала – и надо отдать должное, звучала совсем не плохо – и в женском исполнении тоже. В Гибралтаре ее пел мужчина в сопровождении оркестра, в Касабланке – тоже мужчина, но уже другой и под гитару, а в Иерусалиме, хоть и тоже под гитару, но уже женщина. Впрочем, все они пели по-русски, так что догадаться о происхождении песни было не сложно. Русский хит, сказали бы в Аргентине, и были бы, вероятно, правы. Русский. Интонация не лжет.
" Но все же в Портсмут воротиться , – а это уже в баре второго этажа центрального терминала "Халцедона" – не дай нам, боже, никогда ".
Никогда… Хорошо сказано, и по смыслу правильно, потому что не за чем. Однако смотри как в жизни бывает, он же все-таки вернулся? Вопрос только, зачем? Никто его здесь, в его собственном "Портсмуте", не ждал. Ни друзья, ни враги. Друзья не ждали, потому что их у него больше не было. Во всяком случае, сам он никого припомнить не мог. А враги – потому что им и в голову такое придти не могло. У него ведь имелась определенная репутация. Так что, вряд ли кто-нибудь из тех, кому по роду службы было бы интересно подержать за жабры самого Аспида, ожидал, что он сделает такую глупость и вернется на родину. Впрочем, являлась ли Россия его родиной в полном смысле этого слова? Вопрос философский. Ведь отношения человека и места, где он родился, должны быть взаимными. Следовательно, мало ли, что он сам себе об этом напридумывал, справедливости ради, следовало бы еще и Россию спросить. Считает ли она себя все еще его родиной, или уже нет. Однако и то, правда, что доживать свой век ему, при любом раскладе, предстояло под чужим именем, так какая, тогда, разница, где? Можно и "дома". В своем личном "Портсмуте".
Он допил коньяк, затушил в пепельнице сигарету, и, бросив на стол деньги за кофе – как всегда в Константинополе превосходный – и порцию Митаксы, которую ничто уже и никогда не исправит, поднялся из-за стола. Торопиться ему сейчас было некуда, как и многим другим транзитным пассажирам, и он, разумеется, не спешил. Однако и в баре сидеть ему надоело тоже. Тем более, что, на самом деле, времени у него было мало, а сделать еще предстояло многое. И хотя показывать этого не следовало – ведь он транзитный пассажир с билетом на рейс в Мюнхен, который должен был отправиться только через три часа – но и тянуть резину тоже глупо. Слежки за ним не было, а камеры наблюдения, если и поймали его в свои объективы, ничего путного заинтересованным лицам рассказать о нем не могли.
Сейчас его звали Яном Несводой. Во всяком случае, имперский паспорт, с которым он прилетел сюда из Иерусалима, был выдан в Праге именно на это имя. Но геру Несводе, если все пойдет, как запланировано, оставалось жить недолго, а вот кем он будет, после того, как исчезнет вельможный пан – или у чехов это называется как-то иначе? – предстояло еще узнать. Он спустился по лестнице на первый этаж, нашел свободный таксофон и, бросив в щель приемника несколько монет, набрал номер, который ему продиктовали в Гибралтаре.
– Добрый вечер, – сказал он в трубку. – Могу я поговорить с господином Вертхаймер?
– Какой Вертхаймер, черт вас подери?! – взорвалась негодованием трубка. – Нет здесь никакого Вертхаймера! И не звоните сюда больше! Восьмой раз…
– Извините, – прервал он негодующего в далеком Мехико человека. – Но я звоню вам в первый раз.
– Да, какая разница? В первый или в пятый, но вы мешаете мне своими дурацкими звонками. Вам это понятно?
– Вполне, – согласился он. – Вы уж меня извините, я вам больше докучать не буду. Только помогите разобраться, где я напутал. Это ведь Мехико?
– Да, – буркнул все еще раздраженный мужчина.
– Последние три цифры 784?
– Нет, 684.
– Благодарю вас, и еще раз извините.
Он повесил трубку, пожал плечами, и пошел в сторону автоматических камер хранения. Искомый 751 номер нашелся, как и следовало ожидать, в седьмом зале, и был расположен так удачно, что ни одна из трех установленных в зале камер его не видела. Внутри бокса находилась дорожная кожаная сумка, вместо которой он оставил свой чемоданчик, не преминув положить в боковой его карман все свои документы и билет в Мюнхен. С этого момента, чех, который непременно вылетит по назначению ровно через три часа, его больше не интересовал. Закрыв бокс, он набросил ремень сумки на плечо и, не торопясь, пошел к выходу.
2.
С "Бюро услуг" он имел дело редко. То надобности не было, то денег, которые в данном случае решали все, так как услуги эти стоили недешево. Однако, решив уйти в "отставку", он предпочел связаться именно с ними. Дорого, конечно, но зато надежно, и, главное, Бюро никак не было связано с его прошлыми делами, да и в конторе этой, про которую – так уж вышло – он знал много больше, чем им хотелось бы – его не знали. То есть знали, естественно, как некоего заказчика под номером 107, обращавшегося за услугами крайне редко, но при этом всегда платившего "без дураков". Однако насколько ему было известно, с Аспидом номер 107 ни у кого там не ассоциировался, и это был решающий фактор. Ведь он хотел исчезнуть бесследно, в прямом смысле этого слова, то есть, так, чтобы нигде не осталось ни единой ниточки. А там, глядишь, недели через две, информаторы как минимум двух секретных служб как раз и получат "бесспорные" доказательства того, что к вящей радости всего прогрессивного человечества Карл Аспид, наконец, сыграл в ящик. Далеко. Где-то в экваториальной Африке – так что, поди, сыщи ту безымянную могилку в которой он нашел свой последний приют – однако ж, достоверно, на все сто процентов. На этот раз окончательно.
В сумке, заботливо приготовленной для него Бюро, находились в основном его личные вещи – не новые, и купленные, по всем признакам, на территории Русского каганата – а так же подарки жене и дочери – редкие и достаточно дорогие вещицы из Индии – и, разумеется, документы. Документы он изучил еще в туалете аэропорта, так что, выйдя на стоянку такси, уже точно знал, кто он такой и что его ждет впереди. Люди из Бюро в такого рода делах знали толк. Паспорт (разумеется, потрепанный и потертый) на имя Ильи Константиновича Караваева и прочие документы – военный билет ( снят с учета по возрасту ), водительское удостоверение, диплом, письма от жены, и еще с десяток бумажек разной степени сохранности и важности – должны были однозначно подтвердить его новую легенду любому заинтересованному лицу. Впрочем, Илья Константинович очень надеялся, что более в его жизни заинтересованных лиц не будет.
Он взял такси и попросил отвезти его в город. Дорога до центра Константинополя занимала сорок минут и была Караваеву хорошо знакома, так что не обремененный необходимостью глазеть в окно на чудеса архитектуры вечного города, он предался ностальгическому перечитыванию писем жены и рассматриванию старых фотографий. Женился Илья Константинович поздно, но, видимо, по любви. Во всяком случае, Зоя Лукинична Короваева оказалась женщиной молодой и красивой, так что, если бы не любила, вряд ли пошла замуж за человека в два раза ее старше. А встретились они, стало быть, в Шанхае три года назад. Зоя работала там переводчиком в какой-то нидерландской фирме из Нового Амстердама, а Илья Константинович консультировал строительных подрядчиков, взявшихся за возведение высотной гостиницы в новой части города. Познакомились… и уже через три месяца поженились, как раз перед тем, как Караваев уехал в Индию. В Кашмире, так уж сложилось, он вынужден был задержаться почти на три года, и виделись они с женой за это время всего четыре раза. В декабре восемьдесят восьмого, едва придя в себя после родов, Зоя прилетела к нему на неделю в Шринагар. Потом – почти через год – они провели вместе отпуск на Мальорке. Но Вероника была тогда еще совсем маленькой и вряд ли могла запомнить Караваева, да и сам он теперь помнил девочку скорее по фотографиям, чем по личным впечатлениям, потому что в Лиссабон (в девяностом) и в Абу-Даби (в январе девяносто первого) Зоя снова приезжала одна, оставив дочь у родителей в Салониках. Теперь же, когда, заработав на старость, Караваев решил уйти на покой и поселиться в Петрове, где раньше ни ему, ни Зое бывать не приходилось, Илье Константиновичу предстояло заново познакомиться и с дочерью, да и со своей молодой женой, в общем-то, тоже. Ведь вместе они, почитай, и не жили.