Это мгновение протекло в неподвижности. Двое солдат все еще стояли на месте, не схватившись даже за оружие, двое у двери успели сделать шаг к нарушителю спокойствия и теперь занесли ногу для второго шага, герцог, бледный и оторопевший, застыл, как изваяние, и, что пугало более всего, такой же застывшей была фигура в капюшоне - в двух шагах напротив, отделенная лишь неровным углом каменной плиты, и тени скрывали лицо, так что неясно было, куда устремлены его глаза. За это мгновение успели придти и уйти мысли, которые прежде не впускались в разум. Дверь, отгородившая катакомбы от внешнего мира, заперта, и следящие за ним агенты вряд ли сумеют взломать эти замки. А если и смогли - то слишком поздно, не сумев потом отыскать его следа в запутанных коридорах. Значит, готовая к захвату зондергруппа так и осталась во дворе кельнского собора. Значит, здесь, в этом каменном склепе, он - один. Значит, столь рискованно спланированная операция все-таки споткнулась о непредвиденное препятствие, и помощи не будет. Значит, все, что происходит теперь - взгляд в лица людей напротив и по обе стороны от него, стук собственного сердца, холодный воздух, вливающийся в легкие, весь этот невероятно бесконечный миг - все это в последний раз. Значит, когда это мгновение, наконец, кончится, их останется еще не более десятка, мгновений, отделяющих его от смерти. И это - тоже было впервые: в любой, самой безвыходной, ситуации до сих пор оставалась надежда на избавление, пусть призрачная и отчаянная; теперь же, с ножом в руке против трех обладателей неведомой силой и троих вооруженных бойцов - теперь надежды не было. Последняя ночь в жизни. Последний час. Последний момент.
Momentumveri.
Время разогналось снова, и случилось это прозаично, просто, к яви возвратил не страх смерти - страха, к удивлению, не было вовсе, не что бы то ни было еще, приличествующее случаю, а - омерзительный, посторонний в этом облаке ароматов запах, который, бывало, преследовал в заброшенных или опустившихся кварталах, в дешевых больницах для неимущих - кислый, вязкий дух человеческих испражнений. Здесь, у самого жертвенника, его не могли забить запахи неведомых благовоний. Что касалось святого отца, его как раз перспектива неотвратимой гибели испугала весьма и весьма.
Именно эта мерзость вернула мозг в действительность, встряхнула рассудок, заставив вспомнить, что есть - кроме этих стен и этой исчезающей призрачной луны, этих оживающих теней, марева, кружащего воздух - есть реальный мир, с улицами и домами, с птицами на чердаке Друденхауса, с людьми на улицах, с ним самим, с теплой рукоятью в ладони и - с тем, что он должен был, обязан был успеть сделать до того, как упадет на этот каменный пол и больше не встанет…
Он успел нащупать под пряжкой ремня стальную полоску (Фридрих, долгих тебе лет!) и рвануть, вытянув одним движением тонкое стальное лезвие, гибкой острой плетью рассекшее воздух с мелодичным, тихим свистом, успел сделать шаг вперед, пытаясь обойти каменную плиту раньше, чем герцогские телохранители заступят ему дорогу, и вдруг услышал громкий, лязгающий щелчок. Этот звук Курт узнал бы из тысячи - звук спускаемой струны арбалета.
Ни у кого из присутствующих стрелкового оружия не было, и тело не успело напрячься в ожидании холодного, пронзающего удара - мозг уже понял, что летящая с неистовой скоростью смерть предназначена не ему; понял раньше, чем глаза увидели одного из спутников безликого, отлетевшего к стене, а потом - невысокого щуплого человека с двухзарядным арбалетом в руке, всадившего второй болт в живот другому сопровождающему.
Значит, агент слежки все же прошел - вскрыв ли замки той двери или сломав их, неважно, но - прошел. Значит, и группа тоже здесь? Значит или нет?..
Нет, понял он, увидев, как тот врывается в комнату, вытягивая короткий кинжал из ножен. Группы нет. Почему, что еще сорвалось, задержалась ли помощь или не явится вовсе - думать об этом сейчас времени не оставалось. Сейчас оставался лишь еще один миг на то, чтобы развернуться к герцогским телохранителям, за спины которых тот довольно резво отскочил. Было еще полмгновения порадоваться тому, что у обоих тоже короткое оружие…
То, что вырвалось из горла безликой фигуры, было не словом, не криком, не шипением даже, а будто беззвучным, бьющим по ушам ударом в воздух, и боковым зрением Курт уловил, как его "хвост", словно наткнувшись на невидимую стену, содрогнулся, хватанув воздух ртом, и побелел, уставясь перед собою остекленевшими глазами. Он пробежал еще два шага, и было видно, ясно видно, четко до дрожи в каждой жилке, что эти два шага делал уже мертвец, просто по инерции ноги пронесли безжизненное тело вперед, пока, запнувшись, он не упало, откатившись в сторону, точно куль с мукой…
И это случилось снова - снова возникло это долгое, тягучее, как клей, мгновение, в которое опять уместилось бессчетное количество мыслей и весь мир, что был вокруг. Когда капюшон развернулся в его сторону, обратившись к нему тенью вместо лица, Курт понял, что не успеет - ничего не успеет. Даже попытаться. За это долгое мгновение он понял, что сделать не может ничего - ни отпрыгнуть в сторону, как от выстрела, ни закрыться, как от удара мечом, ни уклониться - ничего. Что может только ждать смерти - глупой, бессмысленной и напрасной; и ждать осталось недолго…
Удар голоса о воздух прозвучал снова, и в голове точно бы что-то взорвалось, словно вены в висках лопнули, а глазам вдруг стало горячо, как будто его окунули в поднимающийся над углями дым - прожигающий насквозь, но вместе с тем ледяной, как сугроб у порога в февральскую метель. Курт покачнулся, схватившись за камень жертвенника, ненавидя себя за слабость, за свое самомнение, из-за которого случилось все, что случилось, из-за которого сейчас погиб человек - так же, как погибнет теперь и он, бесполезно.
- Не может быть! - голос из-под капюшона вырвался со свистом, и сквозь соленый туман на ресницах он увидел, как фигура отступила назад, к стене.
Не может быть, повторил он мысленно, выпрямляясь и чувствуя, как боль уходит, как рассеиваются цветные звезды в глазах, а трое напротив смотрят на него с опасением, почти со страхом; им не хочется вступать в бой с человеком, выжившим после такого…
Он не стал задумываться больше о случившемся; почему это произошло и как, выяснить можно и после, если будет возможность, если будет еще в этом смысл, а сейчас - прыжок вперед сквозь остатки боли, пока те трое не опомнились, пока в шоке, пока ошеломлены происходящим.
Удар заточенной стальной полосой в правой руке, как плетью - удар достигает цели сразу, с чавкающим свистом прочертив алую полосу по горлу не успевшего отскочить стража. Один.
Плотный, коренастый Петер метнулся чуть в сторону, обходя продолжающее извиваться лезвие, пригнулся, не пытаясь сблокировать стальную змею, вывернулся у спины; разворот и шаг - но не назад, а вперед, вплотную, нанизывая тяжелое тело на серп ритуального ножа в левой руке. Второй.
… Миг? Два?..
"Если после пятнадцати мгновений боя противник все еще не побежден - думай, что ты сделал не так"… Мессир Сфорца мог бы гордиться, будь он здесь…
Сейчас должен быть второй удар, сейчас человек в капюшоне должен собраться и попробовать снова. Сколько времени ему нужно для того, чтобы повторить свою попытку? Тоже мгновение? Больше? Меньше?..
Он успел увидеть, что тот стоит недвижимо, и морщинистые сухие руки просто висят вдоль тела, а капюшон, опустившись, скрыл даже ту тень, что темнела вместо его лица, словно безликий чародей внезапно уснул - прямо так, стоя у стены. И ощущение ледяного ветра вернулось снова, теперь более осязаемое, сковывающее, но не тело, а - душу…
От удара фон Аусхазена Курт увернулся едва-едва, изогнувшись и отскочив в сторону; cinquedea рассекла воздух у самого лица и так же, не прерывая движения, вернулась, задев кромкой правый рукав над локтем, и в воздух взвился рой рубиновых капель - словно маленькая алая радуга. Он отпрянул, попытавшись достать противника ударом заточенной полосы в правой руке; тот не отклонился, не отступил, просто подставив клинок и тут же с силой рванув его в сторону, выворачивая кисть. Стальная плеть, свистнув, ударила по тому же плечу, рассекая кожу куртки и мышцу, и со звоном отлетела к стене. Курт едва не опрокинулся на подставленное лезвие; взмахнув руками, чтобы удержать равновесие, он повалился назад, перевернулся через голову по вязкой, трясущейся туше князь-епископа, приземлившись на ноги по ту сторону алтаря и едва не упав, когда каблук запнулся о лежащую на полу Маргарет.
- Самое время предложить вам в панике бежать отсюда, - заметил герцог с усмешкой; Курт не ответил, скосясь на неподвижного чародея у стены.
Почему он бездействует? Почему вокруг что-то есть, вокруг точно что-то есть (или кто-то?..), но на него вдруг внимание обращать перестали? Или готовится нечто такое, против чего он не устоит? Стоит ли постараться сейчас пробиться к нему, пока он в этом странном оцепенении? Или не пытаться ухватить журавля в небесах и постараться сделать хотя бы то, на что хватит сил, а именно - пустить кровь этой синице по ту сторону каменной плиты…
Фон Аусхазен, опершись ладонью о жертвенник, метнулся вперед, перепрыгнув его с неожиданной для своих лет легкостью и проворством, и он снова отскочил в сторону, не отбивая тяжелого клинка, клюнувшего его вдогонку. До одного из убитых стражей оставалось два шага; Курт бросился на пол, схватил выпавший из мертвых пальцев кинжал, стиснув испачканную в липкой крови рукоять и рывком поднявшись на ноги; навстречу вновь сверкнул треугольник лезвия, и, крутанувшись на месте, он пропустил удар мимо ребер, почти впритирку, попросту ударив фон Аусхазена носком сапога в пах.
Тот дернулся в сторону, и удар пришелся в бедро, однако cinquedea на миг приопустилась, открыв правое плечо; серповидный нож в другой руке ударил со всей возможной силой, но лезвие лишь разрезало камзол, соскользнув с противным скрежетом. Кольчуга под верхней одеждой; это уже хуже…
- Стоять на месте, оружие на пол! Святая Инквизиция!
Это был голос из прошлого. Голос из жизни. Из мира - того, другого мира, оставшегося за толщей камня и земли.
Dues ex machina.
- На пол оружие, руки на виду! - повторил голос Гвидо Сфорца - громкий, уверенный, злой, разносясь под низкими сводами, словно грохот обвала, и Курт с готовностью сделал два поспешных шага назад и чуть в сторону от смотрящих в комнату арбалетных болтов, дыша тяжело, хрипло, сорванно, чувствуя облегчение, которого не испытывал уже давно, чувствуя, что жизнь возвращается, возвращается та реальность, в существовании которой он уже начал сомневаться здесь, в этих клубах дурманящих курений и холодного неощутимого ветра…
- Вот черт, - равнодушно проронил герцог.
Cinquedeaполетела на пол, и от этого звука словно разбилось что-то, держащее в неподвижности темную фигуру у дальней стены, к которой осторожно, исподволь, подступали двое - не вооруженные, как и те, кто пришел с безликим…
Звон брошенного на пол клинка прозвучал, как голос колокола.
Звон словно остался в воздухе, в мгновение ока заполнив весь мир, проникнув в каждый нерв и вытянув его в струну, и прежде, чем Курт успел крикнуть предупреждение, вновь приподнялся капюшон без лица, вскинулась рука, изборожденная темными морщинами, и двое напротив безликого разлетелись в стороны, словно тряпичные куклы. Кардинал рванулся вперед, и рука с сухими, как ветки, пальцами качнулась к нему; Курт бросился к наставнику, не надеясь ни на что, понимая, что сделать не может ничего, снова - ничего…
Тот отшатнулся, закрыв лицо рукой с тяжелым баклером - движение было инстинктивным, безотчетным - и так же отлетел прочь, повалившись на руки ученика безвольно и тяжело. Оба опрокинулись на каменный пол; звон впился в мозг последним пронзающим переливом одновременно с уже пережитым сегодня биением пронзительного, но не слышного голоса о плотный, словно туман, воздух; и снова в глазах потемнело, и теперь исчез даже мир, поглотивший его этой ночью, мир призраков, мрака и теней…
На этот раз боль ушла не сразу, не сразу стали видеть глаза, не сразу вернулись звуки, доносящиеся до затуманенного рассудка из окружающего; Курт с усилием разлепил веки, как оказалось, плотно зажмуренные, и почти наощупь, почти ползком, добрался до тела кардинала, упираясь в пол ничего не чувствующими руками и поскальзываясь на сбегающей по ладоням крови.
- Ваше высо… - голос сорвался; язык не желал ворочаться, выговаривая сложные слова, и он просто крикнул, слыша, что выходит шепот, и понимая, что обращается к мертвому, но не желая верить в это: - Сфорца!
- Мессир Сфорца, курсант, - чуть слышно возразил мертвец на своем ужасающем немецком; закашлялся, приподнявшись, и сипло выдохнул: - Verginita puttana Maria con dodices apostoles…
- А нас за такое пороли, - улыбнулся Курт с невероятным, немыслимым напряжением, тяжело проглотив облегченный вздох.
- И справедливо пороли, - шепотом отозвался тот, с усилием упершись в пол левой рукой и прислонясь к стене; глаза кардинала были закрыты, лицо - цвета тщательно отстиранной простыни, провисевшей под солнцем не один день.
Краем глаза Курт видел, что герцог по ту сторону каменной плиты стоит, покачиваясь, тоже привалясь к стене спиной и закрыв ладонью лицо, а арбалетчики больше похожи на сборище ополченцев, минуту назад со всех ног умчавшихся с поля боя, а не на зондергруппу Конгрегации.
- Он ушел, - подал голос Сфорца, и еще несколько секунд Курт соображал, о чем речь, о ком он говорит, если - вот он, герцог фон Аусхазен, безоружен и в течение некоторого времени даже безвреден, и лишь невероятное напряжение памяти выбросило, наконец, на поверхность - фигура в капюшоне, тень вместо лица, указующий перст, сухой, как ветка…
Он рванулся к выходу из комнаты, и рука кардинала ухватила его за локоть.
- Брось, Гессе, - тихо проронил тот. - Бессмысленно. Он ушел.
Курт остался сидеть на полу, стягивая посеченную куртку и кривясь, когда края разрезанной кожи царапали раны; два арбалетчика, все еще немного оглушенные, медлительные, вязали безропотного фон Аусхазена, еще двое отвязывали вновь лишившегося сознания князь-епископа, перетягивая порезанные вены обрывками его одежды.
- Вот это да… - проронил шарфюрер[191], что стоял над неподвижным телом Маргарет, присел, перевернув ее лицом вверх, и Курт поморщился.
- Голой ведьмы ни разу не видели?
- Ну, не так, - с чувством отозвался тот, вновь опрокинув ее спиной кверху, и, заведя руки к лопаткам, затянул на тонких локтях веревку. - Не окочурится? У нее голова разбита.
- Не льстите мне; просто рассечена кожа, - возразил он, стащив рубашку и пытаясь понять, насколько глубоки порезы на руке. - Зараза…
- Excellenter[192], майстер инквизитор, - тихо проронил герцог, покачнувшись, когда вязавшие его арбалетчики дернули за веревку, затягивая узел. - Целый месяц водить за нос весь Кельн… так очаровать малышку Гретхен… Преклоняюсь.
Курт поднял голову, глядя на фон Аусхазена так, будто увидел его впервые, и несколько секунд сидел молча и неподвижно.
- Да, - устало произнес он, наконец, с трудом поднимаясь. - Кстати.
К герцогу он подошел медленно, тяжело, остановился напротив, окинув его оценивающим взглядом, и четко, резко вмял колено в живот - под ребра. Тот согнулся, сипло втянув в себя воздух; от удара о кольчугу под камзолом коленный сустав задергало, и запоздало пришло в голову, что бить надо было ниже.
- Дочь брата, ваше сиятельство, - пояснил Курт буднично, глядя на затылок с густой проседью сверху вниз, - это родственная кровь, не предназначенная для соития.
Никто из присутствующих не одернул его, никто и не смотрел в его сторону, даже, поразительным образом, те двое, что держали за локти фон Аусхазена; отвернувшись, Курт возвратился к стене, где кардинал стягивал с левой ладони баклер, и вновь уселся рядом.
- Не слишком это достойно, - хрипуче выдавил герцог, распрямляясь, - бить связанного.
- Ну и что, - равнодушно откликнулся Курт, понимая, что надо перетянуть порезанную руку, но не желая больше двигаться; изнеможение пришло внезапно, замешанное на усталой злости на себя, на безликого, сумевшего вот так просто выйти из комнаты, забитой вооруженными бойцами, словно бочка - сельдью…
Сейчас топот бегущих людей он услышал издалека, услышал надсадное дыхание, а когда в каменную комнату ворвались еще пятеро, стали слышны и ругательства - долгие, от души.
- Абориген, жив? - оборвав поток пламенной речи, ничего общего не имеющей с благородным немецким, спохватился Ланц, всматриваясь в его лицо; лицо самого дознавателя второго ранга было исполосовано, точно минуту назад он продирался через покрытый шипами куст.
- А розы где? - спросил он с усмешкой, не ответив, и, встретясь взглядом с негодующим взором Ланца, уточнил: - Что вас так задержало?
Керн махнул рукой за спину с нервной усмешкой:
- Сделали пару привалов по дороге.
Вот так, при оружии, в простой куртке, он видел майстера обер-инквизитора впервые, и выглядел тот каким-то даже незнакомым и неестественным без своего стола с бумагами и отчетами; от болезненного смешка Курт едва удержался, вообразив своего начальника в виде этакого кентавра, представляющего помесь человека и стола.
- Не поверишь, - Райзе, такой же исчерканный глубокими царапинами, присел на корточки напротив, взяв его за порезанную руку, скривился. - Н-да… Не поверишь, академист: кошки. Целая армия злобных, как сам дьявол, кошек.
Он улыбнулся.
- Кошки?..
- Смешного в этом мало. Посмотри на его лицо, - кивнув через плечо на Ланца, нахмурился тот. - Это сделала одна из этих тварей. Ты хоть отдаленно представляешь себе, на что способна сотня бешеных кошек?.. Однако это еще полбеды; потом появились… - он на миг замер, глядя мимо руки Курта, лежащей в его ладони, и встряхнул головой. - Тени. Правда, они кошек расшугали; nullum malum sine aliquo bono[193].
- Тени… - повторил он отстраненно, передернувшись.
Тени…