Тихий священник не собирался ни с кем делиться своим горем, но когда я заикнулся о том, чтобы ему стать личным духовником царевича, отец Антоний сокрушенно развел руками и огорошил меня новостью, что это невозможно, сразу пояснив причину.
Оказывается, согласно Стоглаву, он, как вдовый поп, не только не имел права осуществлять самую важную церковную службу – литургию, но и многое другое, в том числе и принимать исповеди.
Словом, требовалось получить у иерархов особое разрешение, которое я, хоть и в устной форме, у архиепископа вытянул.
Что же касается бояр, то я старался не обращать на них внимания и целый вечер весело общался со старыми знакомыми по Путивлю, благо что со стороны Бучинского, Огоньчика, а также гетмана и полковников отношение ко мне не изменилось.
Поздно вечером, когда пир уже закончился, в шатер к Бучинскому, у которого я остановился по старой памяти, заглянул Желудь, передавший мне аккуратный сверток. В нем была кольчуга.
– Атаман велел мне не уходить, покамест не подмогну одеться, – сказал он.
– Что, прямо сейчас? – удивился я.
– К ночи самое то, – пояснил он.
– А спать как же? – возмутился я.
– Дык, лучше чтоб спалось неудобственно, чем не просыпалось вовсе, – невразумительно ответил он. – Атаман сказывал, кто тебя накормить не сумел, ныне беспременно сызнова еще раз опробует. Мяско вкушать не стал, так они тебя железом накормят.
Пришлось влезать в юшман.
Если бы не выпитое на пиру, я бы вообще не заснул, а так слегка задремал, проснувшись от звонкого девичьего голоса, громко и отчетливо позвавшего меня по имени.
Я приподнялся, обалдело хлопая сонными глазами, и в этот момент ощутил, как что-то столь же звучно и увесисто ударило меня в бок и, проскрежетав от досады нечто невразумительное, застыло в недоумении.
Это был арбалетный болт.
По счастью, он скользнул по одной из пластин – отсюда и скрежет – и застрял в постели. Второй болт слегка подранил Бучинского, вспоров кожу близ ребер – очевидно, убийцы не знали, где именно лег он, а где я.
Еще два воткнулись рядом с нашими изголовьями.
Однако, хоть мы с Яном почти сразу выскочили из шатра, подняв тревогу, ночных разбойников отыскать не удалось, о чем мне с огорчением сообщил Дмитрий.
– И немудрено, – согласился я. – Они ж сразу скрылись в чьем-то боярском шатре, как их найдешь. Уезжать бы мне надо, государь. Если меня у тебя убьют, люди, у которых мои прелестные письма со списками неких грамоток, не поверят, что ты тут ни при чем, и…
– Езжай, – сразу согласился не на шутку встревоженный Дмитрий и даже сам заторопил с отъездом: – К завтрему со сборами управишься, а опосля обедни в путь-дорожку. Сотни казаков тебе хватит?
– Против меткого выстрела из пищали или из лука и тысяча не спасет, – пожал плечами я. – А так вполне. Только почему завтра? Мне собираться все равно что нищему, только вместо сумы саблю надеть, вот и вся разница.
– А как же мудрые советы потомка бога, как там его кличут? – лукаво осведомился Дмитрий. – Я мыслил сенат собрать да выслушать, с чего начати государствование свое.
– Бога звали Мом, – коротко ответил я и порекомендовал: – Тебе решать, но думается, напрасно мне что-либо рассказывать твоему сенату. Я бы хотел предложить слишком много новшеств, так что они встанут против, поскольку и наполовину не поймут их необходимости.
Дмитрий призадумался.
– Мыслишь, что я все пойму?
– Ты не просто поймешь, – добавил я. – Даже если что-то покажется тебе странным, ты отложишь в сторонку, а не станешь отвергать, да еще огульно. Они же, напротив, даже если в душе согласятся с чем-то из предложенного, на словах все равно воспротивятся, ибо это исходит от меня – их лютого врага и иноземца.
– Так уж и лютого, – усмехнулся Дмитрий.
– Вспомни про арбалетные стрелы, – посоветовал я. – К тому же и тебе самому куда тяжелее станет внедрять их в жизнь, если бояре будут знать, что начало им дал я. Они будут ворчать на тебя, что ты слушаешь не их, а своих ворогов, которые могут присоветовать только худое. Ну и про слухи не забывай.
– Про какие слухи?! – вскинулся он.
– Слухи о том, что ты – не истинный государь и сын Иоанна Васильевича, ибо внимаешь лишь всяким лютеранам, а далее протянут ниточку и к сомнению насчет твоей веры.
– С твоей помощью, – подхватил Дмитрий, с подозрением глядя на меня.
– С чего бы я помогал боярам? – усмехнулся я. – Напротив, советую выслушать меня келейно, чтоб такого не случилось, – ты и я, ну и Бучинский. Можешь пригласить для освящения беседы и владыку Игнатия – я ведь не собираюсь говорить ничего против православия.
– Но я уже объявил сенату, что…
– А ничего страшного. – И я напомнил Дмитрию про еще одну грамотку от Годунова, в которой он обращался с ходатайством по поводу Русской компании.
Вообще-то он мог ее и разодрать – она оставалась в шкатулке, но, как выяснилось, по счастью, уцелела. Обсуждение с сенатом просьбы царевича – отличная замена моему выступлению.
– Зачел я ее, – буркнул Дмитрий. – Но в ней твой ученичок выпрашивает для английских купцов такое, что идет во вред Руси.
Ишь какой ловкий. Сразу вычислил. Если б твой ум и самостоятельность, мальчик, прибавить к добродетелям и порядочности Федора… цены бы такому царю не было бы.
И с грустью поймал себя на мысли, что рассуждаю в точности как гоголевская купеческая дочка Агафья Тихоновна: "Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазара Балтазаровича…"
Увы, не приставить и не взять – не бывает идеалов в жизни. Во внешности – возможно, да и то не на любой вкус, а вот что до государей, тут совсем худо.
Ладно, что имеем, тем и будем обходиться.
– Знаю, – кивнул я. – Это был мой совет так написать.
– Зачем? – недоуменно уставился на меня Дмитрий.
– А чтоб ты на своем сенате зачел оную грамотку и… отверг его просьбу. И самостоятельность покажешь, и ум, заодно лишний раз доказав боярам, что не собираешься особо прислушиваться к царевичу, ну и за державу радетелем себя выкажешь. Чем плохо?
И лишнее доказательство, что ты не поешь под мою дудку, а то стрелять в меня примутся каждую ночь. Но последнего я не сказал – лишь подумал.
Дмитрий озадаченно уставился на меня. В глазах немой вопрос: "За кого ты, в конце концов?!", но вслух ни слова – сдержал себя.
Зато не возражал насчет келейной беседы.
Я был лаконичен – убеждать в необходимости новшеств государя не требовалось, к тому же изрядно помогла "генеральная репетиция", то есть беседа с Басмановым, а потому я рубил четко по темам – торговля, промышленность, образование, армия и флот, государственное управление.
И в каждой теме тоже четко и последовательно – цель, с чего начать, последовательность действий, чего должны добиться, и, разумеется, финальный итог – что это даст, причем отдельно, то есть стране и народу само собой, но не забывал про царя и его казну.
Яна Бучинского, который остался отлеживаться в своем шатре, не было, так что его обязанность конспектировать государь возложил на своего "великого секретаря и надворного подскарбия" Афанасия Власьева, который строчил как заведенный, записывая за мной.
В основном он-то и задавал наибольшее количество вопросов, да и то лишь переспрашивая, поскольку не успевал. Дмитрий же преимущественно молчал, да и владыка Игнатий тоже воздерживался от комментариев, хотя кивал одобрительно, особенно когда речь зашла о народном образовании.
Пригодился и мой подарок, который я сделал Дмитрию. Подзорная труба уже во второй раз сыграла свою положительную роль.
Игрался он с ней как ребенок и даже на вечернем пиру не выпускал ее из рук, демонстрируя преимущества Европы.
Слово, данное Басманову, я сдержал, не сказав ни слова про меры по ликвидации местничества – пусть про них говорит Петр Федорович. В конце концов боярину это куда нужнее, а мне лучше сосредоточиться на своих направлениях.
Правда, сам Дмитрий наши с ним разговоры в Путивле, когда я поднимал эту тему, не забыл и сразу после моего выступления, лукаво прищурившись, осведомился, не доводилось ли мне до сегодняшнего дня говорить с Петром Федоровичем о боярском местничестве да как безболезненнее и быстрее его ликвидировать.
Мол, боярин накануне выдал ему мысли, очень схожие с моими. Но я сразу отверг его предположение, уклончиво возразив:
– Слышал бы ты, государь, как мы с ним собачились, когда он узнал, что я отправил своих ратников обратно в Москву, – и спрашивать о таком не стал бы.
Власьев после беседы попросил у Дмитрия дозволения слегка задержаться, ибо он якобы кое-что не успел вписать в листы. Якобы – потому что его, как я понял, интересовала в первую очередь непосредственно моя личность.
Кроме того, коснувшись переустройства приказов, он высказал еще ряд нюансов, которые я действительно упустил из виду.
– Сказываю оное, ибо зрю, что государь к князю Мак-Альпину зело прислушивается. А ежели о том поведаю ему я, он может и откинуть в сторону, посчитав за малозначимое, – пояснил Власьев, после того как изложил свои соображения.
Действительно, не ошибся Дмитрий с назначением на должность этого, как там его, подскарбия. Кстати, заодно я узнал, что означает это слово. Оказывается, если перевести на русский, то казначей.
Не удержавшись, я поинтересовался, какой ему резон. Вроде бы и сам из их сословия, а слова мои направлены как раз против, так почему…
– Я ведь в Посольском приказе служу, а там посулов да подношений не дают, – пояснил он. – Вот и обидно мне. – Легкая улыбка скользнула по его лицу, но, заметив, что я жду продолжения, он сразу поправился: – Ну а ежели всурьез, то мыслится, что умных людишек не столь много на свете, так что им сам бог велел друг дружки держаться. Был бы, к примеру, на моем месте Сутупов, коего государь назначил своим печатником и думным дьяком, от него ты навряд ли дождался бы советов, а я – дело иное.
Он говорил еще долго, но главное, хоть и тщательно завуалированное, я понял. В какой-то мере это своего рода благодарность Афанасия Ивановича за то, что я освободил ему дорожку, избавив от очень опасного конкурента. Вот и расплачивался сейчас со мной Власьев, который ныне вылез в первые.
Не случайно он уже на выходе добавил, склонившись в низком поклоне:
– За "вича" благодать тебе, княже, и учтивость твою накрепко запомню, а там как знать – ежели еще чем сгожусь, токмо рад буду подсобить.
"Эдакий светлый луч в темном царстве", – вздохнул я, глядя ему вслед.
А вот рязанский архиепископ, как человек проницательный, усомнился в том, что все высказанные накануне идеи принадлежат мне самому, и не просто не поверил, но и попытался выяснить, где и от кого я все это вызнал.
– А поведай, сын мой, откуда в тебе столь великая премудрость? – открыто поинтересовался он на следующий день, уже после окончания моей исповеди. – Не верится мне, что в столь малые лета ты сам постиг все, что излагал нам вчера.
– Каюсь, владыка, – проникновенно произнес я, простодушно уставившись в его хитрющие серые глаза. – Странствуя по свету, подглядел я там и тут в разных странах, что где хорошего. Сам же ничего нового не выдумал, но ссылаться на фряжские, французские и иные земли не хотел из грешного тщеславия.
– То малый грех, – успокоил он меня, – ибо суть твоего деяния все равно благая. Однако по совокупности налагаю на тебя епитимию – в течение месяца трижды на дню честь "Отче наш" и…
Названий остальных молитв я не запомнил, ибо выполнять ничего не собирался, но про себя отметил, что даже если бы и пришлось, то оказалось бы совсем не обременительно, хотя я вывалил ему приличную кучку своих грехов, включая несоблюдение постов – достаточно тяжкое деяние по нынешним временам.
Получается, из гуманистов наш будущий патриарх. И это тоже хорошо.
Разумеется, возвращался я в Москву не один. Имеется в виду не сопровождение казачьей сотни Тимофея Шарова – они само собой.
Все-таки до конца Дмитрий мне не доверял и, не желая рисковать, а также справедливо полагая, что Басманову назад дороги нет, отправил его вместе со мной. Не исключено, что сказалось и мое упоминание, как мы ругались по пути в Серпухов.
– Раз уж ты, Петр Федорович, назначен бдить за порядком в Москве, так не отменять же мне указ моего… престолоблюстителя, – криво усмехаясь, заметил Дмитрий.
Поначалу он хотел отправить еще и несколько дьяков. Мол, дела государства требуют, чтоб разговоры с тем же английским послом велись не престолоблюстителем, но самим государем или хотя бы от его имени.
Однако узнав, кого именно собирается послать Дмитрий, я резко воспротивился этому. Нет, сам по себе тот же Власьев – мужик очень даже ничего, но, учитывая, что он подскарбий, а мне еще шерстить царскую казну…
Однако внешне выразил только горячую радость и надежду, что престолоблюститель найдет с ними общий язык, а то и впрямь получается нехорошо – вроде бы и замещает государя, а своего правительства у него нет. Отсюда и невозможность залезть во все дела, в которых хотелось бы разобраться досконально.
Ликовал я столь горячо, а доводов, говорящих о несомненной пользе их приезда для… Федора, привел столь много, что Дмитрий отказался от этой мысли, заметив, что дьякам собираться слишком долго, да и нужнее они тут, в Серпухове, а потому…
И вновь потекли между мной и Басмановым разговоры, причем время от времени боярин как-то по-особому смотрел на меня, словно удивляясь: "Как?! Ты еще живой?!", и тут же огонек понимания: "Ах да! О чем я говорю, когда и сам все слышал!"
Зато говорили мы с ним уже более конкретно. Не иначе как один-единственный, но зато жирный плюс относительно моего ума: раз выжил и даже не попал в опалу – начал уравниваться по весу с моими многочисленными минусами.
Правда, согласие на союз, предложенный еще по пути в Серпухов, он все равно давать не решался, продолжая колебаться, благо что и я тоже предпочел вопрос об этом первым не поднимать – пусть думает дальше, а я пока стану подкидывать для его размышления новые способы для незаметного подтачивания и уничтожения местничества.
Уже ближе к ночи, на привале, он, вдруг вспомнив путь в Серпухов и нашу с ним первоначальную ругань по поводу исчезнувших шести сотен ратников, спросил:
– Помнится, ты сказывал, будто твои пращуры в царях иноземных бывали? Неужто и впрямь, али в запале таковское сказанул?
– Верно, – кивнул я. – Давно, лет шестьсот тому назад, но они действительно были королями Шотландии.
– Вот я и не пойму тогда, – развел руками он, – какая тебе выгода от рушения местничества? Мне – понятно. Хошь и древен род Плещеевых, ан князей в нем не имелось, потому мне эти заведенные порядки яко нож острый в горло, а тебе, ежели поразмыслить, инако. Тогда на кой ты стремишься их изничтожить? Да и сам не в Москве остаешься, а с царевичем в Кострому собрался – это как понять?
– Да нет у меня никакой выгоды, кроме одной, – пожал плечами я. – Мне здесь, на Руси жить, вот я и хочу, чтоб стала она великой державой. А без уничтожения этой пакости нам с тобой таковую не воздвигнуть. Что же до Костромы, то… В Москве оно, конечно, кое-чем получше, но уж больно погода там дрянная. Того и гляди то ли молния с неба прилетит, то ли градом побьет, то ли случайно еда скверная попадется.
– И все?
Странный он какой-то! А сохранение жизни – разве этого мало? Но тут же спохватился – я ведь, уезжая, изрядно теряю, а тут и на жизнь особо не глядят, тут главное, чтоб в почет вылезти, и платить за это готовы даже собственной головой.
Что ж, будет тебе еще одна причина, чтоб звучало попонятнее.
– Не хотел говорить, но тебе, так и быть, поведаю, – вздохнул я. – Был в древности такой великий человек, Гай Юлий Цезарь. Так вот он как-то сказал, что лучше быть первым в деревне, чем вторым в городе. Я ведь хоть и князь, но, как мне тут пояснили, главное даже не в знатности рода – вон сколько Рюриковичей в лаптях гуляют, да и при царе даже не в первой сотне, – а в том, сколько заслуг имели их пращуры перед великими московскими князьями.
– Это так, – кивнул Басманов.
– Вот и получается, что нет проку в моих прапрадедах, которые были королями Шотландии. Не в зачет они. Значит, и место мое после Шуйских, Голицыных, Мстиславского, и даже после тех, кто всегда ходил в холопах, вроде Шереметевых или Захарьиных-Юрьевых, а быть после них… – Я медленно покачал головой.
– Но и сидя в Костроме заслуг не скопить, – прищурился боярин.
– Зря ты так думаешь, – многозначительно заметил я, но развивать мысль не стал. Да и не знал я, что еще добавить, так что пусть мой собеседник додумывает что хочет.
Басманов продолжал некоторое время смотреть мне в глаза – наверное, как раз домысливал, но потом надоело, или решил, будто и впрямь что-то прочел, и уставился на догорающий костер.
– Кажись, дровишек надо бы подкинуть, – протянул он и обернулся, чтоб позвать кого-нибудь, но я остановил:
– Погоди немного. Ночь-то какая, залюбуешься, а пламя поднимется – ни звезд, ни реки не увидим.
Басманов удивленно покосился на меня, но послушался, не стал никого звать и, более того, тоже принялся разглядывать звездное небо над нашими головами.
Впрочем, красот хватало и помимо него. Совсем рядом с нами бесшумно несла свои воды в Оку полноводная Москва. Тонкий серебряный месяц нависал прямо над нею, а под ним, над самой водой, густой пеленой стелился белесый туман.
С другой стороны нашего становища возвышался густой лес. Он тоже спал, но беспокойно, время от времени легонько подрагивая серебром листьев.
Словно соблюдая определенный порядок, на опушке толкалась, упираясь друг в дружку, молодая поросль, чуть дальше крепкие голенастые липы, плакучие вдовушки– ивы, а еще дальше – вековые, горделивые, задравшие головы ввысь стройные сосны.
Ели тут если и были, то еще дальше. Во всяком случае, когда, еще засветло, я заходил в него, то их не приметил.
Но в отличие от реки молчать деревья не привыкли. То и дело одно или другое сдержанно покашливало, роняя сухую ветку, а внизу кто-то все время шуршал.
Пожалуй, за последние несколько месяцев мне впервые выпало эдакое наслаждение – побыть поздним вечером у костра, и чтоб никуда не надо было торопиться, а завтра не имелось никаких неотложных дел, никаких важных встреч…
Одна лишь дорога, по которой будет неспешно трусить твой конь, а ты сам, ослабив поводья, продолжишь наслаждаться спокойными минутами, зная, что основное позади и ты возвращаешься победителем…
Да и в столице, собственно говоря, никаких срочных задач уже не было – только текущие. Скучать – это понятно – не придется, но и носиться высунув язык, как гончая, тоже. Даже во время поиска убийц Бориса Годунова, которыми я собирался заняться сразу по приезде.
И как-то так получилось, что, стоило мне вспомнить одних убийц, тут же дали о себе знать другие, находившиеся куда ближе…