Едва сундук, для крепости окованный по углам толстенными железными полосами, наполнялся, как еще одна пара – весовые – тут же хватала его и тащила к большим весам. Там они под присмотром Меньшого-Булгакова уравнивали вес до двухсот сорока девяти фунтов, добавляя или убавляя черпачок серебряных монет.
Такая некруглая цифра была выбрана мною неслучайно, поскольку я решил загружать в каждый сундук ровно по полторы тысячи рублей. Но если отвешивать двести пятьдесят фунтов, выйдет несколько больше, а так получалось почти полторы, даже с легкой недостачей в виде полтины и одной деньги-московки.
– То тебе с каждого сундука за труды и радение… на семечки, – расщедрился я, решив не мелочиться – уж очень скорбный вид имел Меньшой-Булгаков, наблюдая за стремительным процессом опустошения моими бравыми молодцами объемистых ларей.
– На что? – проблеял дьяк.
Ах, ну да, семечек еще нет. Хотя погоди-ка, а тыквенные? Или они тут называются иначе? Но на всякий случай поправился:
– На сласти, – гадая, а выдержит ли его сердце дальнейшее разорение.
Меж тем очередной доверху заполненный сундук быстро захлопывался, запирался и опечатывался Еловиком Яхонтовым, которому я временно поручил заведование печатью.
Тут же еще одна пара специально подобранных мною самых здоровенных ратников выносила его на улицу, где уже ждали подводы, которые по мере загрузки одна за другой катили к Запасному дворцу, под надежную охрану полка, проживавшего в нем.
С тридцатью сундуками мы управились буквально за три часа – дьяк только глаза таращил, после чего настала очередь золота.
Вообще-то цена его, как я предусмотрительно выяснил, была разная, причем все зависело от… цвета.
Например, огненные угорские цехины и рыжие фряжские флорины ценились несколько дороже, чем высокопробные, но бледно-желтого цвета польские дукаты, а также английские соверены и кроны. Испанские реалы и французские экю стояли примерно посредине.
Но не возиться же, отбирая монеты пожелтее. Лопаты в руки, и посыпались в пустые сундуки без разбору тяжелые португальские с крестом, английские корабленники и новенькие юнайты Якова I, генридоры и экю, дукаты и цехины, пиастры и песо…
Греби как попало, ребята, потом разберемся. Потом – в смысле в Костроме.
Тут управились куда быстрее – восемь сундуков по сто шестьдесят три фунта в каждом заполнили за час.
– Кажись, все, – печально и в то же время с некоторой долей облегчения подытожил дьяк, после того как был опечатан последний, восьмой сундук.
Я сочувственно посмотрел на него – бедный, не знает, что его ждет впереди, и… возмутился:
– Как это все? Считай сам. Сорок пять тысяч серебром и пятьдесят золотом. Итого девяносто пять, а в грамотке указано – сто.
– Дак ты яко злато считал? – не понял он. – Ежели по полтине за золотник, то…
– Ай, нехорошо царевича обманывать, – покачал головой я. – Золотник золота стоит тринадцать алтын и две деньги, так что ты Федора Борисовича не сбивай – все равно не дозволю.
– Ну… пущай дале грузят, – сокрушенно махнул рукой он.
– Э нет. И без того тридцать восемь сундуков – замучаемся везти. – И я шагнул в сторону, уступая свое место прибывшему полчаса назад Запону.
Ювелир был готов и во всеоружии, то есть имел под мышкой ларец с небольшими весами. Он деловито кивнул, давая понять, что готов приступить к работе, и спросил:
– С чего начинать, Федор Константиныч?
– А вон с того дальнего уголка. – Я мотнул головой в сторону отдельно стоящих сундучков, которые были куда меньше ларей по размеру, но сокровищ в себе таили как бы не больше.
– Об их в грамотке и речи не было! – взвыл дьяк.
– Часть пойдет в зачет пяти тысяч, – пояснил я, – а мелочь почтенный Запон прихватит на изготовление украшений для царицы Марии Григорьевны и царевны Ксении Борисовны.
– Какие еще украшения?! – возмутился Меньшой-Булгаков.
– А вот сам читай. – И я, сунув дьяку под нос недавно полученную от Дмитрия грамотку, велел ювелиру: – Приступай.
– Да что ж это такое?! – встал на дыбки казначей. Подскочив к сундучкам и шкатулкам, встал, загородив их и широко раскинув руки в стороны. – Не дам государево добро расхищать! Царь-батюшка добр, а вы и рады-радехоньки попользоваться оным! Креста на вас нет!
Запон, шагнувший было вперед, нерешительно остановился и вопросительно повернулся в мою сторону. Годунов тоже растерялся, не зная, что сказать.
Получалось, что надо принимать руководство на себя.
– Понимаю твой кивок, Федор Борисович. – Я склонил голову перед царевичем, хотя никакого кивка не было и в помине. – И впрямь дьяк за такое непочтение к государеву слову заслуживает лютой казни, но ты уж прости его на первый случай из милости своей. А далее упрямиться станет, тогда уж иной разговор с ним затеем.
Подействовало.
Стих Булгаков, ручонки опустил, личико побледнело.
А что ты думаешь, мужик, валандаться с тобой никто не собирается.
Судя по отобранному количеству камней, носить теперь перстни Ксении Борисовне круглый год, причем каждый день меняя на новые. После того как двести худосочных "вишенок" и восемьсот упитанных горошин перекочевали в ларец Запона, я перешел к камням покрупнее.
– Ну уж они и вовсе ни в один перстень не влезут. Грешно тебе, княже, таковское добро за бабье украшение выдавать, – вновь подал голос дьяк.
Я прикинул. Действительно, учитывая, что чуть ли не каждый, судя по размерам, тянул на несколько десятков карат, а некоторые на сотню, а то и несколько, получалось и впрямь "грешно", но…
– Это бабе простой такое не личит или, скажем, графине, маркизе или герцогине, – невозмутимо парировал я, – а у нас царевна, понимать надо, дурья твоя голова. – И скомандовал Запону: – Для Ксении Борисовны на ее лебяжью шейку три ожерелья, и чтоб каждое одного цвета.
Тот хладнокровно устремился выбирать, лишь уточнив:
– По сколько камней на каждое?
– По… сорок, – после легкой заминки, связанной с беглым подсчетом хранимого, выдал я и благочестиво перекрестился, заметив: – Божье число, меньше никак нельзя.
Но я несколько поспешил. Получилось совсем немного, тем более ювелир деликатно брал те, что поменьше.
Пришлось добавить еще три – для невесты Федора Борисовича.
Меньшой-Булгаков удивленно уставился на царевича, а тот в свою очередь на меня.
– А когда ж ты, государь?.. – удивленно протянул он.
– Когда! – возмущенно хмыкнул я. – Еще о прошлое лето.
Вначале-то я решил приплести какую-нибудь Амалию-Фредерику-Доротею-Луизу, дочку пфальцграфа Баден-Баденского. Помнится, сынок у него на выданье точно был, которого я забраковал еще Борису Федоровичу, ибо тоже из сопливых, семнадцать лет, куда ему царевну, он и на руки-то ее не поднимет, поди, чтоб из ЗАГСа вынести или там из церкви.
Ну а раз сынок имеется, почему бы не быть и дочке?
Но, припомнив, как со мной скандалил Квентин, ответил честно или почти честно:
– Посольство-то помнишь, которое в том году на Кавказ укатило во главе с Татищевым?
– А-а, – понимающе протянул дьяк и… сокрушенно выпустил из рук шкатулку. Правда, уточнил: – Так вроде не приехал еще Михайла Игнатьев, как же так?
– Не приехал, – согласился я. – Но весточку прислал. Сразу двоих грузинок подыскали нашему престолоблюстителю – Гюльчатай и Зухру. Теперь вот ждем описания – как выглядит, дородна ли, – припомнились мне критерии женской красоты, – ну и прочее. А ты для невесты каких-то жалких камешков пожалел.
– Так брать? – уточнил Запон.
– А ты еще не взял? – удивился я.
– Сколько?
– Так же, как и для Ксении Борисовны, – недолго думая распорядился я.
Ни к чему будущей невесте Федора, как бы ее ни звали – Лейла, Фредерика или Аграфена, – иметь на груди больше камней, нежели у царевны.
Сам же, пока Запон трудился, перешел к самым крупным камням.
– Такие на груди не поместятся, – сразу предупредил дьяк.
Экий надоеда, честное слово! И он будет учить меня, что там поместится, а что нет. Хотя и впрямь несколько крупноваты они для ожерелья…
Ладно, пусть будет аттракцион неслыханной щедрости. Но вначале попугать.
– Вообще-то смотря какая грудь, – задумчиво протянул я, вертя в руках здоровенный, сотни на две каратов, не меньше, рубин.
– Бога ты не боишься, вот что, – вновь запричитал Булгаков, чуя неладное.
– Боюсь, – выразил я несогласие, – а потому буду их покупать. – И напомнил опешившему от такого поворота дьяку: – У нас же еще пять тысяч не выбрано. Вот за счет них. – И кивнул Запону, давая понять, что тот может идти.
Проводив ювелира до самой двери пристальным взглядом – не иначе как опасался, что тот по дороге возьмет и сопрет какую-нибудь безделушку, Булгаков сурово заявил:
– Тута не на пять тысяч, а куда боле.
"Он мне еще указывать станет!" – возмутился я, но спорить не стал, миролюбиво посоветовав:
– А ты, вместо того чтоб охать да подвывать, лучше б достал нужные книги, где указано, какой и за сколько покупался. А то, не ровен час, и впрямь дешевле оценим. – И улыбнулся, заметив, как сразу засуетился дьяк, сноровисто метнувшийся за ними.
Вот балда, хоть и казначей.
Они-то мне требовались как раз для иного. Уверен я был, что не могли Иван Грозный, Федор Иоаннович и Борис Годунов покупать драгоценные камни за их подлинную стоимость. У нас ведь государство испокон веков всегда норовило надуть человека вне зависимости от того, какая власть, купив у него как можно дешевле, а продав как можно дороже.
К тому же я точно помнил цену именно этого камня. Знаком он мне.
Именно его, с двумя острыми гранями и закругленной широкой частью, показывал мне как-то по осени Борис Федорович, только что купивший рубин не помню у каких купцов, но что за восемьдесят рублей – железно.
Запомнилось, потому что, когда царь назвал цену, я сильно удивился – эдакий здоровяк и за столь ничтожную сумму.
Память меня не подвела – спустя минуту Булгаков назвал именно ее.
– Покупаем, – кивнул я и, открыв пустую шкатулку, лежащую на столе, положил в нее первую добычу.
За ними последовали алмазы, изумруды, еще один рубин, только поменьше, огромный синь-лал, как тут называют сапфир, который пошел вовсе за бесценок – всего сорок рублей…
– Покупаем, – всякий раз небрежно говорил я, едва дождавшись названной цифры.
В итоге в шкатулке скопилось порядка восьмидесяти камней на общую сумму в четыре тысячи девятьсот сорок рублей.
– А теперь, – торжествующе объявил я, – царевичу осталось забрать только кухонную утварь. – Пояснив остолбеневшему дьяку, решившему, что я ошалел на радостях и потому перепутал казнохранилище с поварской: – Ну всякую там посуду. – И недолго думая схватил и сунул десятнику в руки первое попавшееся мне на глаза массивное блюдо из литого золота, размерами больше похожее на поднос.
– То ж из злата! – возмутился Булгаков. – Не дам! Мне за оное опосля государь главу с плеч долой!
– Иван Семенович, – проникновенно обратился я к нему, – ты меня разочаровываешь все сильнее и сильнее. Ну какая глава с плеч, когда ты час назад читал про полученное на то дозволение Дмитрия Иоанновича? – И, не поленившись, развернул свиток, процитировав: – И не возбраняется забрати всю кухонную утварь, коя токмо глянется, вместях с блюдами, ендовами, братинами, чарами, горшками, сковородами, чугунками и прочим…
Представляю, как они с Бучинским покатывались, когда писали это. Ну что ж, пусть смеются и дальше, а мы тем временем станем кушать на золоте.
– Какая ж енто утварь?! – уперся дьяк, не желая смириться с очередным поражением. Да и сказано про железные сковороды да чугунки, кои на поварне, а тут все из злата, да из серебра, да в каменьях…
– А ты найди мне в его дозволении словцо "железные" или оговорку, что золотые брать воспрещается, – предложил я. – Все равно этому блюду, каким бы красивым оно ни было, место только на столе.
– Чарке оной цена два десятка тыщ, – простонал Булгаков.
Я с сомнением повертел в руках чарку. Ну красивая, ну гиацинтовая, ну с искусной резьбой и драгоценными камнями, но чтоб столько стоила?..
Это что, работа Фаберже? Так он еще не родился. Врет, наверное, дьяк. А впрочем, даже если на самом деле цена ей впятеро меньше, все равно оставлять нельзя – как пить дать, Дмитрий кому-нибудь ее подарит, а потому здесь ей не место.
Булгакову же в утешение я заметил:
– Какая ни есть, а все равно сосуд, из которого можно только пить во время трапезы, а больше ее никак не приспособить.
Но мои парни знали, что вещь особо ценная. Дело в том, что последние слова служили сигналом гвардейцам: предупрежденные мною заранее, они бережно несли такие вещи к пяти отдельно стоящим сундукам, которые я велел наполовину заполнить опилками, чтобы не повредить в дороге особо дорогие и хрупкие предметы.
А дьяк все никак не унимался.
– Коты к утвари касательства не имеют, – всхлипнул он, силясь вырвать из рук моих ратников здоровенную серебряную статую.
– Не коты, а барсы, – поправил я его, раздумывая: может, ее и правда оставить в хранилище?
Вообще-то тяжеленькая. Тут килограммов…
– Все одно не утварь, а статуй, – не сдавался Булгаков. – Ты еще шапку Казанскую забери. Видал я в указе государевом про одежу, ну так и прибери все.
Ух ты, как разошелся. Пожалуй, придется оставить. Пусть утешится хоть этим.
Но… сегодня дьяку выпал неудачный денек, ибо подал голос Годунов.
– Шапку Казанскую мы оставим. Пусть сынок Иоанна Васильевича ее нашивает. А что до зверей оных… Ты, часом, не запамятовал, дьяк, что их поднес аглицкий посол моему батюшке, царю Борису Федоровичу? – сурово заметил он. Даже при не особо ярком факельном свете было заметно, как щеки престолоблюстителя заполыхали сердитым румянцем. – И столец сей тоже подарен батюшке персицким царем Аббасом. – Он ткнул пальцем в красивый трон явно восточной работы, с низкой спинкой и высоким сиденьем, обтянутым какой-то золотой тканью, сплошь украшенный драгоценными камнями, бирюзой и жемчугом, и грозно осведомился: – Али запамятовал?! Так с того времени и года не минуло. Я, к примеру, даже имечко посла помню, который подарок сей вручал. Лачином Беком он прозывался. Что, и далее своемудрие выказывать учнешь?!
Ого!
Кажется, парень завелся не на шутку. Не иначе как воспоминания прежних светлых лет так сильно разбередили его душу.
Пора выручать мужика-хранителя, который, в сущности, ни в чем не виноват, и я обратился к царевичу:
– Зрю, Федор Борисович, как ты осерчал. За свое упрямство он и впрямь кары достоин, но позволь отложить ее пока что. – И, повернувшись к опешившему от такого наезда Булгакову, сокрушенно заметил: – Все, Иван Семенович. Теперь тебе без казни не обойтись, а ежели еще вякнешь, то, считай, и живота лишился…
И сразу воцарилось молчание.
Оно и понятно. Забота о казне тоже имеет свои пределы, а вот инстинкт самосохранения меры не знает.
Через минуту в казнохранилище образовалась новая цепочка, и первый из сотников принялся сноровисто выдавать своим десятникам строго по тридцать золотых изделий – ровно по три каждому ратнику. Затем его сменил второй сотник, за ним третий, и пошло-поехало – я только успевал передавать.
Навар получился изрядный.
Одни только блюда весили по несколько килограммов каждое, а помимо них хватало и прочего добра – тазы, рукомойники, кубки с тонкой, филигранной чеканкой на стенках, изящные ковши, братины, ендовы, чарки, солонки…
Чуть ли не каждое второе изделие из золота, каждое третье украшено драгоценными камнями.
Задачи подчистую выгрести все накопленное за века я перед собой не ставил – надо и совесть иметь. К тому же если Дмитрий и особо дорогие его сердцу гости не смогут покушать, черпая золотой ложкой из золотого блюда кашу и запивая ее из золотого кубка, государь может и обидеться.
Посему добрую половину посуды, как это ни печально, пришлось оставить.
Правда, на оставленной в казнохранилище "кухонной утвари" драгоценных камней практически не имелось, да и золотых изделий, не тронутых нами, тоже негусто – шиш ему, а то начнет раздавать добро славным лыцарям Речи Посполитой.
И ведь не скажешь ему, как князь Милославский управдому Бунше, что он, стервец и самозванец, казенное добро разбазаривает, так что мы уж заранее как-нибудь, дабы у него при всем желании даже возможности такой не имелось.
Перебьются ляхи и серебряными кубками – невелики птицы, хотя, честно признаться, мне и этих серебряных было жалко – вон какие красивые, аж сердце кровью обливается.
– А это что такое? – Я недоуменно поднял здоровенную статуэтку аршинной высоты. – Ого, золотая!
– То мой батюшка статуй повелел приготовить для храма Святая Святых, – хмуро пояснил Федор, легонько провел пальцем по соседней фигуре, очевидно какого-то из двенадцати апостолов Христа, и, вздохнув, решительно распорядился: – Их тоже с собою в Кострому возьмем. Там я и храм в память о батюшкиной задумке построю.
– Это с каких же пор статуй божьих апостолов кухонной утварью стала? – язвительно поинтересовался дьяк.
– С тех самых, как мы решили выехать в Кострому, – дал я невразумительный ответ и задумчиво погладил одну из статуэток по лысине.
Вообще-то их брать не стоило. Если что – придраться к нам делать нечего, поскольку изваяния и впрямь к посуде никаким боком.
– Может, оставим? – тихонько шепнул я Годунову.
– Мое повеление – мне и ответ держати, – насупился тот.
"Как бы не так, – подумал я. – Тут и к гадалке не ходи – отчета Дмитрий потребует совсем у другого человека. И за статуэтки, и за трон, и за кота, и… Хотя семь бед – один ответ. Раз память, так чего уж тут. Пусть будет и такая… утварь".