Ты прямо как Штирлиц! - не сдержал я восхищения перед пронырливостью своего собеседника.
А это кто? - в свою очередь полюбопытствовал купец. - Судя по имени, он из германских земель. Или я ошибаюсь?
Не ошибаешься, - кивнул я, - Был один хитрюга вроде тебя. И тоже все обо всем знал.
Наверное, купец, - сделал вывод Ицхак.
В какой-то мере, - уклончиво ответил я и с искренним сокрушением развел руками. - Ты уж извини, даже угостить толком нечем.
Нет, сам я не голодал. За те несколько дней, что Глафира на правах ключницы приняла в свои руки бразды правления моей скромной усадьбой, состоящей пока что из просторной двухэтажной пятистенки, бывшая пирожница развила такую бурную деятельность, что только держись.
Просторные сени были уже полностью заставлены всякими ларями и коробами, доверху набитыми всяческими припасами, так что ел я от пуза. Вот только угощать всем этим Ицхака было как-то несподручно - мало того что грубая пища, да еще вдобавок некошерная.
Во всяком случае, мясо - однозначно из трефных, даже если это говядина или баранина, и предлагать его - обидеть человека. У них же железная куча правил по "правильному" забою скота, которые должны неукоснительно соблюдаться. Например, как рассказывал мне сам Ицхак, прежде чем прирезать корову, надо трижды провести ножом по пальцу и столько же по ногтю, дабы убедиться, что нож достаточно острый и неоскверненный. После убоя мясо тщательно обследуют на предмет признаков заболеваний, после чего кропотливо удаляют все кровеносные сосуды, жир и сухожилия задней части. Затем…
Впрочем, дальше излагать ни к чему - и без того понятно, что любое мясо в доме христианина не является кошерным. Пироги Глафиры? Вкуснюшие, просто слов нет, только с точки зрения правоверного иудея тоже подгуляли. К тому же тесто она замешивала на яйцах и, разумеется, не отбирала только те, которые не запачканы кровью, с одного конца тупые, а с другого - заостренные, и желток со всех сторон окружен белком.
А уж что касаемо питья, то тут и вовсе завал. У меня его - в смысле хмельного - пока что и вовсе не имелось. Ни кошерного, ни даже трефного - никакого. Когда я только заикнулся о том, что было бы неплохо прикупить на Торгу медку, да желательного не одного, а трех-четырех сортов, чтобы был выбор, новоявленная ключница тут же заявила, что ежели даже на такой пустяк тратить деньгу, то никакого серебра не хватит, и вообще, покупать мед - это прямой укор ей как хозяйке, так что лучше она его приготовит сама, да таковский, что я нигде больше не сыщу.
- Я бы с радостью, но в наличии только квас. - Я смущенно пожал плечами. - Даже пиво еще не готово, Глафира только сегодня поутру две бадейки бродить поставила. Разве что сказать ей, чтоб прямо сейчас послала Андрюху, да прикупить бочонок? У тебя как со временем?
Мне отчего-то так и помыслилось, что на разносолы у тебя полагаться не стоит, - кивнул Ицхак. - Ну что ж, будем считать это моим маленьким скромным подарком на новоселье. Куда заносить? - И распахнул двери, ведущие из сеней на крыльцо.
Оказывается, купец прибыл ко мне на подворье не с пустыми руками - в телеге лежало целых три бочонка с медом, два увесистых мешка, от которых за версту несло сдобой и чем-то еше, но тоже очень вкусным, и прочая снедь.
Перечислять все гостинцы я не стану - ни к чему, скажу лишь, что Ицхак не поскупился, захватив с собой столько закуски и выпивки, что их, как изящно выражался запойный сосед из моей "прошлой" жизни, вполне хватило бы на две добрых попойки и одну белую горячку.
К делу Ицхак приступил почти сразу после того, как мы утолили первый аппетит и опустошили по паре кубков отличного медку.
Ты высоко взлетел, - констатировал он, коротко, но емко оценив мое нынешнее положение. - С тех высот, что ты достиг, если уж падают, то разбиваются насмерть - мне ведомы нравы при дворе царя, - пояснил купец. - Признаться, мне будет тебя недоставать, если государь вдруг сменит свою милость на гнев, который, как я слыхал, бывает ужасен.
Надеюсь, что мне это не грозит, - самодовольно усмехнулся я. - Дело в том, что Иоанн Васильевич навряд ли отважится меня убивать, потому что… - Но тут я вовремя прикусил язык, прикинув, что ни к чему кому бы то ни было знать обо всех моих фантазиях и выдумках, которые я наплел царю, и замешкался, не зная, как продолжить.
Однако Ицхак понял мое замешательство правильно, с улыбкой заметив:
Я же говорю: таки ты очень высоко взлетел, если у тебя появились тайны, о которых надлежит знать только тебе и самому царю. Но помимо него имеются другие люди, и с ними тебе тоже придется часто общаться, находясь при его дворе. И поверь, что, как бы скромно ты себя ни вел, все равно они будут испытывать к тебе огромную зависть, а там, где она есть, непременно объявится и ненависть. И если сам Иоанн не отважится причинить тебе зло, то эти люди стесняться в выборе средств не станут. Как ты мыслишь быть с этим?
Я пожал плечами. Об этом я до сих пор не задумывался. Да и не до того было - за последние дни события захлестнули меня так, что обмозговывать какие-либо планы на перспективу, вроде того, как жить дальше, времени попросту не имелось.
А зря не помыслил, - укоризненно произнес Ицхак, после чего сделал безапелляционный вывод: - Тебе срочно необходимо противоядие, и желательно иметь их несколько, ибо сортов смертного зелья на свете превеликое множество. Я привез с собой самые лучшие, какие только смог отыскать. Их всего три, но действуют они против многого, хотя и не против всего. Однако это лучше, чем не иметь вовсе ничего.
Честно говоря, в первую минуту я просто умилился такой заботе и растрогался не на шутку, однако когда пришла вторая минута, в моей душе зародилось подозрение. Насколько мне помнится, бесплатный сыр бывает только в мышеловке, да и то небольшой кусочек, а тут, можно сказать, целый круг. Ицхак то ли прочитал это на моем простодушном лице, то ли логично решил, что я об этом все равно рано или поздно подумаю, но он сыграл на упреждение:
Нет-нет, не подумай, будто я опасаюсь за твою жизнь в первую очередь из-за него. - Он кивнул на мою руку с перстнем. - Конечно, если что-то приключится, то, больше чем уверен, он вмиг исчезнет с твоего пальца, и разыскать его окажется тяжко, если вообще возможно. Однако главное - это ты сам. У нас, евреев, жизнь человека вообще священна. Твоя же мне дорога особенно, ибо навряд ли на Руси найдется человек из числа неевреев, к которому я бы питал столь добрые чувства. Надеюсь, что и твое сердце испытывает по отношению ко мне и моему народу нечто похожее, - многозначительно произнес он, но тут же приложил палец к губам и заговорщически улыбнулся. - Ничего не говори. Слова ничто без дел, и в ваших священных книгах, по-моему, говорится так же, только про веру. Словом, принимай хотя бы по паре капель из каждого сосуда. Достаточно одного раза в неделю, чтобы ты оказался стоек почти к любому смертному зелью. Недомогание в случае отравления ты конечно же все равно ощутишь, но тогда тебе будет достаточно принять еще по десять капель, чтобы оно прошло…
Поэтому я особо и не боялся, что Анна примет отраву - верил, что снадобья купца сумеют помочь. Так что лучше пусть она размышляет о новых ухищрениях насчет ядов, чем приступит к осуществлению какого-нибудь другого вида самоубийства, тем более что их хоть отбавляй. Например, та же река.
Кстати, именно из-за реки я с самого утра четвертого дня поднапрягся, как только мог. Иначе нельзя - могу не довезти. В смысле живой. Раз застукал, второй раз чудом внимание обратил, а в третий…
Опять же борт ладьи рядом, вода всего в метре. Нагнуться и плюхнуться - секундное дело. И хотя я и распределил обязанности охраны, сделав так, чтоб в дневное время дежурили те, кто умеет плавать, но все равно на душе было неспокойно. Сейчас еще куда ни шло. Сестра - река неглубокая и по ширине тоже не ахти, но через день мы выйдем на Волгу, а там…
Хорошо, если она пока не делает попыток нырнуть лишь потому, что размышляет об очередном отравлении. Куда хуже, если просто выжидает, понимая - коль с первого раза не выйдет, у меня появится блестящий повод запереть ее в крошечной каюте, которую обустроили для Анны на корме. Запереть и не выпускать до самого приезда, благо что волоков впереди не предвидится - Волга сама донесет до Шексны, а там вверх по ней, и все - монастырь почти у реки.
Вот она и ждет, пока мы вырулим туда, откуда ее извлекать будет весьма и весьма затруднительно. Надо что-то делать, притом срочно.
Пришлось отвлекать. Поначалу слушали меня только две мамки. Или кормилицы - пойди разбери. Сама Анна демонстративно отворачивалась, делая вид, что я утомил ее своей бесконечной трепотней. Ага, притомил, держи карман шире! На самом деле ушки топориком и не пропускала ни одного словечка. А ближе к вечеру мои рассказы ее настолько захватили, что она перестала изображать равнодушие - уж больно интересно.
Еще бы, я ж повествовал об индейцах-ирокезах, а по их обычаям всем заправляла Великая Мать. Словом, пролил бальзам на ее сердце. Потом рассказал кое-что и про амазонок. То есть подбирал приятные животрепещущие темы на злобу дня и… на злобу сердца Анны Алексеевны.
Она даже стала задавать вопросы - как это, да как то, причем деловитые. Ну что ж, раз заинтересовали подробности - дело пошло на лад…
Вот так царица понемногу и оттаяла. На шестой день я мог вздохнуть поспокойнее, невзирая на широкую гладь реки, хотя все равно не рисковал оставлять ее одну с няньками да мамками - мало ли.
А потом - мы к тому времени отплыли из Углича - и вовсе разговорилась со мной "за жизнь". Но и тут поначалу осторожничала, предпочитая расспрашивать меня - кто, откуда и так далее. Отвечал я односложно, стараясь не вдаваться в подробности, чтоб потом не попасть впросак - пойди запомни все вранье, чтоб потом повторить все в точности. Завтра себя вчерашнего процитировать легко, через неделю - с трудом, через месяц - не знаю, а если через полгода?
Совсем она расслабилась, узнав, что я сирота. Вот уж воистину, если путь к сердцу мужчины лежит через желудок, то к сердцу женщины - через жалость. Во всяком случае - к сердцу русской женщины.
Вот и я тоже… сирота, - со вздохом заметила она.
Вроде и мать, и отец имеются, - осторожно возразил я. - Опять же у тебя одних только дядьев и братьев не сосчитать…
А хоть один из них мне ныне подсобил? - невесело усмехнулась она и тоскливо повторила: - Хоть один…
Я попытался восстановить справедливость, напомнив кучу пословиц и насчет плети, которой обуха не перешибить, и многие иные из той же серии. Но она и без того все прекрасно понимала, а имела в виду совсем другое:
Сама ведаю - с государем не поспоришь. Токмо могли бы хошь заглянуть на чуток, подбодрить, слезу утереть. Нешто бабе много надобно - отреветься на плече крепком, словцо ласковое на ушко шепнул, ну хошь по голове бы кто дланью погладил, все не так тяжко. Ан поди ж ты - ни один не заглянул. Небось батюшка, Ляксей Григорьич, когда через мою кику боярскую шапку получил, иные песенки пел. Да и братец мой Гришка тоже хорош. Нешто выдал бы за него князь Борис Тулупов сестру свою, хучь Гришка и кравчий? Он же не за Колтовского Настасью отдавал, а за шурина царева. Вот как славно, - всплеснула она руками, - всем Аннушка угодила, всем порадела, а ныне у каждого свое счастьице, одной ей ничегошеньки не досталось. И ни одна жива душа от своего каравая ломоть не отломила. А мне ведь ныне и крошки было б довольно, да токмо нет ее.
Я молча залез в дорожный сундучок, стоящий в ногах, извлек оттуда каравай хлеба и разломил пополам, протянув ей обе половинки:
Выбирай, что побольше.
Она растерянно взяла, недоумевающе посмотрела на него и возмутилась:
Да нешто я о том?! Я ж… - Но осеклась, поняв мою незамысловатую шутку, и весело рассмеялась.
Первый раз за поездку я услышал ее смех. Он звучал как серебристый колокольчик, тихо и мелодично. Даже старуха-нянька, мирно похрапывавшая рядом с царицей, не только не проснулась, но и не перестала похрапывать.
А колокольчик в этот день звонил еще и еще, с каждым разом становясь все звучнее и заливистее. И с каждым разом взгляд Анны, устремленный на меня, становился все более пытливым и задумчивым, словно она решала для себя некую задачу, но так и не могла прийти к какому-то решению.
А время от времени она даже удостаивала меня комплиментов. Тогда-то я думал - из чувства простой благодарности за часы развлечения.
Не личит тебе эта ряса, княж Константин, - заметила она с лукавинкой. - Ты для нее не гож - уж больно пригож. - И сама засмеялась собственному каламбуру.
Лишь когда мы почти подплыли к монастырю и вдали уже показались церковные купола, она вновь посерьезнела и грустно заметила:
Если б моим братом был ты, княж Константин Юрьич, то на жалость бы не поскупился.
Я засмущался:
У нас в корзинке еще каравай есть. Могу разломить.
Но попытка перевести все в шутку не удалась - правда, Анна вновь засмеялась, но на этот раз даже в ее смехе сквозили все те же задумчивые нотки.
Признаться, мне тогда и в голову не пришло, что именно она задумала. Скорее наоборот - я посчитал, что вид монастыря вновь напомнил ей о том, как и где теперь пройдет ее жизнь, поэтому она расстроилась, и мне, как главному охраннику, нужно ждать любой неожиданности.
Да и замечания у нее были под стать унылому внешнему виду.
Вона даже церковь божия и то две главы имеет, - сразу по приезде ткнула она пальцем в двухкупольный соборный храм Воскресения. - Вдвоем-то, видать, и богу молиться сподручнее, не то что мне одной. - А хладом-то с камня монастырского не простым несет - могильным, - жалобно произнесла она еще на подходе к воротам, тоскливо оглядываясь назад. - Худо, видать, ласкает жених своих невест, коль они тут такие смурные. - Это уже комментарий при виде трех монахинь, выходивших из странноприимного дома.
Словом, с таким настроем от человека можно ждать чего угодно. Примерно в этом духе я и инструктировал каждого ратника: "Бди в оба, а зри - в три". Я и пост у ее этажа выставил как положено, по всем правилам караульной службы, причем сразу из двух человек. Полночи одна пара, полночи - другая. Себя я от дежурства освободил - начальник, хотя где-то к полуночи собирался выглянуть в коридор и посмотреть что и как. Но не успел.
Вроде бы и закрыл глаза всего на одну секундочку, а коварный сон тут как тут - навалился, окаянный, и проснулся я от того, что меня кто-то целует. Точнее, нет. Я целовался еще во сне. Нежно-нежно. А уж потом проснулся и поначалу даже удивился - сон-то кончился, а поцелуй продолжается. Как же так? Перепугаться не успел - луна-бесстыдница заглядывала прямо в мое окошко, так что лицо Анны Алексеевны разглядел сразу.
Поначалу я еще сопротивлялся. Вежливо отстранил будущую монахиню и даже открыл рот, чтобы прочесть соответствующую нотацию, но тут у меня ничего не вышло. Закрыли мне его. Накрепко. Нет, не поцелуем - ладошкой. Чтоб не мешал репликами. Закрыли и свою нотацию прочли. Коротенькую совсем, но было в ней столько тоски пополам с отчаянием, и такая жгучая просьба, что…
- Я ведь вижу - ты сам любишь, - шептала Анна, а слезы, красноречиво подтверждая искренность и правоту, меж тем беззвучно катились по ее щекам одна за другой. - Потому и прошу всего-навсего - пожалей. Ты можешь, я знаю. Мне ж девятнадцать годков токмо, и на всю жизнь в клеть каменну, яко татя поганого. А за что?! В чем я провинилась?! И не в том горе, что гнить заживо, а в том, что и вспомнить будет нечего. Так дай мне для памяти жали своей. Вон у тебя ее сколь - дай, не скупись. Кому от того урон? А я эту ноченьку до скончания своих дней в сердце хранить стану.
Ну словно нищенка на паперти, которая от голоду умирает. А в глазах слезы. И главное - знала на что давить. Не любви - жалости просила.
Да что я, истукан каменный?!
И я… пожалел.
От души.
Как только мог.
Чего уж тут. А то и впрямь девчонке нечего будет вспомнить.
Лишь когда забрезжил рассвет, она вернулась к себе на третий этаж, успев напоследок похвалить меня. За смелость. Вообще-то я о том совсем не думал, и только потом до меня дошло, что она еще в середине ночи своими громкими стонами и еще более громкими криками должна была поднять на уши весь странноприимный дом. Ну ладно няньки - они хоть и жалуются на плохой сон, а на самом деле их разбудишь только из пушки, но почему молчали караульные?!
Оказывается, юная негодница-греховодница еще вечером ухитрилась выкрасть мою фляжку с сонным настоем, перелить его в свою посудину, заново залить флягу водой и вернуть на место, чтобы я ничего не заподозрил. Когда и как успела она все это провернуть - понятия не имею. Мало того, отвлекая мое внимание, она, сославшись на бессонницу, самым нахальным образом сразу после ужина попросила у меня ложечку настоя. То-то будущая монахиня так лукаво улыбалась, когда я ей наливал из фляги в ложку. И ведь я ничего так и не заметил - то есть воду она приготовила не простую, а заранее настоянную на каких-то травах.
И лишь потом, окончательно усыпив мою бдительность, она влила украденное снотворное в жбан с хмельным медом, из которого щедрой рукой попотчевала не только караульных, но и на всякий случай своих мамок с няньками. Словом, всех за исключением меня. Когда она успела - уму непостижимо, но факт остается фактом.
Только в одном она меня обманула. Насчет единственной ночи. Оказывается, в "критические дни" женщин постригать не принято. Вот царица на них и сослалась. На самом-то деле их не было - это я вам точно говорю, но откуда это знать матери-игуменье. Так что не одна ночка у нас была, а как в сказке - три.
После завтрака она выгоняла нянек из опочивальни, заявив о желании побыть одной. Дескать, хочет начать привыкать к уединению монастырской кельи и, пока есть время, замолить все грехи, что у нее скопились. Обманывала, конечно. На самом деле она спала. Сладко-сладко. Но на обед выходила, как восторженно заметила одна из нянек, и впрямь просветленная от молитв. Особенно светились у нее глаза. Мягко, ласково и… счастливо.
Вот только припухшие от поцелуев губы… Но Анна и тут нашлась, причем в первый же день, заявив, что решила истязать тело подобно великомученицам, кои жили в старину, потому нешадно их кусает, а скоро и вовсе наденет на себя рубаху из рогожи, а под нее вериги. И ведь верили бабки, что она так и сделает. То и дело, глядя на нее с умилением, крестились и приговаривали:
- Святая. Как есть святая у нас матушка.
У них даже заходили споры о том, кем ее сделает церковь после смерти: просто святой, преподобномученицей, учитывая, что она монахиня, просто мученицей или страстотерпицей. Да какие горячие дебаты велись - чуть ли не в волосы друг дружке вцеплялись. Хорошо, что у ее величества всегда была наготове примирительная микстура. Только ею она их и успокаивала по вечерам. До утра. Заодно и весь мой караул.
А будущая страстотерпица тут же шмыг по коридору - и в мою келью. За новой порцией страстей.