Разделов было много. Наиболее сложным оказался тот из них, что касался идеологии. Как следовало объяснять, в какой форме излагать, что классический марксизм в качестве составной части официальной идеологии не имеет отношения к реальной практике построения, развития, нынешнего состояния СССР и к сложившемуся в нём общественному строю?! Как показать, что официальная политэкономия на самом деле неприемлема, неприложима к экономике социализма, так как разработана не для общества, построенного, организованного по принципу семьи (традиционного общества, каких большинство на Земле, где производство служит средством обеспечения жизни), а для общества, хозяйственная жизнь в котором подчинена цели извлечения прибыли, то есть организована на принципах хрематистики ("рыночные" общества, сложившиеся лишь в странах Западной Европы и США и существующие только благодаря ограблению ими всего остального, "третьего", мира, присвоения его ресурсов и результатов труда миллиардов людей)?!
Ссылаться на древних греков, понимавших это, на Аристотеля введшего в обиход сами эти понятия – экономия (ведение дома, материальное обеспечение дома или города) и хрематистика (рыночная экономика, где целью является не жизнеобеспечение, а лишь прибыль)? Ссылаться на Сталина, прекрасно сознававшего всё это? Использовать авторитет Фернана Броделя, доказавшего, что "Капитализм есть результат неравенства в мире. Для своего развития он нуждается в международном разделении труда. Он вообще не мог бы существовать без услужливой помощи чужого труда"?
Показать неразрывную связь вульгаризованного марксизма с расистской идеологией евроцентризма и социал– дарвинизма, одним из следствий которого является мальтузианство?! Попытаться показать, что пролетариат – в действительности самый нереволюционный класс и что все социалистические революции были на самом деле крестьянскими? Упомянуть А. В. Чаянова с его работами о крестьянском хозяйстве?
В таком случае участью Фёдорова почти с неизбежностью стали бы обвинения в ревизионизме, а то и антисоветской деятельности! Слишком далеко зашло дело! С одной стороны, вся идеологическая работа в стране была захвачена и велась фактическими врагами и народа, и советской власти, и социализма.
С другой стороны, поколение тех, кто был носителем коренных русских качеств солидарности и нестяжательства, кто безо всяких преувеличений грудью и кровью защищал страну и народ, уходило из жизни. А на смену ему пришло поколение тех, кто никогда не знал, не пережил, не прочувствовал на собственной шкуре ни голода, ни безработицы, ни войны. Тех, кто воспринимал как естественные, природные социальные блага, созданные тяжким трудом, самоограничением и лишениями прежних поколений. К тому же, чрезвычайно быстрая урбанизация в течение немногих лет коренным образом изменила исконно общинный, крестьянский, сельский образ жизни народов страны, на индивидуализированное, разобщающее устройство жизни горожан. А ко всему этому – хорошо спланированная и тщательно продуманная идеологическая работа внешних врагов – всех этих последователей братьев Даллесов и Черчиллей, использовавших наоборот замалчиваемые идеи итальянского коммуниста Антонио Грамши!
Происходившая смена ценностных ориентиров людей и вызванный этим быстрый рост потребительских тенденций был связан и со сменой поколений, и с изменением образа жизни, и с успешностью работы внешних врагов, но главное – с отсутствием должного и совершенно необходимого духовного, идеологического противостояния. Такое противостояние, помимо всего прочего, обязано было включать в себя также иные, не потребительские, а истинно человеческие, духовные и творческие ориентиры развития. Напротив, разработке подобных ориентиров сколько-нибудь должного внимания не уделялось. Хуже того, продолжал поддерживаться изначально порочный, запущенный в оборот Хрущём лозунг "догнать и перегнать". В чем догонять? Да в потреблении же, – пусть это явно, в прямой форме и не произносилось. Кроме того, искусственно создавалась противоречащая действительности массовая иллюзия об отсутствии каких-либо опасностей. А весьма поверхностные и формальные официальные сообщения о ведущейся против нас холодной войне воспринимались людьми как заклинания идеологов, чья неискренность и фальшивость давно уже были интуитивно распознаны и поняты практически всеми нашими людьми. Где новые духовные ориентиры, где большие проекты, которые могли бы способствовать сохранению страны и народа? Их уже более не было!
Хуже того, работа "Пятки" (идеологического Пятого управления КГБ), говоря объективно, способствовала распространению среди интеллигенции убеждения в мнимой правоте диссидентов, давала им рекламу, создавая ореол преследуемых мучеников. А почему было бы не издать – с соответствующими и обязательно толковыми и интересными комментариями – бредовые и антигосударственные идеи А. Д. Сахарова?!
Почему не противопоставить злонамеренной клевете Солженицына, бывшего в лагере стукачом и поведавшего всему миру о шестидесяти миллионах людей, якобы загубленных советской властью, действительные числа, почти в сто раз меньшие. Да ещё и сопоставить их с ростом численности населения СССР. Почему было не издать роман Лиона Фейхтвангера "1937"?! С какой целью замалчивалась государственная измена Тухачевского (тайная служба Германии и подготовка к перевороту с убийством высших руководителей страны)?! Эх! Да что там говорить!
Даже такая вещь, как закупка иностранных кинофильмов объективно работала и против людей, и против общественного строя, и против целостности страны! Ведь покупались всегда лучшие фильмы. Более того, ещё и облагораживались! Не только тем, что вырезались похабные или глупые сцены, а временами фильмы даже и перемонтировались. Речь шла о том, что русский текст, как правило, был лучше и глубже. И даже голос дублирующих артистов был классом выше!
Взять хотя бы ставший культовым фильм "Фантомас": разве может сравниться высоковатый голос прекрасного актёра Жана Марэ с глубоким, сочным басом Владимира Дружникова, тщательно отработавшего каждую фразу! А в результате, в массовом сознании бытовало не соответствующее действительности мнение, будто всё западное кино лучше отечественного. Почему было бы не показывать (скажем, хотя бы, в пропорции 1/4) ту чушь, которая и составляет основную продукцию западной кинопродукции? Почему в титрах всегда опускали текст, касающийся западной цензуры и номеров соответствующих разрешений, полученных, например, известными комедиями Пьера Ришара?!
Ответы на все эти вопросы, конечно же, были Фёдорову известны. Но как упомянуть обо всём этом, не повредив делу и не поставив себя под удар Пятого управления.
Как бы то ни было, а ко вторнику 9 ноября Алексей Витальевич закончил основную часть работы по всем намеченным разделам и отпечатал на машинке более девяноста листов через полуторный интервал. Идеологическую часть он спрятал в специально изготовленный тайник под половицей, куда убрал и вторые экземпляры текстов по остальным разделам своего информационного сообщения. Работа над меморандумом помогла Фёдорову восстановить пошатнувшуюся было уверенность в правильности затеянного им вмешательства в прошлое, в надёжности своей памяти и в том, что сам он, что ни говори,– гость из будущего.
Утром во вторник 9 ноября Фёдоров пришёл на работу раньше всех. Ему было необходимо преодолеть снова появившееся чувство раздвоенности и попривыкнуть к своей прежней рабочей обстановке. Взяв на вахте в главном корпусе института ключ и расписавшись за него в журнале, Алексей Витальевич прошёл сотню метров, отделявшую этот корпус от несколько обветшалого, со старинными полукруглыми окнами двухэтажного здания ЦНИЛ – Центральной научно-исследовательской лаборатории. Открыв входную дверь, он повесил ключ в специальный шкафчик, расположенный на стене и повернул направо, в "Отдел патологической физиологии с экспериментальной хирургией".
Включив люминесцентные лампы, ярко осветившие длинный коридор отдела, он прошёл по нему в самый конец и открыл дверь своего кабинета. Чувство раздвоенности сознания стало почти непереносимым. Фёдоров попытался проанализировать, с чем это может быть связано, но ни одной правдоподобной идеи в голову не приходило, пока он не взялся за штору, почти наполовину закрывающую окно. И тут ему вспомнилось загадочное событие, случившееся с ним в той реальности именно в этот день – за сутки до смерти Брежнева. Событие было странным, необъяснимым и не имело тогда никаких последствий. В прежней жизни в тот день, после обеда в институтской столовой, он уселся за свой рабочий стол, чтобы сделать в журнале запись об операциях на мышах, выполненных им с Михайловой для одного из докторантов института. Шариковая ручка отказала. Видимо закончилась паста в стержне. И тогда он развинтил ручку, чтобы заменить пишущий стержень, а пружинка внезапно выстрелила и упала на пол. Фёдоров инстинктивно нагнулся, почти поймав пружинку на лету. Как раз в этот момент послышался какой-то странный звук со стороны окна, будто кто-то кинул в стекло камешком.
Собрав авторучку, Фёдоров взглянул в окно и заметил на стекле нечто странное. Подойдя ближе, он увидел, что оба стекла – и в наружной и во внутренней раме – повреждены: в обоих стёклах имелось по маленькой круглой дырочке диаметром около шести миллиметров с короткими лучами радиальных трещинок. Всё это походило на пулевое отверстие. Взглянув в дырочку внутреннего стекла так, чтобы в центре взгляда оказалось отверстие в наружном стекле, Алексей Витальевич сообразил, что стреляли, если это был выстрел, скорее всего, с дерева, стоявшего между домами на противоположной стороне неширокой пешеходной Студенческой улицы, точнее – во дворе между домами другой стороны. Однако ни на дереве, ни между домов Фёдорову в тот раз не удалось никого разглядеть. Проведя мысленно прямую от обеих дырочек в центр комнаты, Фёдоров похолодел: получалось, что не нагнись он давеча за пружинкой авторучки, иметь бы ему дырку в голове. Если, конечно, это и впрямь была пуля!
На расстоянии примерно одного метра от торца его стола, расположенного так, чтобы свет падал из окна слева, в кабинете стоял книжный шкаф, отделявший рабочее место Алексея Витальевича и от двери, и от умывальника, находившегося на той же стене, к которой торцом и примыкал этот шкаф. С другой стороны от входной двери стоял лабораторный стол с аппаратами и инструментами. Так вот, подойдя к шкафу, Фёдоров быстро нашёл небольшое отверстие в дверце, как раз возле стекла. Однако дырочка не была сквозной. Старинная дубовая дверца с внутренней стороны оказалась целой. Вставив в слепое отверстие спичку, Алексей Витальевич смекнул, что пуле не хватило пяти – шести миллиметров, чтобы пробить дверцу насквозь.
В тот раз это событие никаких продолжений или последствий не имело, хотя Фёдоров немедленно рассказал о событии и заведующей отделом Михайловой, и заведующему ЦНИЛ профессору Эдуарду Генриховичу Коровину, и в милиции (а, может быть, именно поэтому!). Но теперь в голову пришла странная, почти бредовая мысль: а не было ли всё это покушением? Причём, не просто покушением, а именно в связи с той ролью, которую он взял на себя сейчас?! Тогда выходило, что покушение в тот раз было организовано из будущего. Едва Фёдоров об этом подумал, как неприятное чувство раздвоенности сознания исчезло.
Алексей Витальевич уже давно уяснил, что если он совершает правильные, соответствующие его миссии действия или даже ещё только намеревается их совершить, то раздвоенность исчезает. А на грани бифуркации, когда от его выбора нечто зависит, неприятное ощущение двойственности собственного сознания возобновляется или усиливается. Выходит, что это распространяется не только на его действия, но и на мысли. Впрочем, ничего удивительного в том не было, ведь именно его сознание, его мысли, перенесённые сюда, в этот бифуркационный 1982-й год, и имели существенное значение. Не только для него самого!
Удивительным было другое: получалось, что и в самом деле имело место покушение. Причём, именно в связи с миссией, взятой им на себя! "Бред! Не может такого быть!" – подумал Фёдоров. И тут же раздвоенность сознания овладела им с новой силой. Как живые встали перед его мысленным взором картины оккупации, бесчинств НАТОвцев, гибель собственной семьи, обстоятельства, связанные с его опытом. Неужели все эти бредовые предположения соответствуют действительности, неужели всё это – правда?!
Но, в таком случае, тому есть лишь два объяснения: либо кто-то сумел повторить разработанный им опыт (неважно как – воспользовавшись его аппаратурой или разработав нечто подобное самостоятельно), либо некто сумел из восьмидесятых годов заглянуть в будущее, его будущее. Заглянуть и предвидеть роль, которую он взялся сыграть в истории! "Скорее, верно первое", – решил Фёдоров. Тогда вероятнее всего, что воспользовались его аппаратурой. "Но, в таком случае, вся моя авантюра вообще висит на волоске! – размышлял Фёдоров. – Если обнаружен тайник, если разобрались в моей аппаратуре…" Не беда, что аккумуляторов могло хватить максимум ещё на одну попытку. Их нетрудно и заменить, если располагать средствами.
Неважно и то, что он не вёл записей, точнее – ещё перед экспериментом уничтожил всё, что могло навести на догадку. Самое трудное, но и самое обнадёживающее заключалось в том, что для такого преследования во времени требовался доброволец, обладающий вполне определёнными, жёстко заданными свойствами личности, к тому же, готовый отказаться от уже состоявшейся собственной жизни ради неопределённого будущего. Наёмник на такое не пойдёт, за деньги на такое не решишься! Да и где оно, обещанное вознаграждение, будет ли? В случае неудачи – точно не будет! А идейных сторонников разрушений народа и страны, американских и НАТОвских агрессий и "глобализации" можно найти лишь среди действительных или пока ещё не состоявшихся пациентов психиатрических больниц. Но таковые не выдержат удвоения сознания!"
Чувство раздвоенности усилилось. "Ага! – понял Фёдоров. – Выходит, что попытка нейтрализации его из будущего всё же состоялась! Но, в таком случае, лишь одна!" Раздвоенность ослабла. Алексей Витальевич снова чувствовал себя только гостем из будущего. Он превосходно понимал, что для полного успеха пребывания в своём прошлом (но с детальным знанием будущего) ему необходимо найти такое решение, которое было бы правильным, выработать верную линию поведения. Недавние опасения, что он утратит знания о будущем, рассеялись. Он теперь полностью владел критерием правильности своих действий: исчезновение чувства раздвоенности сознания с полным воплощением в своё прошлое свидетельствовало о правильности действий или умозаключений, а возобновление раздвоенности говорило об ошибке. "Гостем из будущего" он ощущал себя во время малой бифуркации.
Фёдоров напряжённо вспоминал, что же было при тогдашнем происшествии с пробитыми стёклами. Милиционер посмотрел на дырочки в стёклах, в шкафу, сказал, что нет смысла портить дверцу выпиливанием куска. Потом был задержан какой-то парень лет двадцати с духовой винтовкой. Кажется, он закончил свои дни в психиатрической больнице – в "десятке", как её звали жители города. Да, всё случилось именно так! Хотя Алексей Витальевич не был вполне уверен. В памяти всё было смазано, стёрто не столько временем, сколько событиями: смертью Брежнева, приходом Андропова, сокращением штатов… Так как же всё-таки вести себя сегодня? Где гарантия того, что он вовремя отклонится от пули? Но, в таком случае,– крах всему! Не лучше ли сделать упреждающее заявление в милиции? Но кто сегодня, перед днём милиции, прореагирует? И всё же Фёдоров остановился именно на этом варианте, в деталях продумав и линию своего поведения, и свой будущий рассказ (показания), и описание внешности покушавшегося.
Последнее было самым трудным: не хватало деталей. Фёдоров проклинал себя за то, что в своё время слишком был погружён в работу, мало придавал значения как внешним событиям, так и посторонним людям. Всё же, необходимые, достаточные для опознания приметы тогдашнего пациента "десятки" вспомнились! Закончив составление заявления в милицию, подписавшись полностью не только фамилией, но учёной степенью и должностью, Фёдоров вновь ощутил себя самим собой – прежним, но со способностью предвидения будущего. Чувствовалась некоторая раздвоенность сознания, но Алексей Витальевич догадывался, что и это ощущение исчезнет, едва в милиции прореагируют на его заявление, примут меры к задержанию "человека с ружьём".
- Ну! Как вы осунулись, Алексей Витальевич! Даже, я бы сказала, постарели! – произнесла Михайлова, едва ответив на приветствие Фёдорова. – Что, совсем худо было?
- Да, есть маленько, – ответил Фёдоров и тут же, достав свёрнутый вдвое больничный лист (чтобы не было видно,
что он полностью оформлен и закрыт), попросил разрешения отлучиться: больничный лист закрыть надо.
- Ну, конечно! О чём разговор! Хотя, по правде говоря, нам вас с вашей работоспособностью очень и очень эти дни не хватало. Когда, сейчас идёте?
- Раньше сядешь – раньше выйдешь! – попытался шуткой ответить Фёдоров и, кивнув, вышел из отдела.
В милиции, вопреки опасениям, к его заявлению отнеслись серьёзно. Дежурный, приняв заявление и без всяких проволочек расписавшись во втором экземпляре, сразу же позвонил кому-то. Из услышанного разговора Фёдоров понял, что кто-то уже сообщал о странно ведущем себя человеке, похоже – вооружённом. Вышедший к Фёдорову человек в штатской одежде показал ему красную книжечку, представился старшим оперативным уполномоченным милиции. Он внимательно прочитал и перечитал заявление Фёдорова, выслушал его рассказ, из которого следовало, будто тот видел странного человека с винтовкой ещё до своей болезни. Фёдоров не знал, правильно ли он делает, приводя в подтверждение своих слов будто бы слышанный им рассказ юной препараторши Ходжаян, отпущенной перед праздниками на неделю к родителям, в Армению. Главным было, чтобы этого человека задержали. А с Лилией Макичевной, семнадцатилетней девчушкой, провалившейся на вступительных экзаменах в институт, Фёдоров надеялся как-нибудь разобраться.
Еще в тот же день Фёдорова пригласили к телефону, общему для всех отделов ЦНИЛ и стоявшему невдалеке от входа.
- Тут милиция тобой интересуется, – позвал Фёдорова к телефону Эмиль Хольцке, инженер, обслуживающий электронный микроскоп морфологического отдела и обладающий разносторонними знаниями, а временами ещё и пописывающий весьма недурные стихи, которые выдавали великолепное знание редких слов русского языка.
- Заберут тебя, наверное, Лёха, – со своим неповторимым юмором продолжил Эмиль Александрович, с которым Фёдоров поддерживал самые тёплые товарищеские, почти дружеские отношения, не выходившие, впрочем, за стены здания ЦНИЛ.
- Передачку-то принесёшь? – спросил нарочито уныло и мрачно Алексей Витальевич.
- Ох, уж не знаю, Лёха! Ещё и самого посодють! Боюся я их – ведь стольких перерезал.