Выяснилось, что Фёдорова приглашают на опознание. Подивившись и обрадовавшись оперативности милиции, Алексей Витальевич с облегчением ощутил, что чувство раздвоенности полностью исчезло, а все его знания о будущем, почерпнутые из собственной жизни, представляются как бы вычитанными в фантастическом романе. Опасность миновала! Пока. Но дырок в стёклах не было! И это стало первым материально ощутимым следствием вмешательства Фёдорова в прошлое.
Вопреки опасениям, Фёдоров прекрасно освоился в обстоятельствах и во времени, не вызвав ни у кого никаких подозрений. Впрочем, многие отмечали происшедшие в нём перемены, но связывали их лишь с перенесённой болезнью. Так что, больничный лист от генерала Шебуршина оказался очень кстати. Фёдоров старался ничем не выдать своего знания будущего. Вплоть до двенадцатого ноября, когда газета "Правда" (№ 316) официально сообщила о смерти Брежнева, посвятив этому событию всю первую полосу.
Как-то само собой получилось так, что уже с десятого числа, когда ещё до официальных сообщений поползли слухи о кончине руководителя государства, в ЦНИЛе фактически никто не работал. То есть, сотрудники приходили на работу, что-то делали, но не было настоящей работы, – с обычной вдумчивостью, погружением в эксперимент, в размышления над результатами, в планирование будущих действий. Да, и занятия со студентами в институте проходили тоже скомкано, формально, без самоотдачи и без души.
Люди собирались в группки и шушукались, тотчас прекращая обсуждения при появлении посторонних. У всех без исключения было тревожно на душе. Да, над Брежневым посмеивались за нечленораздельную речь, подшучивали над тщеславным желанием считаться писателем, рассказывали анекдоты. Но всё это делалось не только без злобы, но с сочувствием и, пожалуй, с сожалением, что этот пожилой и, по рассказам, очень добрый и отзывчивый человек, всё больше впадает в детство и фактически уже не может выполнять тяжелейшую работу, связанную с руководством сверхдержавой.
Многие, по крайней мере среди сотрудников института, понимали, что эта немощь означает и другое: значит за спиной слабеющего, серьёзно больного руководителя стоят какие– то теневые силы, которые фактически и руководят всем в стране. И силы эти, скорее всего, недобрые, потому что добрым, здоровым силам незачем было бы прятаться, держаться в тени, не высовывая наружу своего довольно специфического носа.
Будь эти силы здоровыми и добрыми – ничто бы им не помешало поступить, к примеру, так же, как с первым разрушителем советской державы, бородавчатым хамом и невеждой, отцом двух сыновей-предателей Хрущёвым. Напряжение в умах сотрудников ЦНИЛ и института (да, наверное, и всего народа) нарастало. Наконец, двенадцатого в их отдел заглянул сам Коровин, передав Михайловой "Правду" и безуспешно пытаясь при этом скрыть злорадную улыбку. Никто кроме Фёдорова значения этой улыбки тогда не понял, а Михайлова, тоже превратно понявшая злорадство заведующего ЦНИЛ, не скрывая своей неприязни, молвила, едва тот ушёл:
- Да, национальность-то из нашего Эдуарда Генриховича так и прёт, так и прёт! Ну, – перебила она сама себя, – как по-вашему, Алексей Витальевич, кто у нас теперь вместо покойного Ильича будет?
В кабинете Евгении Дмитриевны собрались научные сотрудники отдела и старшая лаборантка. Все пристально глядели на Фёдорова, ожидая его ответа. Тот, обвёл всех внимательным взглядом, отметив напряжённое внимание присутствующих и удивляясь этому:
- Андропов будет. А национальность. Что ж, вы правильно выразились, так и прёт из нашего заведующего. Что поделаешь?..
Присутствующие, не сговариваясь, на секунду потупили взгляд и помрачнели, однозначно и правильно поняв реплику Фёдорова. Только в глазах младшего научного сотрудника б.у.с. ("без учёной степени") Бориса Наумовича Шаинского Фёдоров заметил мелькнувшую злость, сменившуюся злорадством, совсем таким же, как у Коровина. Бросив взгляд в сторону Михайловой, Фёдоров понял, что они с заведующей отделом одинаково поняли и эту злость "бусика", и то, что Фёдоров это заметил, и то, что они понимают друг друга без слов, и что едины в своих убеждениях.
- А с чего вы так решили? – спросил "бусик" Шаинский (он сам просил, чтобы его называли таким ласковым прозвищем – "бусик").
- Всё очень просто! Посмотрите на состав похоронной комиссии: кто председатель? – Андропов. А кто следующий? – Горбачёв. И алфавит тут не причём,
потому что после Капитонова в списке следует Зимянин, а за ним – Александров. Впрочем, если не верите этим соображениям, то подождите день – другой, не больше!
- Андропов – это хорошо! – произнёс с удовлетворением Шаинский.
- Интересно, а за что же вы так любите КГБ? – не удержался от вопроса Фёдоров.
- Причём тут КГБ? – протянул "бусик" и, внезапно сбиваясь на сварливый и агрессивный тон, продолжил: – А что, лучше был бы Романов, что ли, с фарфором из Зимнего?!
Фёдорова так и подмывало ответить "бусику", кто и для чего распространил эти грязные небылицы о ленинградском партийном деятеле, молодом, энергичном и толковом руководителе, вовсе не склонном к роскоши, зато бесспорном русском патриоте. Михайлова заметила искру негодования во взгляде Алексея Витальевича и решила, что тот, по своему обыкновению, опять не сдержится и начнёт резать правду-матку в глаза мстительному, склонному бить из-за угла Шаинскому, которого в отделе недолюбливали и за лень, и за самомнение (при явной неспособности к научной работе), и за покровителей, связь с которыми он зачем-то выставлял напоказ:
- Что вы глупости чьи-то повторяете, Борис Наумович, сплетни какие-то?! – возмутилась она. – Чем это вам секретарь Ленинградского обкома так не угодил?
- Действительно, сплетни! – поддержала заведующую Тамара Ивановна Татаринова, биологиня, старшая лаборантка отдела.
После этого стихийное неформальное собрание в кабинете Михайловой затихло как бы само собой. Доверительная обстановка рассеялась как весенний туман. Первым, как обычно, ощутил это сын покойного профессора Туманского старший научный сотрудник Юрий Максимович. Ощутил и отреагировал:
- Ну, ладно, работать надо. А то скоро к нам Юра Любый заявится!
Юрий Николаевич Любый был ассистентом кафедры психиатрии, работал над докторской диссертацией, а Туманский помогал ему организовать для этого надлежащую экспериментальную базу. Фёдорову очень хотелось поговорить с Юрой о новом пациенте – том самом, который был отправлен на психиатрическую экспертизу в связи со странностями поведения. Экспертизу провели на другой день после задержания его с пневматической винтовкой сотрудниками милиции. Повод для беседы с психиатром имелся самый подходящий: сегодня звонили из милиции, интересовались паспортными данными Фёдорова, чтобы правильно отразить их в почётной грамоте – в благодарность за помощь при задержании общественно опасного вооружённого преступника. Но, пропустив при выходе из кабинета всех впереди себя, Фёдоров услышал просьбу заведующей:
- А вас, Алексей Витальевич, я просила бы задержаться!
- А вы, Штирлиц, останьтесь. ещё на одну минуту! – сказал голосом Броневого с.н.с. Юра Туманский, уже взявшийся за ручку двери кабинета, но остановившийся в дверях, чтобы, подмигнув, бросить с улыбкой эту реплику.
- Слушаю вас, группенфюрер! – вытянулся Фёдоров. В их отделе сотрудники любили пошутить. Это, случалось, здорово помогало при неладах и неудачах в работе.
То, что сказала Михайлова, Фёдорова удивить не могло. Но поскольку в прежней жизни это его бы, вне всяких сомнений, сильно огорчило, он постарался придать лицу серьёзное и невесёлое выражение, глядя в сторону и несколько вниз. Речь шла о предстоящем сокращении штатов, о том, что Аполлоша предложил именно его кандидатуру и что она, Михайлова, сегодня записалась на приём к профессору Леонтьеву. Фёдоров взглянул своей проницательной начальнице в глаза.
- А не могли бы вы, Евгения Дмитриевна, показать Леонтьеву мою новую статью? Я сейчас принесу, если позволите, – предложил он, увидев, что лицо Михайловой помрачнело. Ясное дело: она подумала, что Фёдоров опять передаст готовую статью, ещё и с актом экспертизы.
Не дожидаясь ответа, он поднялся с кресла, вышел из кабинета за статьёй. Через минуту протянул Михайловой картонную папку с тесёмками, в которой находилась статья. Но статья была подготовлена им в том самом виде, как любил Аполлоша – без названия, без авторов, без подписей и без актов экспертизы. Евгения Дмитриевна быстро развязала тесёмки, проглядела первую страницу, перебрала все листы и подняла посветлевший взгляд на Фёдорова:
- Ну, наконец-то, догадались, Алексей Витальевич! Да, думаю, это надо профессору показать! Ну, идите, работайте!
Алексей Витальевич долго раздумывал, как ему обратиться к Юрию Николаевичу с вопросами об их новом пациенте – том самом, которого милиция задержала с оружием напротив здания ЦНИЛ. Однако ничего подходящего в голову не приходило. Более того, Фёдоров так и не смог решить, а стоит ли вообще обращаться к психиатру с вопросами на эту тему. Думая обо всём этом, Алексей Витальевич контролировал себя, но нет, раздвоенности сознания не возникало. Было непонятно, что это означает. Не свидетельствует ли о том, что любой вариант пригоден?
Однако, когда в ЦНИЛ пришел Любый, всё решилось само собой. Любый был приветлив и оживлён, как никогда.
Поздоровавшись со всеми, он сразу же подошёл к Фёдорову и произнёс:
- Ну, Алексей Витальевич, спасибо тебе – удружил! Крестник-то твой – на редкость интересный больной!
- Какой ещё крестник? – сделал Фёдоров непонимающий вид.
- Ну, как же! Тот самый псих с ружьём, которого ты сосватал в милицию, а милиция сдала нам!
- Ну, и что же ты нашёл в нём такого интересного? – вяло, как бы по необходимости поддерживая разговор, спросил Фёдоров. – Он и вправду больной?
- Факт! Шизофреник. Параноик с манией преследования. Но как интересно бредит – прямо роман!
- Ну, так запиши!
- Что ты! Это же чистая антисоветчина! Коммунистов ненавидит, Америку прославляет, говорит: хорошо и правильно, что они войска к нам ввели. Но больше всех тебя ненавидит. Ну, это-то как раз естественно…
- То есть как это "естественно"? – спросил Фёдоров с негодованием в голосе.
- Так ведь из-за тебя же его милиция взяла! Ты же его на опознании признал! А без тебя, глядишь, постреливал бы себе потихоньку, убивал.
- Ну, и что же ещё интересного? – задал вопрос Алексей Витальевич, будто только сейчас заинтересовавшись темой, предложенной Юрой.
- У-у! фантастический роман! – увлечённо продолжил рассказ докторант-психиатр. – Говорит, будто он сотрудник какой-то "федеральной службы безопасности". Надо же, так складно бредить! Что послал его сюда… Нет, ты меня слушаешь?
- Слушаю, слушаю! – бодро ответил Фёдоров. – Это и правда интересно.
- Так вот. Рассказывает, будто его послали сюда из будущего, из две тысячи какого-то года, 2010-го, кажется. Что он выполняет особо секретное задание какого-то там босса. При этом утверждает, что эту секретную операцию "заказал" лично Распутин, которого он называет Владимиром Владимировичем. Может, с Маяковским спутал? Потом сказал, что должен сделать официальное заявление, но что всего рассказать не имеет права, а в его задание входило уничтожение всех работников нашей ЦНИЛ. Представляешь? А тебя – в первую очередь, потому что ты…– только не падай!– опасен для государства. Думаю, что это он придумал уже после задержания его милицией. Говорит, что за работу ему обещали десять миллионов долларов и постоянное место. знаешь где? В государственной думе России! Во даёт! Придумал целую государственную систему! Бред его носит систематический характер! Но самое интересное, что во всём остальном он – нормальный человек, только агрессивность очень высокая. А так – и в пространстве ориентируется, имя своё, возраст правильно называет, считает отлично.
- А сколько ему лет?
- Двадцать один по паспорту, – ответил Юрий Николаевич, завершив свой рассказ так:
- Если бы не этот бред с перемещением во времени, выдуманными секретными службами, какой-то государственной думой, расплатой долларами, наличием чувства овладения, да ещё замысла на убийства, то вполне мог бы сойти за здорового! Все тесты выполняет идеально. Коэффициент интеллекта – сто двадцать. То есть он вполне сохранный во всём остальном. Да, ты бы Алексей зашёл, я организую тебе с ним беседу. Это впрямь как роман. Ты же с нашей завкафедрой сотрудничаешь, вон Людмила Акимовна клинические испытания твоего экспериментального метода лечения завершила. Очень тебя уважает. Вы же с ней соавторы! Заходи! Правда, интересный больной. Я таких ещё не видел. Да ещё, знаешь, он вежливый такой. И, что интересно, всех
называет господами. Прямо как иностранец из капстраны!
- Знаешь, Юрий Николаевич, мне ведь за вредность, в отличие от тебя, не платят! А то ещё в лицо меня запомнит. И что тогда? Вы его выпустите, а он меня. того… при кончит! – как бы шуткой, скрывающей страх, ответил Фёдоров.
- Ну, как знаешь, – остывая, сказал Любый. – А насчёт того, что выпустим, не беспокойся – пожизненно наш человек. Профессор Стукалина назначила ему большие транквилизаторы. Он вначале очень агрессивный был. Я бы сразу назначил, но, сам понимаешь, – он же из КПЗ к нам попал – экспертиза, протоколы… Через несколько дней его не узнаешь, забудет все свои бредни. Ну, извини! Думал тебе интересно будет. – почти обиделся Любый.
- Конечно, интересно! Спасибо за рассказ! Я этого, как ты говоришь, крестника, прямо как живого увидел! Но у меня самого забот с докторской… Ну, ты же знаешь! – завершил разговор Алексей Витальевич, крепко, по– дружески пожав психиатру руку.
Тот успел тем временем переодеться, надел свой личный чёрный халат, висевший в кабинете у Туманского, и отправился в виварий. А Фёдоров, едва сдерживая дрожь в коленках, вошёл в свой кабинет, уселся за стол, разложил перед собой бумаги, будто бы работая над ними. Однако в действительности его мысли были далеко. Из рассказа докторанта-психиатра выходило, что опасения Фёдорова отнюдь не были беспочвенными. Получалось, что тайник действительно был обнаружен, что был найден агент, готовый пожертвовать своей сложившейся жизнью, лишь бы помешать ему, Фёдорову. Но кто и каким образом мог узнать о его планах, вычислить смысл и цель его перемещения в прошлое?! Ведь он никогда и никому ничего не говорил! Чем же, как и когда он мог себя выдать? Ответов на это не было. Осталось непонятным и то происшествие с дырками в оконных стёклах в его прежней жизни. А вот что было ясно, так это целесообразность сообщения сведений об этом "психе" генералу Шебуршину. При определённых обстоятельствах, разумеется.
Последующие три дня пролетели как-то совсем уж незаметно. Видимо потому, что было слишком много работы. Сотрудники института и ЦНИЛ вернулись к обычному рабочему ритму, хотя моральная обстановка, как, наверное, и во всей стране, была уже не та, что прежде. Конечно, сказывался и официальный траур, вся эта музыка, мрачными волнами стекающая из громкоговорителей, установленных на столбах и использовавшихся прежде лишь по праздникам. Но главным было всеобщее чувство неуверенности и тревоги, ожидание чего-то нехорошего. И дело тут было не в том, что уже на следующий день оправдался "прогноз" Фёдорова, что новым генсеком станет Андропов, а в интуитивном понимании всеми людьми: прежней спокойной и уверенной жизни им уже не видать.
Вообще-то, уже несколько лет в стране нарастало такое же интуитивное ощущение несоответствия явной и нарастающей немощности Брежнева его обязанностям, накладываемым на него уже самим положением лидера сверхдержавы. Многие, уже очень многие всерьёз задумывались над вопросом о том, как же, каким путём произойдёт смена лидера. Что это будет за лидер, как это скажется на жизни всех и на личной судьбе каждого? Фёдорову превосходно был известен и стихийный, зачастую лишь наполовину осознаваемый ответ. Вернее, не ответ, а желание. Отнюдь не случайно за несколько лет до смерти Брежнева и почти сразу же вслед за тем, как немощность Леонида Ильича стала для многих явной, на стёклах грузовиков–дальнобойщиков всё чаще и чаще стали появляться самодельные фотопортреты И.В. Сталина.
При этом Фёдоров ещё в прежней своей жизни обратил внимание на то, что инспекторы ГАИ никогда не придирались к тому, что чуть ли не четверть лобового стекла справа занята портретом покойного вождя, хотя во всех других случаях жёстко требовали от водителей убрать из поля зрения разного рода побрякушки и картинки. Так что, как бы ни изгалялись внешние и внутренние враги на тему "культа личности", а явление это – если оно было (а было оно вовсе не таким, как это пытались представить официально!) – шло не сверху, а снизу, из самой гущи простого трудового народа. В отличие, скажем, от того явления, которое внешне было похоже на культ, но создавалось подхалимами и номенклатурными прихлебателями, использовавшими в своих целях тщеславие и прочие слабости Брежнева. Иначе говоря, "культ личности Сталина" имел демократическое происхождение, являлся своеобразным выражением воли и мнения народа, тогда как "борьба с культом Сталина и его последствиями", как и попытки искусственного создания сверху подобий культа иных личностей можно считать проявлением антидемократизма.
В день похорон опять никто не работал. В актовом зале института был специально установлен телевизор. Благодаря Эмилю Хольцке появился телевизор и в просторном коридоре второго этажа ЦНИЛ. Шла прямая трансляция похорон. Когда гроб с телом Брежнева сорвался с лямок и упал в могилу, заведующая отделом микробиологии отчётливо охнула. В глазах этой немолодой, много пережившей женщины Фёдоров заметил слёзы. На душе стало тяжело. Видимо он слишком пристально поглядел на неё, так как она заметила этот взгляд. Переглянувшись, оба потупили взор. Падение гроба оба расценили как скверное предзнаменование. Конечно, не к лицу было заведующей отделом, доктору наук, старшему научному сотруднику и автору открытия, недавно официально признанного, показывать своё суеверие! Но, как и многие умудрённые жизнью люди, она знала, что дурные приметы слишком часто оправдываются, чтобы не считаться с этим.
Несмотря на то, что Фёдоров был почти вдвое моложе, между ними уже давно сложилась устойчивая духовная связь. Возможно, это было связано с тем, что Фёдоров был вторым человеком в институте, который тоже подал заявку на открытие, а несколько ранее – сразу две заявки на серьёзные изобретения (одно из которых, благодаря экспертам Модль и Перель, впоследствии, в его будущем, стало широко известно в качестве "израильского способа лечения наркоманий"). Пригласив тогда в микробиологический отдел молодого учёного, она молча в течение минуты пристально вглядывалась в его лицо, а затем сказала:
– Ну, что, Алексей! Глаза у тебя хорошие: добрые и уверенные. Может быть, пробьёшься. Хотя имей в виду, мы с Михаилом Васильевичем за признание нашего открытия сражались семнадцать лет! Ну, иди к своим крысам!