- Веришь, - искренне сказал Василий Лукич, - сам не знаю. Я ж тебе рассказывал, что Гитлера с Евой Браун мы ещё в 1944 году из Германии вывезли и на подмосковной даче содержали. А поженились-то в бункере совсем другие. Правда, к этому времени весь этот комплекс правительственных бункеров был уже нами захвачен. И вся церемония бракосочетания проводилась в присутствии генерала Серова и его уполномоченных с одновременной съёмкой на плёнку для истории.
Тут уж я не знаю: то ли новых каких-то туда подсунули, то ли старых самолётом доставили. В таких делах никто после войны разобраться не мог.
Но я думаю, что старых доставили, поскольку иначе не попала бы моя жёнушка в тюрьму за нарушение закона РСФСР "О браке и семье".
Как-то уж после войны дело было - вызвал меня начальник и говорит:
- Лукич, тебе по вечерам всё равно делать нечего, Человек ты холостой. Хочешь в Большой театр сходить? Билет пропадает.
"Очень интересно, - думаю. - То все они мне талдычили: "Ты, Лукич, женатый человек, а ведёшь себя…", а как я отказался дать разрешение на развод, так все в один голос стали петь: "Ты, Василий Лукич, холостяк, тебе жить легко: никаких забот".
- С чего это вы решили, что я холостяк? - интересуюсь я у начальника, - я, к вашему сведению, уже пятнадцать лет женат.
- Ты был женат, - поясняет мне начальник, - а теперь ты холостяк. Потому что брак твой признан недействительным, На это был даже специальный секретный указ Президиума Верховного Совета. К сожалению, указ секретный и показать его тебе я не могу, хотя ты и обязан был на нём расписаться.
- Как так мой брак оказался недействительным, - возражаю я, - когда сам товарищ Менжинский его зарегистрировал.
- У товарища Менжинского были свои странности, - отвечает начальник, - да к тому же те годы можно считать эпохой революционной целесообразности. А мы с тобой, Василий Лукич, живём в эпоху социалистической законности. Так вот, нет в нашем советском законодательстве правовой основы для заключения заочных браков без наличия двух брачующихся. А, значит, налицо нарушение закона, делающее твой брак недействительным. Поэтому бери, Лукич, билет в Большой театр и отдыхай.
- Ну, ежели я холостой, - говорю я, - то дайте мне два билета. Приглашу даму какую-нибудь.
- Двух билетов у меня нет, - разводит руками начальник, - один только. Так что, извини.
Пошёл я вечером в театр. Давали оперу Вагнера "Валькирия", если не ошибаюсь. Там было специальное правительственное фойе с отдельным входом. Из фойе можно было пройти в правительственную ложу, куда сам Сталин похаживал, и в разные кабинки попроще для мелкой публики вроде меня. В фойе пусто. Только сталинский телохранитель майор Рыбкин похаживает взад-вперёд. Увидел меня - заулыбался.
- Здорово, - говорит Лукич, - в театр потянуло от холостяцкой жизни?
- Привет, Трофимыч, - отвечаю, - а ты чего здесь делаешь. Хозяин, что ли, в ложе сидит?
- Не-е, - тянет он, - если б хозяин в ложе был, я бы тебя, Лукич, обязан был пристрелить за проникновение в особую зону, в которую автоматически превратился бы этот предбанник. Да и не пропустили бы тебя сюда. А здесь я потому, что прикомандирован к одному товарищу, о котором тебе, Лукич, знать необязательно. Так что иди на своё место, Лукич, и смотри на всё, что на сцене происходит. Мне, например, это совсем неинтересно.
А у главной ложи стоят подчинённые Рыбкина: два амбала и одна амбалиха в форме. Значит, в ложе, помимо мужчин, есть и женщины.
Только я успел сделать столь глубокомысленный вывод, как слышу за дверями ложи истерический женский голос, визжащий что-то не на нашем языке. И столь же визгливый мужской голос. И тоже не на нашем языке.
Вдруг двери ложи с треском распахиваются. Амбалы только успели в сторону шарахнуться.
Выскакивает накрашенная блондинка, крича уже по-русски: "Мерзавец! Ничтожество! Не смей ко мне прикасаться!" Увидела Рыбкина и к нему. "Дядя Лёша, - кричит, - Трофимыч! Помоги! Опять пристаёт! Товарищ Сталин ведь обещал…"
Майор Рыбкин побагровел: "Тихо, дура! Я тебе сейчас дам "товарищ Сталин обещал"!
А тут из ложи появляется товарищ какой-то в мешковатом костюмчике и мятом галстуке.
Череп наголо выбрит, как в зоне строгого режима, лицо бледное, дёргающееся. И что-то говорит по-ненашенски. А к Рыбкину один из амбалов подбегает и на ухо ему переводит сказанное. Рыбкин и того пуще взбеленился. Выхватывает из бокового кармана телефонную трубку со шнуром, суёт шнур в какое-то гнездо в стене и орёт:
"А ну, по местам все. Сейчас Самому об этих безобразиях доложу!"
Этот, с лысым черепом, как телефонную трубку увидел, так сразу обратно в ложу шарахнулся. Рыбкин перед своими амбалами пальцем трясёт: "Кому было сказано, чтобы из ложи не выходил?! Вы тут службу несёте или что? Третий срок захотели?!"
А блондинка, улыбаясь, подходит ко мне и говорит:
- Товарищ, мне ваше лицо кажется знакомым. Где я могла видеть вас?
Тут я её и узнал.
- Здравствуйте, - говорю, - Ева Францевна. Наконец-то сподобилось увидеться.
А она совсем не радуется и отвечает:
- Что же вы, Василий Лукич, не дали мне тогда разрешения на развод. Из-за вас у меня сейчас большие неприятности. Посадить грозятся за двоемужество. А что я могла сделать? Не хотел он в Союз ехать, не записавшись со мной. Боялся.
Я, как дурак, спрашиваю:
- Кто этот "он"?
- Какое это имеет значение, - говорит она, - только из-за вас обоих не хочется мне снова в зону идти. - И плачет.
- Не плачьте, гражданка, - жалею я её, - и не волнуйтесь. Наш с вами брак признан недействительным, поскольку заключён был в нарушение советских законов о "Браке и семье", не предусматривающих заочного бракосочетания. Так следователю и скажите.
- Знаешь, Василий Лукич, - сквозь слёзы улыбаясь, говорит она, - никого я на свете не любила, как тебя.
Пока я соображал, что на это ответить, подходит ко мне сбоку майор Рыбкин и говорит: "Извини, Лукич. Свидание окончено". А Еву уже в ложу повели.
Я тоже решил на своё место пройти, согласно билета, но Рыбкин мне путь загородил и на выход указывает: "Езжай домой, Лукич. Нечего тебе, брат, здесь больше делать. Опера идёт на немецком языке. В зрительном зале никого нет. Только в ложе - спецпублика".
Пошёл я на выход и тихонько так Трофимыча спрашиваю: "А они что? Как "зеки" числятся?"
А он мне также тихонько отвечает: "Они никак не числятся. Их и вовсе не существует. Формальности одни существуют, а они - нет".
Вот такие, браг, дела с моей женитьбой произошли…
Василий Лукич замолчал, а я, как всегда, не поняв и половины из рассказа ветерана, начал задавать идиотские вопросы:
- Лукич, так она русский, что ли, знала?
- Кто она? - уточняет Василий Лукич.
- Ну, эта… - не совсем уверенно говорю я, - как её? Ева Браун.
- А шут её знает, - отвечает Василий Лукич, - никогда не интересовался. Какое это имеет значение?
- А вы так больше и не встречались? - спрашиваю я, надеясь, что эта история имеет какое-нибудь романтическое продолжение.
- Встречались, - странно улыбаясь, говорит Василий Лукич, - хотела она у меня квартиру отсудить. Да только ничего у неё не вышло.
- Из-за того, что брак был признан недействительным? - интересуюсь я, хотя сам не понимаю, зачем мне знать все эти юридические тонкости.
- Нет, - отвечает Лукич, - а потому что я ветеран войны, а она - нет. Всю войну в тылу припухала и на льготы права не имеет.
- Так она не в нашем же тылу "припухала", а в немецком, - удивляюсь я.
- Какая разница, - пожимает плечами ветеран, - тыл есть тыл, а чей он - неважно. Кстати, я тут недавно в какой-то газете прочёл, что немецкий суд признал её брак с фюрером тоже недействительным. И правильно сделал. Поскольку, когда в бункере свадьбу играли, их уже там давно не было.
РУХНУВШИЙ ПЛАН
Когда Василий Лукич в плохом настроении, разговаривать с ним трудно. Бывало попросишь: "Василий Лукич, ты столько знаешь, расскажи что-нибудь интересное". Василий Лукич ворчит: "Мало ли что я знаю. Я много чего знаю. А вам это знать не положено. В старые времена за это языки вырывали - и правильно делали…"
Мы с Василием Лукичом познакомились в редакции "Политиздата", где он искал "негра" для записи своих мемуаров. Эти мемуары, озаглавленные "С партией в сердце", в основном были написаны к 1982 году, но так и не были изданы. Хотя мемуары касались периода войны, когда Василий Лукич координировал действия сразу трёх партизанских отрядов в Белоруссии, цензура безжалостно их выпотрошила, оставив, фактически, только цитаты из классиков марксизма. Василий Лукич страшно ругался, но его куда-то вызывали, побеседовали, после чего он официально заявил, что с мемуаристикой покончено.
- Переходим на фольклор, - предложил я. - Вы, Василий Лукич, будете, как Гомер, петь свою Одиссею следующему поколению, то есть мне. Я буду петь следующему, а лет через пятьсот, гляди, нас и опубликуют.
- Тебе-то вот точно ничего не расскажу, - злился ветеран-чекист, - болтлив ты не в меру. Раньше таких шлёпали десятками. Мне на старости лет ещё не хватает искать на свою ж… приключений. Меня вот в обком вызывали. Сопляк там какой-то взысканием грозился за нарушение партийной этики. Нет, ничего рассказывать тебе больше не буду.
Но иногда рассказывает…
Как-то я пришёл к Василию Лукичу, тот смотрел по телевизору какую-то очередную серию "Семнадцати мгновений весны". На экране шеф гестапо Мюллер, в прекрасном исполнении талантливого актёра Броневого, безуспешно пытался разоблачить советского агента Штирлица. Василий Лукич, помешивая ложечкой остывший чай, не отрывая глаз от телевизора, задумчиво произнёс:
- Совсем на себя не похож.
- Кто не похож? - не понял я. - Штирлиц?
- Какой там Штирлиц, - буркнул Василий Лукич. - Штирлиц - это выдумка сплошная. Я о Мюллере говорю. Могли бы и получше подобрать артиста.
- А вы что, его фотографию видели? - удивился я. - Везде пишут, что Мюллер исчез после войны, и даже фотографии его не удалось обнаружить.
- Фотографию! - хохотнул Василий Лукич. - Да я его видел, как тебя. Он у нас в академии на ФПК лекции читал по оперативному розыску и ещё спецкурс вёл по всемирному сионистскому заговору. Немцы за время войны очень много материалов собрали против сионистов. Мюллер и занимался обобщением этих материалов. Мы его Генрихом Ивановичем звали. Хороший мужик, простой такой. Всё объяснит доходчиво, поговорит с любым запросто. Я-то тогда всею подполковником был. А он - сам понимаешь!
- Он что, переводчика за собой таскал? - недоверчиво спросил я. - Вы же, Василий Лукич, сами говорили, что иностранных языков не знаете.
- Да он лучше нас с тобой по-русски шпарил, - удивляется моему непониманию Василий Лукич. - Он же профессором у нас числился на двадцать седьмой кафедре. Кафедра оперативного розыска. Там знание языков обязательно для профессоров. Иначе не утвердят. Вот Борман, тот, говорят, вообще по-русски не умел. Но я врать не буду. Видел его только раз мельком на одном совещании. Он, вообще, не по нашему ведомству числился, а в номенклатуре ЦК. Там свои порядки.
- Борман был членом ЦК? - изумился я.
- Он в номенклатуре ЦК был, - уверенно поясняет Лукич, - а не членом ЦК. Это не одно и то же. А членом ЦК он не был. Даже кандидатом не был. Хотели рекомендовать его в кандидаты, но выяснили, что у него членские взносы не уплачены лет за пятнадцать, если не больше. Ну, все, конечно, понимали: война. Поэтому взыскание ему не объявили, но и в кандидаты не провели. В общем-то, мог и побеспокоиться об этом. Тем более, столько лет зарплату в инвалюте получал.
Василий Лукич помолчал, что-то, видимо, припоминая.
- Я вообще этих из ЦК не очень любил, - сознаётся Василий Лукич. - Чванливые, хитрые и жадные. Вертеться умели, как угри. Не ухватишь. Вот и Борман этот - он заместителем начальника экономического отдела работал - выбил себе персональную пенсию союзного значения. Хотя право имел только на республиканскую. И жил себе - не тужил. Умер в 1967 году, так его чуть в кремлёвскую стену не засунули…
- Ну, это уж ты, Лукич, загибаешь, - не выдержал я.
- Насчёт стены? - переспрашивает Василий Лукич. - Нет, конечно, на стену он не потянул. Его на Новодевичьем схоронили. Можешь сам сходить, могилу посмотреть. Так и написано: "Франц Бергер - персональный пенсионер союзного значения". Франц Бергер - это, вроде, его настоящее имя, хотя не уверен. В те годы как раз было указание на памятниках настоящие имена не писать. Поэтому генерала нашего, который Троцкого шлёпнул… Как его?
- Маркадер, - подсказываю я.
- Во-во, Маркадер. Так его похоронили под именем Гомеса. Так и на памятнике выбили. И звёздочку героя рядом.
- А Борман был героем? - выясняю я.
- Представляли, - вздыхает Василий Лукич, - но не дали. Какая-то у него там история вышла с казёнными деньгами. Никак отчитаться не мог. А суммы, сам понимаешь, какие. Но выкрутился. И пенсию пробил, и дачу, и ни дня не сидел. А Мюллера как посадили, так и пропал…
- Посадили всё-таки? - удивился я.
- По-глупому всё вышло, - снова вздыхает Василий Лукич. - Как началась эта кампания по борьбе с космополитизмом, так все будто ошалели. Его в эту кампанию взяли. Какая-то комиссия из ЦКК конспекты его лекций проверила, нашла их космополитическими и не отвечающими политике партии по национальному вопросу. И пропал человек…
- Шлёпнули? - спросил я.
- Точно не знаю. - Василий Лукич отхлебнул остывшего чаю и продолжал. - Не знаю. Я-то ребят из ГУЛАГа, которые на спецточках сидели, всех знал. До войны сам, почитай, лет двадцать на этих спецточках служил. Там и не такие, как этот Мюллер, сидели. Я с ними тихонечко говорил, больно уж он мне нравился. Много я, конечно, сделать не мог, но по мелочам-то помогал. Ну, скажем, чтобы крыс в камеру не запускали или клопов не сыпали. А если режим другой - чтобы сметану давали, даже если не положено. Но ребята все, как один, в отказ: не слышали, не поступал такой. Если бы прямо у нас в подвале шлёпнули, то я это в тот же бы день узнал. Но - хочешь верь, хочешь нет - ничего так и не знаю, - он понижает голос. - Параша была, что его израильской разведке передали. Уж очень они хотели знать, что он насчёт сионистов в своём гестапо накопал. А тут как раз борьба с космополитами - они и влезли.
- Что-то не верится! - я с сомнением покачиваю головой. - Вот так вот взяли просто и передали?
- Просто ничего не бывает, - отвечает Лукич. - Не просто, а в обмен на что-нибудь. Вы нам Мюллера, а мы вам "Дело врачей".
- "Дело врачей"?! - в ужасе кричу я. - Причём здесь "дело врачей"?
- Ну, если ты таких простых вещей не понимаешь, - смеется Лукич, - то мне тебе и не объяснить. Ты знаешь, что Сталин два раза в Тель-Авив лично летал? - Лукич наслаждается моей растерянностью, специально делает паузу, глядя на меня с ухмылкой, а затем поясняет. - Подлечиться ему надо было. Хозяин-то у нас был совсем плох. О том мало кто знает. В сорок третьем, после Тегерана, думали, что всё уже - концы отдаст. Спасибо, Гитлер своего врача прислал, еврея. Моррель его фамилия или что-то в этом роде. Уже не помню. Так тот его вытащил. А после войны этот Моррель в Израиль уехал…
- Вместе с Гитлером? - ехидно спрашиваю я.
- Причём тут Гитлер? - отмахивается Василий Лукич. - Гитлер у нас на Кунцево-4 жил, дай Бог памяти, чуть ли не с июля сорок четвёртого. Это уж ты мне поверь. Не со слов говорю, а сам всё видел. Мы во время войны под Смоленском специальный аэродром держали. Так самолёты Москва-Берлин летали, как по расписанию. Кто летал, зачем летал - не нашего ума дело. А вот принять самолёт, заправить и дальше отправить - этим как раз мои люди и занимались. Немцы все свои трёхмоторные "хенкели" гоняли, а мы на американских "дугласах". Я не особенно любопытствовал. Сам знаешь, разговор тогда был короткий - пломба в затылок, за ноги оттащат в канаву, и никто не вспомнит. Но Молотова пару раз в этих самолётах видел… Так о чём я говорил? Перебил ты мне мысль. Я тебе говорю: на Сталина страшно смотреть было. Когда он понял, что его план рухнул, чёрт знает, что с ним произошло. Волосы стали выпадать, зубы тоже. Ну, заживо человек гниёт - и всё. Он ведь уже в Потсдам сам не ездил, "куклу" послал. Его только в Израиле на ноги и ставили. А уж какую цену они с него за это брали, я не знаю. Но немалую, наверно, если учесть, в какой мы заднице сегодня сидим. Но латали они его прилично. В пятьдесят втором уже совсем был, как огурчик…
- Ничего себе, как огурчик, - вмешиваюсь я, - если в пятьдесят третьем загнулся.
- Любой бы загнулся, - посмеивается Лукич, - если бы в него всю обойму из маузера всадили… Да сиди ты, не дёргайся. Я тебе адрес дам. На Таганке полковник живёт, отставник. Он тебе все подробности расскажет. Сам за этот маузер держался!
Лукич берёт со столика заварной чайник, наливает себе полстакана, добавляет сахарного песку, размешивает и с удовольствием отхлёбывает глоток.
- Но это другая история, - продолжает Василий Лукич. - А что касается Мюллера, то вот так он и пропал бесследно. А Борман выкрутился. Партаппаратчики - они где хошь выкрутятся. Вот такие дела…
- А с Гитлером-то чего стало? Вы говорили, что он в Кунцево-4 сидел, - открыв рот, я ждал ответа.
- Да не сидел он там, а просто жил, - поправляет меня Василий Лукич. - Машина у него была, в Москву ездил, когда хотел. Ну, наблюдали за ним, конечно. Чтобы, скажем, митинг где-нибудь не собрал. Или с мавзолея что-нибудь орать не начал. Но он тихий был. Больше на даче сидел, пейзажики рисовал. Природа-то там - роскошь. Подмосковье! - Василий Лукич зажмуривается от удовольствия (его дача тоже недалеко от Кунцево). - Рисовал очень даже неплохо, я тебе скажу. С бабой своей - блондинка такая, не помню, как звали, - в театры ездили. В Большой чаще всего. Оперы любил очень. С ним вся его команда была: и Кепка-шофёр, и Гюнше-адьютант, и Монк-телохранитель. Хорошие ребята, верные. Они до самой его смерти при нём сидели. Он умер в пятьдесят шестом от инфаркта. Сколько ему было? Лет шестьдесят семь - шестьдесят восемь. Но переживал сильно. Когда план рухнул, Сталин его ни разу после войны не принял. Хотя слухи были, что в сорок девятом, на семидесятилетие, Сталин с ним встречался. И, говорят, беседовали спокойно. Ну, не вышло - ничего не поделаешь. Сам-то Гитлер ни в чём виноват не был. Свою часть плана выполнил. Кто мог подумать, что так всё дело обернётся.
- Что за дело у них было? - спросил я, как обычно, уже не в силах уследить за ходом мыслей Василия Лукича и ничего толком не понимая. - Какой план у них рухнул? Что это за план?
- О-о! - Василий Лукич даже закрыл глаза от нахлынувших воспоминаний. - План был грандиозный! Во имя этого плана всё наше поколение трудилось и костьми легло. Мы в этот план сто миллионов человеческих жизней вложили. И получилось бы, если бы японцы-говнюки нам всё не испортили…
У Василия Лукича даже желваки на скулах заходили при воспоминании о "говнюках-японцах".