Поэтому звери должны привыкнуть к запахам своих соратников.
Производственными вопросами я теперь почти не занимался, все и так работало исправно и без моего вмешательства. Все больше перетрясал склады и арсеналы, подсчитывая имеющиеся вооружение и припасы. За столько лет всего накопилось очень много, но я все равно оставался недоволен тем, что не могу выделить основные сценарии предстоящих событий и действий. Ведь, по сути, мне ничего не известно о приближающейся армии. Все лишь в общих чертах. Осколки достоверной информации от разведчиков, которые, кстати, пока очень удачно проводили задуманные мной теракты и провокации в своей начальной, подготовительной фазе.
После осмотра портовых укреплений я поднялся в крепость. Чен, не желавший отступать от меня ни на шаг, пробежал чуть вперед, придерживая ворота, возле которых мастера с корабельной верфи укрепляли оклад створок и поперечные балки дополнительных засовов.
Рядом с мастерами вертелись подмастерья, взглянув на которых я невольно замер. Семеро из чумазых подручных, коих угрюмые плотники гоняли, как салажат, были с явно азиатскими лицами.
– Это что еще за гастарбайтеры? – гаркнул я, обращаясь к бригадиру.
Удивленно взглянув на меня, потом на копошащихся в мерзлой земле азиатов, Микула, плотник, выпучил глаза и оттопырил нижнюю губу.
– Так это… как же, батюшка… то те бесенята, что ты с Вороньего мыска пригнал. Они почитай месяц в ямах сидели да причитали, пока Давыдка да Селиван над ними глумилися. Вот Еремей и повелел к делу их приучить, а то, говорит, задарма хлеб едят. А они хоть и тощие, а к делу годные. Топоров я им брать не велю, а вот скребками шоркают, да ладно.
– Ишь ты! А я и запамятовал про них. Вот ведь пропасть. А что же Давыдка с Селиваном так в казематах и обитают? Я же велел им при трактире на гостином дворе куражиться.
Микула утер лоб и смачно сплюнул в притоптанный снег.
– Давыдку-то трактирщик пристроит, делов-то, да и Лапушка тож, вот только Селиван не дозволяет. Нечего, говорит, им возле бражных бочек отираться.
– Вот ведь шуты гороховые! Пойдем-ка, Чен, поспросим, чем эти разбойники там занимаются. Давненько я с ними не виделся.
– Ну, так что повелишь, батюшка? – обратился ко мне Микула, чуть опомнившись. – Оставлять мне при цехе басурман этих иль обратно в казематы?
– Сбежать пробовали? – спросил я и строго посмотрел на притихших работничков.
– У меня не сбегут, – заулыбался Микула, подернув плечами. – Да они и не пытались. Бердын – так тот даже говорить по-нашему пытается, глядишь, в скорости и толмач из него выйдет, а этот, как его, тьфу, пропасть, ну, тот, что с лопатой, рябой, тот так и вовсе доволен, что к ремеслу приучился.
– Ну, тогда пусть работают себе. А покажут в деле рвенье, так и вовсе отпущу, вольными сделаю. Сами себе на хлеб зарабатывать станут или домой воротятся.
Мы обошли со стороны двора ткацкие цеха, откуда слышался размеренный, ритмичный стук станков да протяжное женское завывание. "Этот стон у нас песней зовется" – невольно всплыл нелепый афоризм. Прошли наискось гарнизонный тренировочный плац и дальше сквозь тесный дворик, вдоль казармы в подвалы.
У окованных железом дверей стоял часовой. Молодой еще совсем парень, лет семнадцати, но уже в кадетской форме стрелка моей гвардии. Увидев меня в сопровождении китайца, парнишка вытянулся в струнку и громко выкрикнул:
– Здравия желаю!
– Вольно, солдат. Открывай дверь, пойду посмотреть, что там мои пенсионеры Давыд да Селиван опять учудили.
Услышав имена стариков, часовой невольно улыбнулся и стал отпирать дверь.
Они действительно были уже люди не молодые, можно сказать, пенсионного возраста. Давыдка – осиротевший простой крестьянин, которого Селиван, странствующий скоморох, когда-то подобрал в Козельске да повел за собой бродить по селищам балагурством искать пропитания. Давыд был рослый, совершенно лысый, немного нескладный, бугристый. На лице красовались старые шрамы от побоев, руки были сильно искалечены спесивым хозяином. На правом плече красовалось клеймо в виде подковы. Зарабатывать себе на хлеб балагурством да плясками старики уже не могли. Селиван – тот еще держался молодцом, мог под настроение выкинуть какой-нибудь фокус или ужимку. А вот спевшийся с ним Давыд уже даже передвигался с трудом, тяжело, грузно, с глубокой отдышкой.
Обоих скоморохов мы застали в караульной. Селиван, раздевшись до пояса, что-то прилаживал себе на плечо тонкими бечевками. Давыд как мог сосредоточенно помогал ему, придерживая узлы искалеченными руками.
– Шибче подтягивай, косорылый, чтоб под рубахой не видать было! – хрипел на Давыдку Селиван.
– Что это вы, старики-разбойники, тут задумали?
– Доброго здравия тебе, Коварь-батюшка! Вот уж не чаяли тебя, соколика, в гости, – прошамкал Селиван беззубым ртом. – Вот с Давыдкой потеху ладим, а то те два мордвина, что на Гусином селище набедокурили, дерзить стали. На нас с Давыдкой рыкают, грозятся. Лопушка нет, в деревне он у мамки, вот самим и приходится.
– Кого же вы потешать надумали. Мордвин тех, чтоб осадить злобу их? Душегубы они, поделом, пусть сидят!
– Вот Давыдка на них обозлился, срамно они его поносили. А я и вступился. Хочу потешить дружка.
– Ну, продолжай тогда, поведай, чего задумали?
– Пошел я к гостиному двору на мясную лавку да взял у мясника свежих потрохов да бычий крови. Запихал все в свиной желудок да с двух концов подвязал. Спрячу под рубаху, сяду в каземате и стану причитать на судьбинушку, что лютую казнь мне наказал Коварь злыдень! Придет тогда на мои причитания Давыдка, да как начнет бить, да жечь, да по живому резать. Весь пол кровью да потрохами загадим! Вот тогда те мордва страху натерпятся, нам на потеху!
– Ох, и отморозки же вы старые! Что ж, думаете, вашей хитрости не прознают мордва?
– Басурмане же не прознали! – ответил мне Селиван, пожимая плечами. – И мордва не прознает.
– А с теми-то вы что натворили? – не унимался я, удобней устраиваясь в углу караульной на медвежьей шкуре.
Вспоминая об этом, даже Давыд, всегда каменный и невозмутимый, заулыбался, почесывая затылок.
– Дай-ка я расскажу, – попросил Давыд и присел на край стола. – Показалось нам, значит, что замыслили басурмане, те самые, которых вы с черемисом да молодым князем словили на Вороньем мыску, запротивиться. Рожи морщат, зенки щурят, скалятся. Мы уж их с Лапушком стращали, да все без толку. По-своему шушукают через запоры да ручонки тянут. Пришел тогда Еремей и велел одного, который помоложе, отрядить на земляные работы к кирпичникам. Вот Селиван тогда и говорит, мол, давай проучим басурман, чтоб неповадно впредь было скалиться.
– Ну-ну, и что же вы надумали?
– Стали мы тогда в дальней клети очаг жечь. Холодно уже было, так что мы и для сугреву тож. Взяли одного басурманина, да из клети вывели, и чтоб други его видели, на глазах у них мыть стали. Воды наносили в кадку, камнями согрели, травы всякой накидали, да как давай намывать чумазого. Моем и приговариваем: "Моем, моем дурака, у кого жирней бока". Басурмане, они по-нашему ни слова не поймут, но неладное сразу так заподозрили. Помыли, значит, шабалы сменили, да завели в дальнюю клеть к очагу, чтоб обсох маленько. Тут-то Селиван ему на босую ногу углей горячих и опрокинул, как бы невзначай. Вот уж вой поднялся! А Селиван, хитрец, еще рассола огуречного ему на ногу рыть, да подлил, чтоб затушить, значит, угли. А басурманин пуще прежнего орет, да все на своем, на басурманском. А я, как договорились, крик поднял, бранюсь на Селивана, что надо, дескать, сразу голову резать, а он, дурак, за мясо взялся! Ну, как только притих пленник, мы ему тут же кляп в рот, в охапку и наверх, ногу ему замотали, да валенки обули. Отдали Еремею, а сами воротились да не с пустыми руками. Принесли, значит, на всю стражу два пуда свежей свинины, да как давай жарить да отбивать, да рубим, только ножи и ширкают. Сопим, тужимся, аж вспотели. Стали к ужину стол поближе к клети с прочими дружками ставить. Пива принесли, капусты квашеной. Сидим, значит, ужинаем, кости глодаем, а басурмане, что снег, белые, в углы позабилися. Тихо-тихо перешептываются да на нас с Селиваном косятся. Того, молодого-то, потом твой купец с собой на стругу весельным взял, а прочие так, наверное, и по сей день думают, что съели мы товарища их.
– Ох, ну и вывернули вы коленце, черти беззубые! – сказал я, вдоволь насмеявшись. – Да разве ж можно так людей пугать? А что, с тех пор присмирели басурмане?
– Да что ты, батюшка! Как жены битые стали, вот только мыться с тех пор боятся, в баню чуть ли не силком их стражи волокут!
Понявший только часть истории Чен лишь сдержанно хихикал, таская из миски на столе соленые сухари да сушеные яблоки. Я тоже набрал горсть угощения в ладонь, а сам задумался над тем, как можно использовать такую самодеятельность. Идея пришла как-то сразу, сама собой. Я от возбуждения даже стукнул по столу, рассыпав сухари. Чен подскочил и стал озираться, не понимая, что происходит, с чего вдруг я так раздухарился. Прикрыв двери со стороны лестницы и подвала, я сел на лавку и расчистил перед собой место на столе.
– Значит, так, скоморохи-тюремщики. Ставлю задачу, и сделать все надо будет очень натурально и правдоподобно. Выдумайте-ка мне какую-нибудь лютую пытку, да такую, чтоб при виде ее у людей кровь холодела. Времени вам даю немного, но уж вы постарайтесь. Любой из цеховых да караульных пусть вам помогает, а спросят – скажите, я велел. Вот какие хотите фокусы придумывайте, но чтоб аж мороз по коже!
– Неужто ты, батюшка, решил, кого из гостей позабавить, – догадался Селиван хитро прищурившись, – или, может, и не позабавить даже, а припугнуть?
– Явятся мне в скорости на дворы послы ордынские. Вот я и приму их по достоинству. Принесу кованое кресло из мастерской и здесь поставлю, будет у меня как трон. А лучше не здесь, размышлял я вслух, а в большой дозорной башне, там сподручней будет. Ты, Давыд, сам в кузню сходи, присмотри, что пригодится, может, цепи, или кандалы, мастера все тебе сделают, да в короткий срок. Но забаву такую вы, старички, мне организуйте. Мало сил своих будет, молодых стрелков на работу эту привлекайте, кого пожелаете.
Приятно было видеть, как у престарелых скоморохов азартно загорелись глаза. Они аж стали переминаться с ноги на ногу от нетерпения скорей взяться за поручение. Это, наверное, прозвучало как предложение главной роли актеру провинциального театра, который всю жизнь играл только на вторых ролях в парочке заезженных спектаклей. Такой творческий порыв я сейчас наблюдал, что даже не сомневался: представление будет еще то!
Первым в крепость явился гонец Олая с докладом о том, что послы ордынские в сопровождении небольшого отряда направляются от переправы. Я поднялся на башню, взглянул в сторону реки, дороги и, лишь только заметив далекие силуэты скачущих всадников, поспешил спуститься внутрь башни, где и собирался принять всю эту делегацию.
До этого времени нижний уровень башни занимали только временные склады с тактическим вооружением. Теперь же он пустовал. Все оружие давно распределили по взводам и строго следили за его сохранностью, в то самое время, пока мои цеха готовили новые припасы. Сейчас, спешно переоборудованный в зал для особых приемов, он выглядел пугающе. Все мои самые страшные представления о камерах пыток мрачной средневековой Европы в эпоху инквизиции воплотились здесь в полной мере. Старики постарались на совесть, внимательно прислушиваясь к моим подсказкам, оформили все так, что действительно кровь в венах стыла да густела от одного только взгляда на странные приспособления, расставленные в большом зале.
Трон я нарочно водрузил недалеко от жаровни с раскаленными углями, и чтобы освещение помрачней, и чтоб теплей было. К слову сказать, смотровая башня вовсе не отапливалась, а морозец в этот день выдался крепкий. Скоморохи готовили свое представление, репетировали какие-то приемы и трюки, в то самое время, когда я расставлял на маленьком столике приготовленное специально для этого случая угощение. Чен с удивлением и любопытством разглядывал все, что я аккуратно выставляю на столешнице, видимо, не понимая, в чем подвох. Действительно, на первый взгляд ничего особенного и не было. Крепкий яблочный уксус, горчица, тертый хрен, ржаной хлеб и водка. Водку я лично приготовил в своей мастерской, чуть разбавив малиновым сиропом крепчайший спирт, так, чтобы крепость была около семидесяти градусов. Но главное блюдо к этому столу должны будут приготовить скоморохи.
Не знаю, с чего вдруг мне захотелось устроить представление перед послами, то ли продолжал задуманный когда-то план по устрашению и нагнетанию самых невероятных слухов вокруг собственной персоны, то ли просто куражился, теперь уже без всякой цели. Но сыграть роль злодея в этом нелепом скоморошьем представлении мне ужасно хотелось.
Олай тихо вошел в башню, закутывая в руках потертую соболью шапку. Селиван, увидев разведчика, подтянул узел под рубахой молодого стрелка, подвешенного на импровизированной дыбе. Стрелок попытался унять улыбку на пухлой роже и довольно натурально ойкнул.
– Шибче вопи, Самохват! – рявкнул на гвардейца скоморох и стал раскладывать разделочные ножи на лавке.
– Прибыли, – прошептал Олай, наклонившись к моему уху. – Четверо послов с большим военным отрядом, всего полторы сотни. Дерзкие старикашки, ерепенистые, один, с тощей бородкой, у них за старшего. Другие, что ни скажут, на него оглядываются. Я сказал, что ты, батюшка, сейчас занят, но они ждать не желают. Вот я и пошел вперед узнать, примет ли их Коварь.
– Примет, примет, – ухмыльнулся я, давая отмашку старикам-скоморохам, чтоб начинали свое представление – пусть входят, да только ты смотри, Олай, гляди за ними в оба!
В темном углу почти без паузы, душераздирающе завопил стрелок Самохват. Давыдка приложил ему к шее ледышку и налепил уже распаренный горчичник.
– Живьем тебя, вора, резать станем, коль не сознаешься, кто в караульной серебряную пряжку скрал! – заорал дед Селиван, плеснув на рожу и грудь стрелку бычьей крови.
Стрелок задергался, громыхая тяжелыми цепями, и заорал еще громче, когда ему на расцарапанную шею Давыдка насыпал соли.
– Помилуй, батюшка! Не крал я пряжки! Молю о пощаде! Смилуйся!
Видимо, услышав вопли, с противоположной стороны, через ворота в башню вошел князь Александр в сопровождении троих охранников и неизменного спутника Ратмира.
– Отправь-ка людей восвояси, князь, да иди ко мне за стол, – обратился я к Александру, накручивая себя на то, чтобы выглядеть как можно более грозно. – Будем с тобой вести политику. Да только ты со мной во всем соглашайся и, главное, лишнего не ляпни, молчи, чтобы ни случилось, а то все задуманное мне испортишь.
Еще плохо соображая, что происходит, молодой князь одним только жестом отослал подручных и, задержав некоторое время взгляд на истязаемом скоморохами стрелке, присоединился к моему столу.
– На-ка вот, вина выпей, да постарайся пока вопросов не задавать. Что непонятно будет, я тебе потом растолкую, – предложил я Александру, хитро подмигнув.
Заметно шаркая, в зал вошли четверо ордынских послов, неуклюже кутаясь в длинные собольи шубы. Я лишь мельком взглянул на гостей и опять уставился на стрелка, "истязаемого" скоморохами, играющими сейчас роль лютых палачей. Послы тоже долго не могли оторвать взгляд от несчастного на дыбе и, лишь через минуту собравшись с силами, заговорили:
– Доброго здравия в дом твой, Коварь. Прибыли мы к тебе с посольством от великого Улус-Джучи и воевод его Орды и Бату. Имя мое Кулькан, и я стану говорить от имени и по повелению сынов Угедэя, – поприветствовал почти без акцента тот самый посол с худой бородой, на которого указал как на старшего Олай.
– Что за дары принесли мне, послы ханские? – спросил я, старательно стряпая на лице кислую и безразличную мину.
– Пришли мы к тебе с повелением от нашего хана, чтобы ты, боярский слуга Юрия, князя рязанского данник, высказал свое уважение, принимая власть хана Угедэя, и дал ему дани – десятую часть всего, что твое и людей твоих.
– Стало быть, без подарков пришли? От меня даров ждете, – подытожил я, обернувшись к стрелку, растянутому на дыбе. – Плохо. Очень плохо и невежливо. Из дальних земель прибыли, а подарка мне, Коварю, пожалели. Но, ладно, дела позже, я-то хозяин гостеприимный, садитесь за стол, послы ханские, угощайтесь моим вином, моим хлебом, чем бог послал.
– Вот говорили тебе, дураку, чтоб сразу сознался! – закричал дед Селиван на Самохвата, играющего роль мученика. – Дождался, что батюшка почивать изволит!
– Помилуй… – захрипел стрелок, брызжа кровавой слюной, но Давыд уже вонзил ему в спину разделочный нож, смачно выдирая кусок свежего мяса.
В гулком зале звонким эхом раздался неистовый вопль бьющегося в конвульсиях стрелка. Глядя на это, послы невольно ссутулились и попятились, но попытались сделать вид, что ничего особенного не происходит. Олай, стоящий у них за спиной, только подтолкнул гостей к столу, как бы принуждая принять мое приглашение.
Александр стал серьезен и собран, видимо, уловил, глядя на мою гневную физиономию, что все происходящее не больше чем спектакль, и тут же принял игру.
Чен, проворный, как обезьяна, спрыгнул с лавки и побежал к Давыду. Здоровенный и угрюмый верзила выложил на поднос увесистый шмат мяса, срезанный со спины стрелка, дергающегося в бессильных судорогах на дыбе. Истязаемый уже почти еле хрипел, повиснув на цепях и веревках, сплевывая на пол сгустки крови.
– Присаживайтесь, послы ханские, к моему столу, – повторил я, – трапеза долгой будет, мне поспешать некуда.
Видимо, не зная, как поступить в такой ситуации, послы все же сели за стол, а Чен, поставив поднос с мясом возле жаровни, стал суетиться, разливая по глубоким кубкам почти чистый спирт, приятно пахнущий малиной. После китаец вынул нож и стал с совершенно невозмутимой рожей править его на оселке. Разделывать мясо он принялся с особым артистизмом, нарезая его на тонкие куски, окуная в яблочный уксус и подсаливая. На решетке очага такое мясо приготовится очень быстро, как в дорогом ресторане, прямо на глазах у клиента.
Побелевшие, словно мел, лица послов скрутило гримасой ужаса, но они старательно держались, показывая всем своим видом, что такими методами их не сломить и не запугать. Уверен, что ничего подобного они здесь увидеть не планировали. Пусть даже до них доходили разосланные моими людьми слухи о неистовой жестокости злобного колдуна Коваря, держащего крепость на Змеегорке, таких изуверств они себе явно не представляли.
– А что этот ваш хан, как его там, Угадай, позабыл в землях рязанских? Или, быть может, воевать землю нашу пришел?
– Зачем воевать, – прошипел посол Кулькан, косясь на молодого князя Александра, – если всегда можно решить дело миром, – выдавил он из себя скользкую фразу. – Кто хану и воеводам его на верность присягнет, лучше прежнего жить станет. Мудрый правитель, великий воин, милосердный и справедливый хан Угедэй повелевает всем миром. И горе тому, кто не примет власти его, данной от Бога, – ответил мне посол, не переставая коситься на князя и скоморохов, устроивших кровавую феерию с оглушительными воплями и стонами.
– Ну, стало быть, выпить надо за здоровье вашего хана Угедэя, – предложил я, поглядывая на то, как ловко Чен справляется с мясом, вертя его над слишком горячими углями.