14 декабря 1900 года впервые прозвучало слово "квант". Макс Планк, произнесший его, проявил осторожность: это только рабочая гипотеза. Однако прошло не так много времени, и Эйнштейн с завидной смелостью заявил: квант - это реальность! Но становление квантовой механики не было спокойно триумфальным. Здесь как никогда прежде драма идей тесно сплеталась с драмой людей, создававших новую физику. Об этом и рассказывается в научно–художественной книге, написанной автором таких известных произведений о науке, как "Неизбежность странного мира", "Резерфорд", "Нильс Бор". Собирая материал для своих книг, автор дважды работал в архиве Института теоретической физики в Копенгагене.
Книга научно–художественная. Для широкого круга читателей.
Глава вступительная.
Архив незабываемого времени.
Если то, что мы называем Вселенной, зародилось случайно из атомов, которые неутомимы в своем вихревом движении, то как случилось, что ты столь прекрасна, а я влюблен?
Джон ХОЛЛ (XVII век)
В облегченье рассказчикам кто–то придумал надежное правило: хорошую историю лучше всего начинать с начала…
Жаль ослушаться доброго совета. Тем более что впереди - несомненно хорошая история: рассказ о квантовой революции в человеческих представлениях об устройстве природы. И одновременно - о перевороте в стиле физического мышления! Такое случается не каждый век! Казалось бы, все ясно: быть повествованию документальным, поскольку история эта невыдуманная. А раз так, то весь ход ее заранее задан самим течением жизни - уже состоявшейся и отошедшей сменой событий и лиц. Тут ничего не переиначишь. Рассказчику остается лишь роль понятливого секретаря, не правда ли?
Похоже, что правда. Однако тут есть каверза. И не одна.
Первая заключена в характере и степени понятливости секретаря. Каждый секретарь чего–то недослышит, другое и вовсе пропустит мимо ушей, третье недооценит, четвертое запишет туманно, пятым избыточно пленится, к шестому окажется равнодушным… Даже папки с архивными документами бесстрастно неподкупны лишь до той минуты, пока, их не раскроют. А едва тесемки развязаны, как в былое вмешиваются отбор и выбор нужного рассказчику материала - нужного в согласии с его понятливостью.
И вот уже рассказчик перестает быть безучастным секретарем. Он превращается в сочинителя документального повествования. Не противоречие ли - "сочинитель документального"? Конечно, противоречие. Но неизбежное и неустранимое. Любой документалист поневоле пишет свой вариант вроде бы заранее заданного течения жизни, отшумевшей или еще бурлящей. И неосмотрительно давать обещание - ничего не переиначивать. Оно просто невыполнимо.
Разумеется, неприкосновенны даты и внешние контуры событий, равно как и научный смысл происходившего. Но сверх этого есть люди, творившие и творящие историю. Подлинные лица с их единственностью - с их психологией. А все психологическое неоднозначно. В нем открывается простор для толкований. И тут уж никто не вправе с надежной достоверностью возразить рассказчику, что "на самом деле" все было иначе. А как - иначе? В ответ можно услышать еще одно толкование - не больше. Обычное свойство всех человеческих историй.
Наша хорошая история тем и хороша, что она - человеческая. Так ее и хочется рассказывать - не как выстроеннную по логическому ранжиру, а как сплетенную из идей и страстей, озарений и отчаяний, радостей и огорчений…
Сомнений нет: лучше всего начать рассказывать ее с начала. Но тут еще одна каверза: на что решиться, если начал у нее много и любое равно допустимо? Снова - отбор и выбор. И снова по воле рассказчика. Можно ли хоть здесь–то избавиться от нее в конце концов?
Да вот и подсказано решение: не начать ли с конца? Уж он–то наверняка один–единственный, как вершина в финале восхождения, как победа в итоге борьбы. Но наша история еще и тем хороша, что не было у нее и не будет конца. Бессрочность жизни на роду написана замечательным научным построениям: они не костенеют в завершенности, а все разрастаются на отведенном им природою поле.
Так что же отыскать для начала? Вот, может быть, это…
…Все не забывается туманное, а вместе солнечное утро в осеннем Копенгагене. Такое знакомое горожанину утро, когда из розовато–дымчатого вещества невидимое солнце лепит над укороченными туманом городскими далями смутные громады старых соборов и неузнаваемых башен. Все вокруг перестает быть взаправдашним. Улицы и площади рисуются, как в неверном воспоминании: где быль, где небыль, откроется ли вон за тем поворотом то, что незыблемо стояло там в прозрачности вчерашнего вечера? Какие новости припасены для тебя сейчас вон за тем едва различимым углом? В такое утро чувствуешь себя заблудившимся в чужом рассказе.
Так я и чувствовал себя в то копенгагенское утро. Но наверное, потому не выходит оно из головы, что я и сам, как город вокруг, был весь пропитан солнечным туманом - счастливой взбудораженностью. Дело в том, что мне тогда невероятно повезло.
Я собирал материалы для жизнеописания Нильса Бора. Верхом желаний была поездка в Копенгаген - столицу квантовой физики. Однако смел ли я надеяться, что буду приглашен туда боровским Институтом теоретической физики для месячной работы в его архиве? Меж тем это–то и состоялось осенью 1968 года.
В то утро фру Бетти Шульц, давняя и бессменная секретарша покойного Бора, ввела меня в маленькую комнату на Блегдамсвей, 17, и у окна, занавешенного солнечным туманом, старческой рукой протянула мне ключ от входных дверей архива. Потом погладила ладонью просторный стол и сказала по–английски: "Здесь хорошо работать". А услышав слова моей старательной благодарности, прибавила: "Работайте спокойно". Неспроста попыталась она вручить мне вслед за ключом порцию спокойствия: долгий и разнообразный опыт сразу подсказал ей, что вот и этот временный гость - из тех приезжих, что не умеют сами освободиться от мешающего возбуждения.
Она, прошедшая вместе с Нильсом Бором весь путь его прославленного института, видела, как в свое время появлялись здесь в похожем состоянии не нынешние историки науки или литераторы - архивные завсегдатаи, а ветераны квантовой революции - те, что ее делали и чьи голоса уже отзвучали…
Я приехал послушать в тишине архива эхо этих голосов.
1
Обычные архивы - коллекции милостей случая. Они разрастаются медленно, маленькими незапрограммиро–ванными скачками - от находки к находке. Торопиться, как правило, незачем. И, как правило, некому. Архивы собираются десятилетиями и веками.
А этот возник внезапно: за какую–нибудь тысячу дней он вобрал в себя едва ли не все, для него предназначенное, что по миру разбросала история, а заботливый случай сберег. Он возник по программе!
…В августе 1960 года встретились в университете Беркли, штат Калифорния, пятеро ученых. Вместе их свела наша хорошая история. Точнее - беспокойная мысль, что она покуда не написана. Еще точнее - тревога: как бы не исчезли с течением времени ее документальные следы и как бы не пропали для будущих поколений живые свидетельства ее непосредственных участников.
Кажется, впервые за всю историю естествознания совсем коротенький период его роста - три десятилетия! - удостаивался такой тревоги. Или иначе - такого преданного внимания.
Но не стоит думать, будто в Беркли встретилась группа вышедших в отставку ветеранов, честолюбиво обеспокоенных собственным бессмертием. Да нет же! Собралась маленькая группа деятельных физиков–философов–историков из разряда тех, что сегодня благодарно сознают себя духовными наследниками квантовой революции. Благодарно… В этом все дело. Они были единодушны в оценке ее вклада в человеческое познание. "Тут не нашлось бы параллели за последние три столетия" - так позднее выразил общее мнение инициатор встречи в Беркли, известный физик–теоретик Джон Арчибальд Уилер.
Не было ничего исключительного в столь высокой оценке недавно минувшей поры. Чувства собравшихся в Беркли разделили бы все их коллеги во всех университетских центрах мира. Но те пятеро решили действовать! И с их августовского совещания началась подготовка к гигантской трехлетней работе, для которой не нашлось бы параллели в истории научных архивов.
А через четыре месяца одно печальное событие заставило ускорить все приготовления: 5 января 1961 года в Вене скончался семидесятитрехлетний Эрвин Шредин–гер - создатель волновой механики микромира.
- Слышите, по ком звонит колокол? - сказал Уилер, возглавивший архивный комитет. - Время не ждет.
Его поняли с полуслова. Все помнили о недавних утратах: в 1954 году ушел Энрико Ферми, в 1955–м - Альберт Эйнштейн, в 1957–м - Джон фон Нейман, в 1958–м - Вольфганг Паули, в 1960–м - Абрам Федорович Иоффе… А теперь еще один из видных деятелей "эпохи бури и натиска" унес с собою нерассказанной целую главу истории квантовых идей.
Разумеется, многое расскажет переписка Шрединге–ра. Дневники. Блокноты. Конспекты лекций. Рукописи статей. Черновые наброски. Словом, то, что окажется сохранившимся в его личном архиве, у фрау Шредингер, и в архивах его корреспондентов. А берег ли он свои бумаги? Хранил ли чужие письма? Оставлял ли копии собственных? Говорят, он был натурой неврастенической. Его обыкновения не предугадать. А в гитлеровские времена он кочевал: Швейцария, Италия, Ирландия. Все ли уцелело в нелегких переездах?.. Но сколько бы ни уцелело, все равно с его смертью исчезала возможность записать живой рассказ выдающегося исследователя о пережитой им драме идей и страстей.
Колокол звонил. И каждый его удар оставлял навсегда незаполнимый пробел в еще ненаписанной истории и в еще несобранном архиве источников для будущих историков. Ныне возникший пробел, связанный с именем Шредингера, был таким же зияющим, как пробелы с именами Эйнштейна, Паули, Ферми… Тем более чувствительным он был, что. запись живых свидетельств стояла главным пунктом в программе создания архива… "Это было первостепенным оправданием всего проекта", - написали впоследствии исполнители программы, которыми руководил высокосведущий историк физики Томас Кун.
Они установили: на свете еще здравствовали почти сто ветеранов квантовой революции - теоретиков и экспериментаторов разного масштаба и разных школ, некогда работавших вместе в старых научных центрах Европы и Америки. Теперь - спустя десятилетия - их нужно было чаще всего разыскивать в разных уголках земного шара. Моделью могли послужить изгнаннические судьбы двух крупнейших геттингенских исследователей - Макса Борна и Джеймса Франка: ныне, после второй мировой войны, первый обосновался в южногерманском Бад–Пирмонте, а второй - в массачусетском Фалмуте. Словом, сто ветеранов - сорок географических точек, столичных и захолустных: Копенгаген и Поло Альто, Рим и Ла Йолла, Нью–Йорк и Дельфт, Варшава и Сан–Диего, Киото и Пасифик Гроув, Москва, Вена, Париж, Лондон и… всего не перечислить.
Было задумано: посетить каждого и постараться от каждого выведать максимум уникальной информации - научной, психологической, социально–бытовой. Однако не проще ли было каждого ветерана настоятельно попросить: напишите свои мемуары? Нет, исполнители программы - сами мужи высокоученые - по личному опыту представляли, к чему бы это привело…
…В ту же пору, в 1960 году, академику Игорю Евгеньевичу Тамму был задан однажды вопрос: почему он не пишет воспоминаний, хотя столько видел, слышал, наработал и пережил за долгие десятилетия служения физике? Последовал стремительный ответ: "Как! Разве на моем лице уже написано, что пора мне приниматься за воспоминания?" Ему было тогда шестьдесят пять. Но злоба дня в теории элементарных частиц влекла его живую душу сильнее, чем коллекционирование эпизодов прошлого.
Да и не просто это для нелитератора вдруг отважиться на томительные поиски нужных слов. Без молодого ассистента Йоргена Калькара семидесятилетний Нильс Бор никогда не написал бы своих воспоминаний о Резер–форде. А сколько немых вопросов возбуждают сегодня эти прекрасные воспоминания! Ну, скажем, что стояло: за его увереньем, будто уже весною 1912 года в Манчестере он уловил квантовый принцип в строении планетарного атома? Тут ведь прятался один из истоков квантовой революции. Но ныне уже некого спросить об этом, а в 1962 году было еще не поздно…
И наконец, написанные воспоминания обычно слишком избирательны - по множеству причин, начиная с требований скромности и такта, кончая требованиями формы и размера. Вернер Гейзенберг издал в 60–х годах целую книгу. Однако же не рассказал он в ней, как ему, двадцатишестилетнему доценту, успевшему создать свой вариант механики микромира, случилось в 1927 году разрыдаться у черной доски в час беспросветной дискуссии о руководящем принципе квантовой физики! А без этого сегодня не представишь атмосферы неумолимости в тогдашних поисках основополагающих истин. Такие подробности надо выспрашивать у ветеранов - надо вымаливать…
В общем, архивный комитет принял решение безошибочное: увидеться с каждым ветераном, вооружившись праведным любопытством, следовательской настойчивостью и отличными магнитофонами. А сперва каждому послать детально разработанный вопросник в согласии с его былою ролью в событиях и предполагаемой осведомленностью. Но для этого нужно было еще раньше подготовить около ста научных трактатов по истории квантовой революции. Да–да, тут нет преувеличения: эти вопросники - трактаты (поверьте читавшему многие из них).
Не удивительно, что только 15 февраля 1962 года исполнители проекта смогли провести первое из запланированных интервью. Зато удивительно, что менее чем через два с половиной года - 18 мая 1964–го - они сумели провести уже и последнее, сто семьдесят пятое!
Но почему же интервью оказалось больше, чем ветеранов? А мыслимо ли было ограничиться всего одной встречей, когда перекрестному "допросу" подвергались ведущие деятели квантового мятежа?! Появились многодневные серии бесед. На самую длинную не поскупился Вернер Гейзенберг: 12 интервью - 20–часовой разговор - 300 страниц тесной машинописи без интервалов. Нильс Бор дал 5 интервью - 7 часов крутилась пленка, записывая его голос. И Поль Дирак дал 5 интервью. Макс Борн - 3. Роберт Оппенгеймер - 3… Оттого–то и выстроились в сейфе архива бесценные папки числом 175.
…Выдвигается глубокий–глубокий стальной контейнер. Папки со стенограммами покойно стоят гуськом - по именному алфавиту: от итальянца Эдоардо Амальди, одного из римских сотрудников Ферми, до японца Хиде–ки Юкава, предсказателя ядерных частиц - мезонов. Исторические свидетельства стоят застывшей чередой. Хочется сказать - в бессмертие. Но лучше скромнее: в ожидании все чаще наступающего часа, когда осторожно и жадно за ними протягивается рука очередного историка или литератора, сумевшего или не сумевшего сбросить с себя наважденье солнечного тумана.
Нет, правда, с ними наедине совсем не просто пребывать в трезво оценивающем спокойствии. Все они вместе - как драматическая хроника в лицах, для которой очень подошло бы название романа Пруста - "В поисках утраченного времени".
2
А для собирателей этой хроники те два с лишним года странствий по адресам ветеранов тоже были драматической хроникой, но с иным названием: "В погоне за еще не утраченным временем".
Томас Кун, с чьим главенствующим участием прошли 133 интервью из 175, острее всего почувствал трагизм этой погони в ноябре 1962 года. Тогда для исполнителей программы только–только начался их "европейский год" и по приглашению Нильса Бора куновский штаб обосновался в Копенгагене.
Уже успели записать первую из шести бесед со старейшим боровским ассистентом Оскаром Клейном. Уже успели съездить в Бад–Пирмонт к Максу Борну. Уже списались с главою французских теоретиков Луи де Брой–лем о скором свидании в Париже. Уже условились с вдовою Шредингера о встрече в Вене… 7 октября сердечно поздравили с днем рождения патриарха квантовой физики: Бору исполнилось семьдесят семь. И еще через три недели приступили к беседам с ним - к важнейшей из задуманных серий.
Пустилась в долгую дорогу магнитофонная лента, а он рассказывал о своей долгой дороге в незримые глубины материи. По принятой схеме историки возвращали его к началу начал - к годам детства и университетской юности.
В спектре бесчисленных вариантов воспитания будущих мятежников в науке у каждого ветерана прочерчивалась своя линия. Хотелось услышать из собственных уст Бора, как стартовал он. И они узнавали то, о чем прежде историкам узнать было неоткуда. Среди прочего ему вспомнилось, как в годы студенчества он "собирался писать кое–что философское".
…Оказалось, он искал математическое решение проблемы свободы воли. Если все в природе предопределено и нет у человека свободы выбора поступков, любые этические нормы не имеют смысла: человек заведомо не волен в своем поведении - все разговоры о совести и нравственности теряют опору. А если свобода выбора есть, то как примирить ее с классической причинностью - с вековечным убеждением, что в мире все подчинено безусловной необходимости? Теперь, семидесятисемилетний, он с улыбкой назвал "сумасбродной" свою юношескую надежду одолеть идущее из глубокой древности философское недоумение с помощью математики. Но каков был студент! С такими духовными притязаниями он должен был пойти далеко. По одному этому эпизоду, право же, с немалой вероятностью уже угадывался будущий ниспровергатель классического детерминизма - господствующего представления об однозначно заданном ходе вещей во Вселенной.
Историки услышали интереснейший рассказ. Уточняли подробности. А он даже делал поясняющие рисунки на черной доске. А магнитофонная лента крутилась…
Виток за витком, как на горной дороге, шла погоня историков за еще не утраченным временем. Старому ученому нелегко давалось восстановление подробностей. В конце четвертого интервью он устало попросил: "Может быть, мы пока на этом остановимся?" Но до вершины - до главных событий квантовой революции - оставалось еще столько нерассказанного, что он сам поспешил добавить: "Скоро мы снова продолжил!".
По программе архивного комитета - и это был в ней, пожалуй, единственный достойный критики пункт - ветеранам предлагалось ограничиться в их исповедях лишь тем, что происходило до начала 30–х годов, ибо там кончалась эпоха бури и натиска. Но Бор успел дойти только до начала 20–х …