– У меня создалось впечатление, что когда ты называешь себя Юлией, то говоришь как бы о другом человеке. Или мне показалось?
– Не показалось, – мотнула головой Евгения. – Юлия Гольдберг умерла в 1938 году, а я – Евгения, теперь – Евгения Жехорская! – женщина с вызовом посмотрела на Николая.
– А что? Вполне может быть, – улыбнулся тот. – Только сначала объясни: зачем ты застрелила Ляховицкого?
– А ты бы предпочёл, чтобы я стала германским агентом? – вопросом на вопрос ответила Евгения.
– Нет, конечно. Но ты могла прийти ко мне…
– С чем прийти? – воскликнула Евгения. – С этим полуфантастическим рассказом? И ты бы мне поверил?
– Но сейчас-то я тебе верю, – возразил Николай.
Евгения не нашлась, что ответить, а Николай продолжил:
– Вместо того, чтобы прийти ко мне и всё рассказать, ты организуешь командировку в Киев, приходишь на квартиру к Ляховицкому и убиваешь его! Как-то всё не очень вытанцовывается. Ты ничего не хочешь добавить к уже сказанному?
Евгения вздохнула:
– Если честно, то не хочу, но, видимо, придётся. Я тебе не всё "кино" рассказала, Коля. Был там ещё эпизод, где убивали Панаса, и сделали это по приказу Ляховицкого. Вот теперь – всё!
Ежов поднялся:
– Если всё, что ты рассказала – правда, то можешь и дальше оставаться Евгенией Жехорской. Но пока идёт проверка – из Москвы ни шагу!
* * *
Ещё на пороге кабинета Бокий отметил, что Ежов пребывает в добром расположении духа.
– Не иначе рассказ Жехорской подтвердился? – здороваясь, предположил он.
– Какой ты, однако, проницательный, – добродушно съёрничал Ежов. – Но попал прямо в яблочко: подтвердилось всё, даже в деталях, до которых мы смогли докопаться. Но, может, хочешь послушать из первых уст? Я одновременно с тобой вызвал Захарова, но что-то он… – дверь кабинета отворилась, и вошёл Захаров, – … а, нет, не опаздывает. Проходи, Трифон Игнатьевич, присаживайся. И, будь другом, повтори для Глеба Ивановича отчёт по проверке сведений, полученных от Евгении Жехорской.
– Повторить слово в слово или можно вкратце? – без тени улыбки поинтересовался Захаров.
– Вкратце, конечно, вкратце, и давай уже, начинай, – потребовал Ежов.
– Слушаюсь. Начну с того, что личность Евгении Жехорской идентифицирована. Это действительно Юлия Гольдберг.
– Откуда такая уверенность? – спросил Бокий. – Ведь пластика лица у них различна.
– Если сравнивать фотографии, то да, – согласился Захаров. – И это лишний раз подтверждает: Панас Яковенко был отличным пластическим хирургом. Но, – губы контрразведчика слегка разошлись в улыбке, – даже ему не под силу побороть наш бюрократический аппарат!
– А это при чём? – удивился Бокий.
– Странный вопрос, – опережая Захарова, ответил Ежов. – Тебе ли не знать, Глеб Иванович, что бюрократический аппарат у нас при всём! Продолжайте, Трифон Игнатьевич.
– Спасибо. В конкретном случае сработало правило: есть неопознанное тело – сними отпечатки пальцев. В случае с Евгенией Жехорской было тело, было дело, и к этому делу были приложены отпечатки пальцев жертвы насилия. После того, как жертва выжила, дело прекратили и отправили пылиться в архив, откуда мы его благополучно и извлекли.
– И отпечатки в деле совпали с отпечатками Евгении Жехорской, – опередил Захарова Бокий. Тому осталось согласно кивнуть:
– Да. Параллельно с этим работали по всем поддающимся проверке сведениям, полученным от Жехорской.
– И опять всё подтвердилось, – вновь встрял в речь Захарова Бокий.
Тот неодобрительно покосился, но стерпел и на этот раз, вновь ограничившись коротким кивком:
– Совершенно верно. Не без нюансов, но в целом, можно сказать, сведения подтвердились. Скажу больше. Помните эпизод, когда Евгения Владимировна обвинила Ляховицкого в организации убийства своего бывшего мужа? Был проведён повторный допрос, и оказалось, что в своих видениях Жехорская отчётливо видела лицо исполнителя. Составили словесный портрет, и с его помощью опознали, а потом и арестовали некого гражданина Кондратюка, который и признался в содеянном.
– Кондратюк состоял в группе Ляховицкого? – уточнил Бокий.
– Можно сказать, да, но шпионом не был, всего лишь пособником. Этого уголовника Ляховицкий использовал исключительно для грязной работы.
– Я так понимаю, что по Жехорской у тебя всё? – спросил Ежов.
– Так точно! – ответил Захаров.
– Тогда давай-ка освети нам личность покойного Ляховицкого.
– Слушаюсь. Ляховицкий Казимир Янович, известный в Киеве врач, кандидат медицинских наук, доцент кафедры психиатрии Киевского государственного университета. Владел гипнозом. По этой причине, то есть как гипнотизёр, с 1932 года находился в нашей разработке.
– А с какого времени он находился в нашей разработке как агент абвера? – спросил Ежов.
– С марта 1940 года, – ответил Захаров.
– То есть где-то за месяц до своей гибели, – подытожил Ежов.
– Чуть меньше месяца, – поправил Захаров.
– Да какая, нахрен, разница: днём раньше, днём позже! – взорвался Ежов. – Главное, он восемь лет – восемь! – был у нас под колпаком, а мы и не догадывались, что именно он является резидентом абвера в Киеве! Так, Трифон Игнатьевич?!
Захаров, понятно, не стал напоминать председателю КГБ, что сам состоит в должности начальника Второго главного управления немногим более двух месяцев, ответил по-военному прямо:
– Так точно!
Ежов меж тем чуть подостыл. В его голосе теперь было больше горечи, чем раздражения.
– Стыдно за такую работу, товарищи, ой, как стыдно! И никакие успехи – а их немало – нам не в оправдание.
Захаров, а тем более Бокий, внимали начальству молча, с каменными лицами, прикидывая: превратится ли теперешний "главгнев" в настоящий разнос, а если да, то останется ли в этом кабинете или пойдёт гулять по всей Конторе?
Именно в этот момент Ежов, набирая в грудь воздух для очередной порции язвительных замечаний, взглянул на лица подчинённых. Видимо, что-то на них прочёл, потому как неожиданно выдохнул, усмехнулся и совершенно будничным тоном произнёс:
– Ладно, перерыв на начальственный гнев окончен. Трифон Игнатьевич, как вы прознали про то, что Ляховицкий – германский агент?
– Как ни странно, в этом нам помогла Евгения Жехорская.
– То есть, как? – удивился Ежов. Тот же вопрос читался и на лице Бокия.
– Ну, тогда она не знала, что нам помогает, а мы, в свою очередь, не знали, что она нам помогла…
Громкий смех перебил выступление Захарова, и тот замолк, недоуменно глядя на хохочущих Ежова и Бокия.
– Ну, ты, брат, даёшь, – покачал головой Бокий, вытягивая из кармана носовой платок, чтобы промокнуть выступившие на глазах слёзы. – Сам-то понял, что сказал?
– Да уж, – поддержал Бокия Ежов. – Давай-ка, расшифруй эту абракадабру.
Захаров не видел в сказанном ничего смешного, обиделся, но виду не подал:
– Ляховицкий именно потому и не попал в наше поле зрения как германский агент, что всегда был предельно осторожен. Но перспектива иметь в качестве агента – он, видимо, был уверен, что Жехорская не отвертится, – жену Секретаря Госсовета кому хочешь голову вскружит. И Ляховицкий спешит доложить о своём успехе, для чего требует внеочередной встречи с резидентом абвера в Москве. А тот, благодаря полученной от ведомства Глеба Ивановича, – кивок в сторону Бокия, – информации, давно у нас под колпаком. Безусловно, сама встреча была обставлена так, что прямых улик против Ляховицкого не давала, но контакт зафиксировали и его повели более плотно. А когда наш человек в абвере передал, что московский резидент сообщил об успешной вербовке Доктором очень ценного агента, имеющего выход на самую вершину властной пирамиды СССР, всё разом встало на свои места. Ведь то, что кодовое имя Доктор носит резидент германской разведки в Киеве, мы знали – не знали, кто это. А теперь недостающие элементы мозаики были получены и когда встали на место, то над подписью "Доктор" возник портрет Ляховицкого.
– Добавь, покойного Ляховицкого, – сказал Ежов. – Так что, боюсь, радоваться тут нечему.
– Ну, не скажи, – не согласился с начальством Бокий. – Доктора нет, но ведь Флора жива-здорова.
Ежов посмотрел на друга как на сумасшедшего:
– Ты что, предлагаешь затеять с абвером оперативную игру и задействовать в этой игре жену Михаила? И думать забудь!
– Ну, положим, я забуду, – ответил Бокий, – но абвер-то точно не забудет, и начнёт восстанавливать связь с агентом – там ведь уверены, что Жехорская их агент. Нет?
– Скорее, да, – вынужден был согласиться с доводами Бокия Ежов. – И единственный человек, который мог бы сейчас поколебать эту уверенность, Ляховицкий, а он мёртв… Да, немцы обязательно будут искать подходы к Жехорской.
– И если мы просто усилим её охрану, это их только раззадорит, – добавил Бокий. – Николай Иванович, Коля, нет ни у нас, ни у Жени другого пути, решайся!
Ежов посмотрел на Захарова:
– Ты тоже так думаешь?
– Так точно! – лаконично ответил контрразведчик.
* * *
– А ты, я смотрю, ничуть не удивлена, – сказал Ежов, после того, как изложил Евгении суть своего предложения.
– А я ждала чего-то подобного, Коля, – ответила молодая женщина. – Вы поверили в мою искренность (после того, как проверили, конечно), вы освободили меня от наказания как минимум за убийство Ляховицкого, представив это как допустимую самооборону. Но вы не можете убедить германскую разведку оставить меня в покое. Нет, можно, конечно, мне выступить с официальным разоблачением Ляховицкого ("А такого варианта мы и не рассматривали", – подумал Ежов), и тогда, скорее всего, они от меня отстанут. Но тогда всё станет известно Мише, а я этого совсем не хочу!
– То есть, ты готова принять наше предложение участвовать в сложной и рискованной операции, и всё ради того, чтобы Михаил ничего не узнал? – спросил Ежов.
– Не упрощай, Коля, – попросила Евгения. – То, что Михаил не должен ничего знать, это условие моего участия в операции, важное, но всего лишь условие – не причина! А причины… – их много. Но главная в том, что я, вновь народившаяся Евгения Жехорская, в своём прежнем существовании смысла не вижу, а то, что предлагаешь мне ты, как раз и наполнит моё теперешнее существование тем самым недостающим смыслом.
– Мудрено, – покачал головой Николай.
– Объяснила, как могла, – пожала плечами Евгения.
– Хорошо, – кивнул Николай, – я тебя услышал, и, считай, мы договорились. Я так понимаю, ты готова к тому, что теперь пойдёт совсем другая жизнь? И для начала мы подберём такую работу, которая будет надёжно прикрывать твою новую деятельность.
– Заранее на всё согласна, – ответила Евгения.
………………………………………………………………….
Сообщение ТАСС. 7 апреля 1940 года германские войска одновременно вторглись в Данию и Норвегию…
………………………………………………………………….
19-май-40. Битва за Британию
Ощущение было неприятным. Впервые хозяин Альпийской крепости, что вознеслась на неприступной скале в сотне километров от Мюнхена, чувствовал себя в горном убежище незащищённым. И, что самое обидное, опасность исходила не от врага. Гитлер смотрел в разгорячённые глаза своего заместителя по партии, слушал безумную речь Гесса, и не понимал, как ему следует поступить? И ведь угораздило его остаться на открытой террасе с этим психом один на один. Ближайший охранник шагах где-то в тридцати, а низкий парапет, за которым пропасть, совсем близко, шагах в пяти. Способен ли этот сумасшедший наброситься на него и утянуть за собой в бездну? Вряд ли. Но рисковать не хотелось.
Гесс истолковал колебания Гитлера по-своему.
– Доверьтесь мне, мой Фюрер! – воскликнул он. – Я сумею убедить англичан, в чьих жилах течёт та же кровь, что и у нас, в целесообразности заключения мирного договора, по которому каждая из великих наций остаётся при своих интересах!
Гитлер поймал себя на мысли, что слова Гесса больше не кажутся ему такими уж безумными.
– А как же Черчилль? Ты ведь понимаешь: пока он у власти, я не могу пойти на переговоры.
Лицо Гесса озарилось надеждой, он уловил перемену в поведении Гитлера и поспешил с заверениями:
– Он подаст в отставку, мой Фюрер! Я сумею убедить англичан, что это тоже в их интересах.
"В конце концов, что я теряю, если разрешу этому самоубийце сунуть голову в пасть британскому льву?" – подумал Гитлер.
– Хорошо, – сказал он. – Коли так уверен в успехе – лети. Но помни: в случае провала миссии я от тебя отрекусь, а в Рейхе ты будешь объявлен сумасшедшим.
– Так вот для чего ему понадобились уроки пилотирования… – задумчиво произнёс Геринг, после того, как Гитлер ознакомил его и Геббельса с замыслами Гесса.
– То есть он действительно может долететь до Англии? – уточнил Гитлер.
– Вполне, – кивнул Геринг.
– Тогда пусть летит, а ты, – обратился Гитлер к Геббельсу, – готовься дискредитировать Гесса, коли в том возникнет необходимость.
* * *
В конце весны 1940 года Уинстон Леонард Спенсер Черчилль (пока не сэр, но калач в политике уже весьма и весьма тёртый) сменил проворонившего Гитлера Чемберлена на посту премьер-министра Великобритании.
* * *
9 мая 1940 года на квартире Жехорских собрались одни попаданцы. Исключение сделали только для Евгении, которая, став женой Михаила, была посвящена в их историю.
Взглянув на накрытый стол, Глеб с беспокойством обратился к Ольге:
– Как у нас дома с продуктами?
– Да вроде нормально… – осторожно ответила введённая в недоумение женщина. – А что?
– А то, что ежели чего не хватает, то в нашем гастрономе не купишь, – назидательно произнёс Глеб. – Видишь, Шеф все продукты скупил.
– Васич! – шумно выдохнула Ольга. – Ёшкин каравай! Иди ты со своими шуточками, напугал!
– Ага, тебя напугаешь, – загоготал Глеб, – так я и поверил!
"Эк их отпустило-то, – подумал Николай, который наблюдал за друзьями с добродушной улыбкой. – А, с другой стороны, где ещё расслабляться, как не в кампании старинных друзей?"
– И что тут происходит? – раздался за спиной любопытный голос. Михаил, закончив инспектировать кухню, появился на пороге залы.
– Да вот Васич сетует, что ты весь гастроном скупил, – пояснил Николай.
– Завидует? Это нормально! Гости дорогие, прошу к столу!
Наблюдая за тем, как разливается по хрусталю коньяк и раскладываются по фарфору закуски, Михаил крикнул в сторону кухни:
– Женечка, тебя ждём!
– Иду! – откликнулась Евгения, и через несколько секунд действительно предстала перед гостями, гордо внеся в залу огромный живот. – Гуся в духовку заряжала, – пояснила она, занимая место за столом, – прислуга ведь на сегодня отпущена. – Евгения взяла в руку фужер с лимонадом: – Я готова!
Михаил поднялся с места.
– Други мои! Традицию собираться в этот день за праздничным столом мы перенесли из того, теперь уже очень далёкого от нас мира. За Победу!
Евгения отметила, с каким особым чувством произнёс муж слово "Победа", как просветлели лица друзей, в едином порыве сдвинувших над столом рюмки в торжественном и – или ей это показалось? – печальном звоне. Жене нравилась эта компания, когда собиралась именно в таком составе. Тогда над столом постоянно витал ореол какой-то таинственности, а её саму не покидало чувство сладкого страха (Евгения сама придумала такое определение, не уверена, что сделала это верно, но ничего другого на ум не шло). Вот и теперь Мишук провозгласил тост за какую-то таинственную победу, и все, кроме неё, его поняли.
– А что за победа? – не утерпевши, шёпотом спросила Евгения у Ольги.
У той в глазах появилась столь несвойственная крайне решительной женщине растерянность, Ольга напряглась, подбирая слова, но в дело вмешался Михаил.
– Позже, Женечка, чуть позже, – тихо, только для неё и Ольги произнёс он, и тут же провозгласил очередной тост:
– А теперь, уже по здешней традиции, давайте выпьем за то, чтобы никто, кроме нас, во всей великой и необъятной стране никогда не отмечал этот праздник!
В голове у Евгении, казалось, лопнул пузырёк от шампанского, хотя пила она по-прежнему лимонад. Милый Мишук! Он принял посылаемый её сознанием сигнал SOS и тут же поспешил на помощь. Приобнял за плечи и обратился к почтенному собранию:
– Други мои! Женечка первый раз отмечает с нами этот день. И хотя она посвящена в обстоятельства нашего появления в этом мире, про День Победы я ей пока не рассказывал. Так что вы ешьте и, не побоюсь этого слова, пейте, а я тем временем кратко введу жену в курс дела.
Такой страшной сказки Евгения в своей жизни ещё не слышала. А ей-то, самонадеянной дурёхе, казалось: после того, что произошло с Юлией, она не понаслышке знает, что такое настоящий ужас. Но оказалось, когда нечто подобное творят с целой страной – это во сто крат страшнее.
Евгения не заметила, что постепенно в рассказ Михаила свою лепту стали вносить и все сидящие за столом. Честно говоря, Женя с удовольствием утопила бы обуревавшие её чувства в коньяке, но поздний срок беременности исключал алкоголь. К своему огорчению, она оставалась трезвой. Чего нельзя сказать о сказителях. Когда Михаил водрузил флаг Победы над поверженным Рейхстагом, заметно осоловевшая Ольга предложила:
– А давайте "нашу"!
Нашей в этой кампании и только в этот день считалась песня, которую так любили петь пережившие Великую Отечественную войну их матери и отцы. Правда, с той поры в каких-то куплетах поменялись слова, а какие-то и вовсе забылись…
Редко, друзья, нам встречаться приходится,
Но уж коли довелось,
Вспомним, что было, выпьем, как водится,
Как на Руси повелосьВыпьем за тех, кто неделями долгими
В мёрзлых сидел блиндажах
Дрался на Ладоге, дрался на Волхове,
Не отступал ни на шаг!Выпьем за тех, кто командовал ротами,
Кто умирал на снегу,
Кто в Ленинград пробирался болотами,
Горло ломая врагу!
Женя слушала, как сидящие за столом старательно вытягивают мелодию, и молчала, она ведь не знала слов. А хоть бы и знала… Комок в горле, и слёзы, собравшиеся у набухших век, вряд ли позволили ей произнести хоть слово и не разрыдаться. "Господи, что же у них там творилось?" – думала она. – Ведь это за её родной Питер, зачем-то переименованный в ТОМ времени в Ленинград, умирали герои этой песни. Умирали, но победили!
Встанем и чокнемся кружками стоя мы,
В братстве друзей боевых
Выпьем за мужество павших героями,
Выпьем за славу живых!
Песня смолкла, и Ольга наклонилась к промокавшей платком глаза Евгении: