* * *
В приёмной председателя КГБ сидело несколько человек, но генералов адъютант Ежова пригласил пройти сразу в кабинет, сам вошёл следом. Кабинет был пуст, в углу накрыт столик для чаепития. На вопросительный взгляд Бокия адъютант пояснил:
– Николай Иванович задерживается. Просил обождать его здесь. Столик накрыт специально для вас.
Ежов долго ждать себя не заставил. Ворвался в кабинет: энергичный, весёлый, с улыбкой на лице.
– Извините, товарищи, что заставил ждать, – пожимая генералам руки, произнёс Ежов, – но причина тому более чем уважительная. Присутствовал на госприёмке системы залпового огня "Град", ну и спрыснули сие грандиозное в деле укрепления обороны страны событие. – От маршала слегка пахло дорогим коньяком. – Давайте-ка, ребята, мы с вами тоже примем по грамульке за успех нашего далеко не безнадёжного дела!
К имеющейся на столике закуске добавилась початая бутылка коньяка и три маленькие рюмки. После первой Ежов налил генералам ещё по одной, себя на этот раз пропустив.
– Ну, что там у вас за срочность? – спросил он, когда рюмки вновь опустели.
Бокий молча протянул маршалу папку. Тот, видимо, что-то в его взгляде углядел, потому как сразу сделался сосредоточенным, пробурчал "Продолжайте…", а сам ушёл за стол и углубился в чтение.
Пока Ежов знакомился с содержимым папки, генералы выпили ещё по одной, потом Бокий решительно запечатал бутылку и отставил в сторону. Когда генеральские челюсти перемололи последний бутерброд, в кабинете установилась тишина, прерываемая лишь шелестом перекладываемых листов бумаги. Закончив читать, Ежов поднял на заместителей глаза. Вид у него был слегка ошарашенный.
– Это что же получается, братцы? – спросил он, конкретно ни к кому не обращаясь. – Особо ценный германский агент, о котором нам сообщил источник в штабе Канариса, и Евгения Жехорская – одно и то же лицо?!
– Все имеющиеся улики исключительно косвенные, – осторожно заметил Бокий.
– А ты что скажешь? – перевёл Ежов взгляд на Захарова.
– А что тут скажешь? – вздохнул тот. – Косвенные-то они косвенные, да уж больно весомые…
* * *
Когда прозвенел звонок, Евгения была в квартире одна, потому сама дверь и открыла. На пороге стоял Николай Ежов. Выражение его лица наводило на мысли о цели визита.
– Быстрые вы, однако, – покачала головой молодая женщина. – Арестовывать меня пришёл?
– Для начала поговорим, а там видно будет, – ответил Ежов, мягко подвинул стоящую в дверях женщину и прошёл в квартиру. Прежде чем закрыть дверь, Евгения осмотрела лестничную площадку. Никого. Но они точно были где-то рядом – те, кто пришёл вместе с Ежовым, она это чувствовала.
Всё то время, пока Евгения собирала на стол – и законы гостеприимства тут ни при чём, она просто тянула время, собираясь с мыслями – Николай сидел, никак её действия не комментируя. Евгения расставила закуски, разлила по рюмкам коньяк, подняла свою и сделала жест рукой в сторону Николая. Тот не пошевелился. Тогда женщина выпила в одиночку, сморщилась и потянулась за ломтиком лимона.
– Рассказывай.
Николай произнёс это очень буднично, но женщина вздрогнула. Потом, собравшись, посмотрела в глаза собеседнику.
– Это будет долгий рассказ, – предупредила она.
В глазах Николая ничего не изменилось: всё то же настороженное ожидание.
– Рассказывай, – повторил он.
* * *
– Так вот, Коля… – начала женщина и осеклась: – Прости. Прежде чем приступить к душевному стриптизу, следовало поинтересоваться: как мне к тебе обращаться? На "ты" и "Коля" или на "вы" и "Николай Иванович"? А может, "гражданин начальник"? Но ведь я ещё, кажется, не арестована?
Ежов досадливо поморщился:
– Ты не арестована, Женя. И в данный момент по-прежнему являешься женой моего друга и моим другом, значит, тоже. Потому величай меня, как тебе удобно. Об одном прошу: не называй свои откровения душевным стриптизом, мне это неприятно.
– Прости, – во второй раз извинилась Евгения, – сорвалось. Больше не повторится. И начну я, пожалуй, с признания: это я застрелила гниду Ляховицкого и зачем-то представила всё как самоубийство. Это всё от книг, Коля. Я ведь так люблю читать криминальные романы. Я ведь поняла, что за домом, где живёт… жил Ляховицкий, следят. Не спрашивай, как я вычислила наружку – те, кто вёл наблюдение, в этом, всяко, не виноваты. Чуть позже ты поймёшь, если, конечно, хватит терпения дослушать меня до конца. Так вот, и знала, что следят, и вошла, и застрелила, и следы замела. Когда шла от дома – поняла, что теперь следят и за мной. Каждую минуту ждала ареста, вплоть до того времени, как ты позвонил в дверь. Почему я до сих пор на свободе, Коля? У вас что, духу не хватает? Или нет весомых доказательств моей вины? Впрочем, неважно. Убила я! Теперь приготовься слушать: почему я так поступила.
С Казимиром Яновичем Ляховицким я была знакома сколько себя помнила, то есть с того момента, как пришла в себя в киевской железнодорожной больнице весной 1938 года. Казимир был близким другом моего лечащего врача и будущего мужа Панаса Григорьевича Яковенко, и одновременно являлся известным в Киеве психиатром. Это во многом благодаря его усилиям ко мне якобы частично вернулась память.
– Что значит "якобы"? – насторожился Ежов.
– Потому что это была ложная память, наведённая, с целью сделать меня женой Яковенко.
– Почему ты так считаешь? – поинтересовался Ежов.
– Да потому, Коля, что Ляховицкий сам мне в этом признался, "наводчик" хренов!
– Когда признался? – уточнил Ежов: – Когда ты ворвалась к нему в квартиру и стала угрожать пистолетом?
– Нет, – мотнула головой Евгения, – двумя неделями раньше, когда я нос к носу столкнулась с ним на улице в Москве…
* * *
Москва – по определению суетный город.
Женя шла среди толпы, не всматриваясь в лица. Поэтому когда совсем близко раздалось "Добрый день, Евгения Владимировна!" она не сразу поняла, что обращаются к ней, а когда поняла, то остановилась и стала искать глазами источник обращения. И нашла в улыбающемся лице Казика Ляховицкого, старинного друга её покойного мужа Панаса. Своим другом Женя Ляховицкого никогда не считала, хотя из уважения к мужу старалась это никак не выказывать. Чем же ей Казик так не угодил? Что интересно, сама Женя над этим никогда не задумывалась. Ей было достаточно того, что Ляховицкий ей просто не нравился. Вот и теперь обращённая к ней улыбка казалась приклеенной к холеному лицу маской. Тем не менее, теперь уже в память о мужниной привязанности, Евгения натянула на лицо ответную улыбку, и произнесла:
– Здравствуйте, Казимир Янович. Рада вас видеть. Какими судьбами в Москве?
– По делам, очаровательнейшая Евгения Владимировна, по делам… Вот и к вам у меня есть дело.
– Ко мне? – искренне удивилась Евгения, которая давно утвердилась в мысли, что после смерти Панаса у неё не может быть с Ляховицким никаких дел. И вот, надо же! Даже интересно…
А Ляховицкий продолжал торопливо, как бы из опаски, что она уйдёт, недослушав, давать развёрнутое пояснение к сказанному:
– К вам, голубушка, к вам. И поверьте, это очень важно, в первую очередь, для вас.
Женское любопытство возобладало над многолетней неприязнью. И Евгения, добавив из чистой стервозности в тон жеманного сомнения, произнесла:
– Ну, не знаю даже… Это так неожиданно… Хорошо! Я вас слушаю.
– Ну не здесь же, – мягко урезонил её Ляховицкий. – Давайте зайдём в какую-нибудь ресторацию, где найдётся укромный столик для приватной беседы…
Евгения вяло ковыряла ложечкой лежащее на тарелочке пирожное, а потом оставила и это занятие. Уж больно страшным и одновременно неожиданным оказалось то дело, которое излагал сидящий напротив Ляховицкий…
– Поймите меня правильно, – с этих слов начал излагать суть анонсированного дела Ляховицкий, – если бы не трагедия, произошедшая с Панасом, я бы не скоро вызвал вас на этот разговор, дорогая Юлия…
В голове у Жени что-то взорвалось и на миг полностью овладело её сознанием, настолько краткий, что Ляховицкий, кажется, ничего и не заметил. Он ждал реакции на произнесённое имя и, наконец, дождался.
– Как вы меня назвали?! – воскликнула молодая женщина.
– Юлией. Я назвал вас Юлией. Вашим настоящим именем.
– Но… – Евгения была в смятении: – Как? Почему?
– Успокойтесь, – мягко сказал Ляховицкий. – Не стоит привлекать внимание. Вы задали вопрос "почему?". Вы хотите знать причину, по которой ваши родители дали вам имя Юлия? Я хотя и стоял возле вашей колыбели, но о таком могу лишь догадываться. Видимо, вашей матери очень хотелось, чтобы имя дочери звучало примерно одинаково и на русском и на её родном языке. – Глядя в округлившиеся от удивления глаза Евгении, Ляховицкий пояснил: – Когда вы родились, а случилось это в Киеве, ваших родителей звали Василий и Евгения Малышевы. Но на истинной родине помнили их настоящие имена: Август и Адала Кляйн. Ваши родители, Юля, были чистокровными арийцами, и работали на германскую разведку.
Ляховицкий взял паузу, пил мелкими глотками кофе, и наблюдал, как потрясённая женщина постепенно приходит в себя. Когда та взглядом потребовала продолжения, Казимир продолжил:
– Заброска ваших родителей осуществлена в самом конце "Великой войны", которую в русских учебниках истории называют "германской". Судьба самой Германии к тому времени была решена: армию ждал разгром, а нацию унижение. Но нашлись люди, которые, веря в великое будущее Германии, даже в тех невыносимых условиях на это будущее работали. Когда Кляйны-Малышевы прибыли в Киев, Адала была беременна вами. Это усилило "легенду", и внедрение прошло без осложнений. Много лет ваши родители успешно работали в составе группы, которой руководил я. А потом случился провал. Не буду останавливаться на причинах, скажу одно: такое бывает. Случилось это в 1938 году. – Евгения напряглась. – Вы уже знали о том, кто ваши родители на самом деле, и помогали им. Как и ваш жених. Нет, Юля, не Панас. Всех четверых мне удалось вывезти из-под носа у гебистов и отправить на отдалённый хутор, где вас приютил верный человек. Но гебисты, в конце концов, пришли и туда. Хозяин дома, ваши отец и мать, ваш жених оказали отчаянное сопротивление. Тогда гебисты забросали дом гранатами. Погибли все, кроме вас, Юля. Ваши близкие готовы были принять смерть, но вас и вашего будущего ребёнка хотели спасти во что бы то ни стало, потому спрятали под домом в специальном подземном укрытии. Правда, и его перекрытия частично обвалились в результате взрывов гранат. Вот тогда-то и возникли те ранения, от которых вас потом лечил Панас. Амнезия тоже оттуда. Панас был моим приятелем, но не был соратником. Для него пришлось сочинить "железнодорожную" легенду о вашем ранении.
– Если всё, что вы говорите, правда, – прервала Ляховицкого Евгения, – то непонятно: мне-то вы зачем внушили ту же легенду?
– А это уже стечение обстоятельств, – пояснил Ляховицкий. – Когда мы извлекли вас из-под завала, вы были в крайне тяжёлом состоянии. Я, как-никак, врач и сразу определил, что лечить вас на дому – значит, обречь на скорую смерть. И тут я вспомнил о Панасе, который в этот день дежурил в железнодорожной больнице. Сделать так, чтобы вас доставили именно туда, было несложно. Удалось подстрелить двух вальдшнепов разом – вы получили квалифицированную помощь, а я мог через лечащего врача следить за ходом выздоровления. Мы были готовы забрать вас из больницы, как только позволило бы состояние здоровья. Но кто мог предположить, что Панас в вас влюбится? Я, скажу откровенно, был этим поначалу просто шокирован. А потом подумал: зачем торопиться возвращать вас к прежней жизни, коли вы о ней напрочь забыли? Почему в память о ваших героических родителях не дать вам какое-то время жить спокойной жизнью, любить мужа, воспитывать ребёнка? И я откликнулся на просьбу Панаса помочь ему жениться на вас. Так мы вдвоём сделали то, что в своё время сделал Пигмалион. Наша Галатея – то есть вы – получила новое лицо и новую память, в которой Панас был отцом ребёнка.
Ляховицкий умолк. Некоторое время молчала и Евгения. Потом спросила:
– Теперь, значит, пришло время вытряхнуть меня из ватной упаковки и вернуть к суровой шпионской действительности? А как я не захочу?
– Захотите, – уверенно произнёс Ляховицкий, – ибо иного выбора у вас нет.
– Ну да, – криво усмехнулась Евгения. – Ведь в случае отказа вы всё расскажете моему теперешнему мужу.
– И это тоже, – кивнул Ляховицкий. – Но не только. Я ведь ещё не всё рассказал. Панас погиб не в результате несчастного случая, его убили.
– Как убили?! – вскричала Евгения. – Кто?!
– Неважно кто, важно – по чьему приказу, – ответил Ляховицкий.
– Вы намекаете на то, что это Михаил… – начала Евгения, но Ляховицкий её остановил.
– Нет, Жехорский здесь ни при чём. Смею предположить, что от него это тщательно скрывают.
– Тогда кто?
– А вы сами не догадываетесь? Вспомните историю ваших отношений с Жехорским. Вас ведь тянуло друг к другу, отчаянно тянуло, не правда ли? И что стало препятствием, вернее, кто стал препятствием непреодолимой для вас обеих силы, которая мешала вам быть вместе? Ваш муж Панас! А теперь подумайте, Юлия, кто в ближнем окружении Жехорского возглавляет организацию, которая знает всё и про всех? Кто, узнав о тайном желании друга, имеет реальную возможность помочь такому желанию осуществиться? Тем более что и делать-то почти ничего не надо, всего лишь повредить чьё-то альпинистское снаряжение…
* * *
– Он что, меня имел в виду?! – воскликнул искренне возмущённый Николай.
– Тебя, Коля, тебя, – слабо улыбнулась Евгения. – Но ты успокойся, я в тот момент уже не верила в то, что говорил этот лживый человек.
– Почему? – спросил Николай, тут же понял, что сморозил глупость, и укоризненный взгляд Евгении был тому лишь подтверждением, потому поспешил поправиться. – Я имею в виду, как ты его разоблачила?
– В тот момент никак, – ответила Евгения. – Просто внутри меня стало образовываться нечто кричащее: не верь этому уроду, он врёт, врёт! Тогда я просто ушла, сославшись на то, что мне надо всё обдумать, и поспешила домой, где почти сразу свалилась в горячке.
– Это я помню, – кивнул Николай. – Ты нас всех тогда сильно напугала. Была без сознания, сильно температурила, бредила, а врачи разводили руками. Но через два дня всё прошло. Правда, ты стала какой-то другой.
– Ты заметил?
– И не только я, но сейчас неважно.
– Да нет, Коля, – возразила Евгения, – именно это сейчас и важно. В те два дня я реально ощущала себя одновременно двумя женщинами. Одна, прежняя, металась в жару, другая, новая, как бы смотрела фильм про себя настоящую. Эта мразь, Ляховицкий, включил некий таинственный механизм, назвав меня Юлией, без понятия о том, что это и есть моё настоящее имя. Юлия Гольдберг, тебе знакомо это имя, Коля? По глазам вижу, что знакомо. Да, я та самая девушка, которая забеременела от младшего Абрамова, и чья жизнь столь трагически оборвалась падением с крыши. Ты знаешь, Коля, а я ведь побывала на своей могиле. Скажу тебе: это забавно…
Недоговорив, Евгения замолкла. Молчал и Николай. Потом женщина продолжила рассказ, но не с того места, на котором остановилась.
– То, что я видела по ту сторону сознания в те два дня, совсем не похоже ни на сон, ни на бред, потому я и назвала это фильмом – очень схоже, с одной лишь разницей: ты сидишь не в зале, а находишься внутри действа в качестве бестелесного наблюдателя. В основном вся жизнь пролетала передо мной на ускоренной перемотке, но иногда действо замедлялось и шло со всеми подробностями. Притом я видела не только то, что происходило непосредственно со мной, но и то, чего видеть в настоящей жизни никак не могла. Вот только почему-то я была абсолютно уверена: всё так и было!
…Если в прихожей Руфь ещё испытывала лёгкое волнение, то, войдя в комнату, сразу от него избавилась. Накрытый стол был, по её мнению, явным признаком капитуляции. Потому в предложенное полукресло Руфь опустилась с видом победительницы. Ольга Абрамова села по другую сторону стола.
– Чай, или предпочитаете чего покрепче? – спросила хозяйка дома.
– Прежде чем что-то отведать с этого стола, я хотела бы получить ответ на вопрос, который я поставила пред вами во время нашей прошлой встречи.
Произнося эту фразу, Руфь нравилась самой себе. Поза надменная, чуть вызывающая. Слова слетают с ярко накрашенных губ, как острые стрелы. И хотя противник, как ей думается, повержен, не стоит его щадить раньше времени. Вот станем родственниками, тогда…
– Нет.
Ответ Абрамовой настолько не вплетался в мысли Руфь, что она поначалу восприняла его как оговорку.
– Вы сказали "нет", – уточнила она, – я не ослышалась?
– Вы не ослышались, – подтвердила Ольга. – Наш ответ на ваше предложение: нет, свадьбы не будет!
– Но как же так, – пролепетала Руфь, – я ведь вам сказала, что Юлечка беременна. Или, – на её лице мелькнула догадка, – Глеб отрицает, что является отцом будущего ребёнка?
– Нет, – голос Ольги звучал мягко, доброжелательно. – Мой сын не отрицает, что между ним и вашей дочерью произошло… соитие, простите, не смогла подобрать другого слова.
– К чёрту ваши извинения! – воскликнула Руфь. – Если он ничего не отрицает, как прикажете понимать его отказ жениться?!
– Это не его отказ, – поправила Ольга, – это наш общий отказ, отказ всей нашей семьи.
– К чёрту вашу семью! – Руфь распалялась всё больше и больше. – Чем вам не подходит моя дочь?! А… кажется, понимаю. Она вам не подходит, потому что она еврейка, я угадала?!
– Какая глупость… – поморщилась Ольга.
– Глупость?! – вскричала Руфь. – Хороша глупость, из-за которой у моей девочки растёт живот!
– Вот что! – голос Абрамовой настолько враз окреп, что заморозил на устах Руфь готовые слететь с них слова. – Хватит истерить. Помолчите немного и послушайте меня! Я поговорила с Глебом. Он хорошо отзывается о Юле, он не отрицает того, что она ему немного нравится, но он её не любит. Понимаете? Нелюбит !
Щёки Руфь вспыхнули, как два аленьких цветочка.
– То есть, вы хотите сказать, что ваш сын обрюхатил мою дочь без любви? Проще говоря, изнасиловал мою девочку?!
– Но-но, – нахмурилась Абрамова. – Не стоит бросаться словами. На той злосчастной вечеринке было довольно много народу. Я провела негласное расследование, и выяснила: есть немало свидетелей того, что Юля уединилась с Глебом по доброй воле.
– Вот именно! – воскликнула Руфь. – Девочка доверилась ему, а он воспользовался её наивностью, теперь же отказывается жениться – это бесчестно!