5.
Конечно, ну какой же он профессиональный убийца этот наш Дани! Инженер, доктор наук, специалист по природным и искусственным излучениям. До национальной катастрофы никогда никому и пальцем не погрозил, ню-ню-ню, не то что ударил. Наоборот, он был активным сторонником предоставления арабам равных с нами прав в нашем Израиле. Он считал себя социал-демократом, левым интеллектуалом. И если он кого и ненавидел искренне и истово, то своих же еврейских националистов, правых, которые выступали за трансфер арабов - насильственную эвакуацию за пределы Палестины, которую они называли Эрец-Исраэль.
"Левые были за немедленный отзыв израильских войск и за образование дружественного арабского государства, - рассказывал он Юлии. - Воевавшим с Израилем партизанам Ясера Арафата мы предлагали мир сейчас и экономическую помощь в становлении их равноправной страны на общей палестинской земле." "Они не согласились?" "У нас было правое правительство. Оно не верило ни одному варианту соглашения с "террористами Арафата". Им уже грозила эвакуация в Тунис, когда новый Советский Союз вдруг заявил о своем нейтралитете в израильско-арабском конфликте. Это послужило нам сигналом для еще более массовых демонстраций в защиту прав палестинцев. Нашим кумиром был полковник Эйли Кева. В знак протеста против несправедливой войны в Ливане, он бросил свою часть и выступил на нашем митинге в Тель-Авиве, чтобы…" "Прости, Дани, - не поверила своим ушам советская женщина, - как это выступил? Командир части дезертировал с фронта, бросив своих солдат под огнем противника и выступил на митинге? И его не арестовали, не расстреляли на месте? Ведь военное время?" "Напротив, толпа устроила ему овацию! Мы считали его национальным героем, проявившим истинный гуманизм и патриотизм." "И в толпе не нашлось ни одного мужчины, чтобы пристрелить подонка?" "Увы… Нашелся, как я тогда считал, предатель и подонок, который выстрелил в нашего Эйли…" "И вы его разорвали?" "Не без этого, но потом… Любая гражданская война всегда начинается с первого выстрела. Этот выстрел прозвучал справа, а потому мы считали, что это они спровоцировали тот ужас, который начался по всей стране. Евреи перестали кричать на митингах и начали стрелять друг в друга."
Что было дальше, Юля давно знала по объяснениям отца. Разгромленные было арабы словно обезумели от радости, что их могучие враги передрались… Арабы стали одерживать верх над всеми евреями, правыми и левыми. Мировое сообщество выжидало точно так же, как в сороковые годы, когда евреев сжигали люди Адольфа Эйхмана.
"Антисемитам вообще не нужна команда убивать евреев, им не надо даже разрешать, им надо просто не запрещать. Так было в Царской России, так случи-лось и на Земле Израиля… Советы риторически выступили против геноцида евреев. Официальный Запад просто промолчал…" - горько заключил Дани. "А арабы? Вы и ваши сподвижники ведь не сделали им ничего плохого, наоборот, боролись за их права?.." "А что плохого сделали вы лично этим… которых вы даже после всего этого кошмара назвали "молодыми людьми"? Нет, Джулия, палестинцы не стали на нашу сторону в нашей войне с правыми. Это мы по наивности думали, что повторится война Севера и Юга в США, когда негры массой вступали в армию северян против конфедератов. Арабы не стали играть роль негров, за которых мы их принимали… Они, как я поздно понял, стали играть свою роль - роль арабов! Они как-то сразу и вдруг стали беспощадно убивать всех евреев по всему Израилю." "А почему промолчал Запад?" "Рейган решил, что мы снюхались с коммунистами, тем более, что мы, левые, воевали с "Интернационалом" и под красным знаменем и уже побеждали правых, когда началось арабское восстание. Будь евреи едины, как в в прошлых войнах, мы бы легко справились не только с палестинскими погромщиками, но и с вторгшимися к нам недобитыми арабскими армиями. Но мы еще не остыли от боев друг с другом, мы еще страстно обсуждали никчемность нашего неприлично правого премьера с его "панской манией величия" и "польской ментальностью". А тут начались погромы по всем городам, где "израильские арабы" десятилетиями жили с нами добрыми соседями. И массой хлынули на нас с ножами уже не блокированные было в Бейруте палестинские партизаны, а именно "мирные" палестинцы. Когда в Израиль вторглись сирийские, египетские и иракские танки, страна была уже деморализована гражданской войной, парализована умелыми диверсиями на наших автострадах и отравленными или отрезанными источниками воды. Как только мы осознали, что творится, нам оставалось только быстро научиться убивать палачей, убивать не раздумывая…"
"А ваша семья?" "Моя дорогая жена была на восьмом месяце… Она должна была, наконец, родить мне сына, - заплакал Дани, садясь на песок у ног тут же присевшей и зарыдавшей вместе с ним Юлии. - Представляете, мальчика, братика моим трем девочкам… Я так готовился к празднику брит-милы… Когда я вернулся домой с фронта, я даже не понял, чем заполнены все комнаты моей развороченной и разграбленной квартиры, я даже не опознал во всем ЭТОМ фрагменты человеческих тел… Я не мог даже похоронить их… моих дорогих, таких добрых, образованных и разумных папу с мамой, моих девочек, мою Юдит с моим мальчиком еще без имени… Они сожгли папу и маму вот так же - на костре из нашей домашней библиотеки. Там была знаменитая монография Йони Коэна, моего отца, "Мир прорастает только на ниве доверия" - об истории арабо-еврейских добрых отношений - настольная книга наших левых, переведенная на все языки, включая арабский… Те, кто убивали папу, знали, кого они режут, но только смеялись над его заблуждениями! Мне тоже оставалось только одно - УБИВАТЬ… Как ни странно, оказалось, что я и это умею делать лучше других. Но было поздно. Надо было не допускать катастрофы, а не бороться с ее последствиями. Надо было противостоять врагам решительно и жестко тогда, когда у нас еще была армия, а у них - не было… А не считать наших палестинцев обитателями хижины дяди Тома, неразумными и ущемленными судьбой "молодыми людьми"!.. Они же были совершенно свободны от мук совести в отношении нас, как те, кто горит сейчас на костре из их мотоциклов. Ни о какой конфедерации в Палестине, ни на каких условиях они и говорить не хотели, обезумев от крови и безнаказанных убийств. У них были на лбу повязки, даже у детей, с надписью на арабском "Убей еврея!" И на повязку они кровью наносили полоски - по числу жертв - любого пола и возраста. Я видел, как они стреляли из огнеметов по женщинам и детям, согнанным со всего города на берег, где даже нельзя было зайти в воду из-за прибоя и острых камней. Стреляли войска из всех стран - даже из Пакистана и Афганистана, даже из Ирана и Ливии. А нас и до войны было всего три миллиона, включая сотни тысяч способных только молиться мужчин, наших бесчисленных ироничных и амбициозных стариков и старушек, наших умненьких, раскованных и балованных детей, наших нежных и беззащитных, как вы, Джулия, прекрасных девушек, с которым делали то же, что делали и собирались сделать ваши фанатики…" "Но вы же эвакуировались?" "Это была не эвакуация… Это было паническое бегство - трансфер евреев по-арабски… Порт был разрушен дотла, город пылал, горели пришедшие за нами суда на рейде. И не было НИ ОДНОГО военного корабля, кроме нескольких наших, уже левых и правых вместе… Но что они могли сделать против всех арабских флотов и армий?.. Потом, когда нас почти не осталось, мы увидели с горы, где держали круговую оборону еврейских кварталов, две эскадры. Это подошли одновременно корабли Шестого флота США и вашего Черноморского флота. Они своими пушками и самолетами помогли нам хотя бы оставить этот ад…"
"А как вам удалось уцелеть, Дани?" "Я и мои товарищи не позволили нас убить! Мы убивали так, как им и не снилось в прошлых войнах… Мы слишком долго были преступно добрыми… За три недели я превратился из кабинетного ученого в профессионального убийцу, Джулия. Умелого и беспощадного!" "Да уж, - глаза Юлии засияли. - Двух таких могучих монстров, каждый как два Дани, за полминуты! Дани, вы - настоящий герой! И действительно умелый! Надо же, сначала разгромить их мотоциклы!" "Это вышло случайно, - заметил Дани. - При такой жаре бензин, как правило, не взрывается даже от искры, попавшей в проломленный бак. Это только в кино машины и мотоциклы вспыхивают от любой пули…" "Неважно! Ведь надо же было сообразить, что они просто потеряют разум уже от самого факта нападения не на них, а на мотоциклы - самую любимую часть их существа, их смертельное оружие… Я так рада, что вас встретила! Хотите, поедемьте ко мне…" "С огромным удовольствием, Джулия, но только… домой вам надо вернуться как можно позже. Кто-то мог видеть, что вы пошли одна загорать, и заподозрить, что именно вы были на месте событий…" "Ну и что же? Я свидетельница и пострадавшая. У меня ягодицы… Мне-то чего бояться?" "Джулия! Никакие бандиты в мире не могут так нагло совершать подряд столько убийств без могущественного покровительства! Они не зря никого и ничего не боялись… Как наши арабы, которые десятилетиями убивали евреев, а их весь мир считал пострадавшей в нашем конфликте стороной. Нас с вами тоже запросто сделают виновниками и убийцами. Особенно меня, как иммигранта. А пока попробую-ка я хотя бы издали оценить ситуацию."
Он ловко вскарабкался на створный знак. Вокруг мотоциклов, все еще густо чадящих черным столбом дыма в голубое небо, толпились казавшиеся отсюда крохотными фигурки людей. Стояли три милицейских "газика", разъяренными пчелами носились несколько мотоциклистов. Грохот их моторов был слышен как если бы они были рядом. На близлежащем шоссе стояло множество машин. Как всегда, на кровь и смерть сбежались сотни зевак.
Совсем не та будничная милицейская работа, что идет в пустынных дюнах после обнаружения очередного изуродованного до полной неузнаваемости, а потому неопознанного и никому не интересного женского трупа…
6.
На автостанции степного села, куда решились, наконец, выйти Дани и Юлия, было тихо. Они остановились в сторонке, с улыбкой отклоняя предложения женщин со скамеек под навесом занять свободные места в тени. Дребезжащий сельский автобус подобрал их в свой горячий запыленный салон, промчался, не останавливаясь, мимо кишащего рокерами места происшествия и привез никому не известных героев дня в центр огромного города. И до позднего вечера не улицах и в парках всегда праздничной роскошной Одессы можно было видеть красивую пару - израильского беженца с русской девушкой. Если они чем и отличались от других подобных пар, так это тем, что она, бесстыжая, ходила со своим кавалером всюду явно без лифчика и почему-то нигде не садилась, даже в кафе-мороженном и в полупустом трамвае до Лузановки.
"Ой, как я устала!.. - наконец, упала она в своей комнатке на кровать лицом вниз. - Так все горит…" "Вы позволите обработать… ваши раны? - неуверенно спросил Дани, когда они заперлись. - Я купил все необходимое…" "Умница вы мой, - глухо сказала она в подушку. - А я думаю, чего это вы во все аптеки заходите… Конечно, обрабатывайте. Не звать же чужих… А меня вы… там уже видели…"
Обработка закончилась таким сексом, какой обоим и не снился. И продолжался этот пир двух поруганных душ и молодых тел всю неделю, пока Юля была на стажировке.
7.
В городе был, между тем, неслыханный скандал. Кто-то, представляете, зверски убил двух прекрасных молодых людей, к тому же сыновей второго секретаря горкома и зама начальника КГБ. Бедные мальчики поехали себе к морю покататься на мотоциклах, а их не только забили камнями злобные хулиганы, не только подожгли их мотоциклы, но зверски сожгли их самих на бензиновом костре. И кого! Студентов-отличников, активных комсомольцев, чемпионов по мотоспорту…
Их хоронили все последователи великого Уточкина - славные одесские рокеры. Закрытые гробы везли на мотоциклетных колясках, вокруг ревели мощные "Явы" и "Уралы" с мужественными парнями, затянутыми в черную кожу и копыта, с куполами шлемов на головах. На кладбище был салют сводного батальона войск КГБ СССР и клятвы молодых людей найти гнусных убийц и отомстить. Помертвевший от горя гэбэшный полковник сказал, что для него теперь дело чести всей его жизни найти и обезвредить банду преступников, невинной жертвой которой стали такие добрые и доверчивые мальчики…
Юлия и Дани стояли в толпе зевак, слушая душераздирающие речи о том, каких светлых людей потеряла любимая Родина. Наглый Дани, вытирая глаза платком, положил цветы к могиле. "Этих я пришиб во-время, - шепнул он, вернувшись к прячущей улыбку Юлии. - Жаль, что тех не успел…"
Потом он провожал ее на переполненном вокзале, совал в руки цветы, что-то горячо говорил на своем певучем непонятном иврите и без конца целовал ей почему-то только глаза. Она проплакала всю ночь, но даже на Киевском вокзале столицы, где ее, в ее Зиме после короткого Лета, встречал и дежурно целовал в щечку постылый муж, на глазах ее все еще было тепло нежных губ доброго несчастного смелого ее Дани… Горячий израильтянин так зарядил ее своей стратью, что она впервые изменила свой клятве мести и устроила несчастному Жене "пир богов". Целый месяц Евгений ходил как в бреду от неслыханного для него секса с фригидной вроде бы женой. Верный своим приоритетам, он даже не пытался понять причину ее пробуждения, а заодно и природу странного свежего шрама поперек нежных выпуклых ягодиц своей жены, появившегося после ее стажировки в ту же злополучную Одессу. Она объяснила, что случайно опустилась в трамвае на косу, положенную на сидение пьяным дачником. Что же, это объяснение, правда без последующего внезапного и бурного проявления ее женской природы, казалось правдоподобнее любого другого. Тем более, что она скоро снова взяла себя в руки и вернула себя и мужа в их привычную Зиму…
Глава четвертая
Море и женщины
1.
На выходе из лифта четверо стюардов ловко обменивали билеты на маршрутные карточки, чтобы найти свою каюту в лабиринте плавучего мегаполиса. Евгений оглядел свое временное жилище и не нашел ни одного изъяна. Тепло, уютный полумрак, за шторками большого окна сейчас были огни какого-то незнакомого города, отраженные в глянцевой дрожащей воде. Явно не Владивосток. Ага, почти обрадовался избалованный придира, это слайд - значит, естественного окна из моей каюты нет. Но его умилили стилизованный под старину торшер с позеленевшей бронзой, ковер с приятным орнаментом, цветы, даже набор сигарет у пепельницы на полированном журнальном столике и подсвеченные бутылки в приоткрытом баре. И, к тому же, потрескивающий камин, электрическая сущность которого умело скрывалась естественным цветом дотлевающих поленьев и даже специфическим легким запахом дыма. Мерцающие словно от ветерка электрические свечи на полке камина легко пахли ладаном. Чемоданы, сданные на причале, уже стояли в стенном шкафу. Сервис, черт побери! Умеем, если захотим…
Евгений переоделся в домашнее - пижаму с замшей и с кистями - и присел на стилизованную под мрамор скамеечку у излучающего тепло камина. Еще бы щипцы и - туши свет! - умилялся он. Беспокоила только одна мысль - кто будет соседом в этой двухместной каюте. Достаточно поселить сюда какую-нибудь свинью, чтобы вся эта техническая эстетика, все эти милые ухищрения стали только раздражать…
В ответ на его тревоги раздался осторожный стук в дверь, и появился сосед. Его энергичное лицо показалось Евгению знакомым. "Натан Поляковский, - веско и дружелюбно представился породистый господин, которого просто язык не позволял назвать гражданином или, того хуже, товарищем. - Рад быть вашим сожителем, если вы не возражаете…" "Тот… самый? - глупо улыбался Евгений. - Народный артист?" "И именно поэтому - все еще Натан, - пристально вглядывался в собеседника знаменитый маг. - А вы?" "Я - простой научный сотрудник. Евгений…" "Евсей, так? Вы не возражаете, если я вас по вашему возрасту буду называть просто Женей?" "Что вы, Натан…" "Просто Натан. Можно Толей, как было принято… у нас…" - помрачнел он. Ре-репатриант, понял Евгений.
"Я как раз сидел тут и думал, - засмеялся он, - кого мне Бог пошлет в соседи. Знаете, как в поезде…" "Еще бы! - страстно перебил его великолепный Натан, не привыкший, как все питомцы нашего племени, дослушивать собеседника. - Мне ли не знать! Полжизни в пути. Но вот на судне я впервые. Итак, вы ученый? И в какой же это области?" "Прикладная математика. Я разрабатываю…" "А хобби? Я ведь ясновидящий, знаете ли… Вот как-то выступал на закрытом концерте для… Так там все только и думали о том, как одной, очень красивой даме досталось от грозного мужа!.. Уж не вы ли нашалили с вот этой фотографией?" Он вдруг достал из портфеля злополучный номер "Плейбоя" со знакомой фигуркой на обложке.
Жена генерала радостно сияла голубыми наивными глазками на любующихся ее прелестями мужчин, раскинувшись на просторном голубом покрывале с пушистым котенком на главном месте. Одной рукой она словно готовилась отшвырнуть живые трусики прочь, а другой пощипывла себя за розовый сосок. До чего же хороша неверная боевая подруга, и не захочешь, а простишь ее подлое бесстыдство!.. Что мы, в самом деле, чекисты какие-нибудь, чтобы такую прелесть так грубо обидеть?.. Даже в мыслях, верно? Ну сфоталась тайком, ну переправили негатив классовым врагам на радость… У нее что, убыло? Наоборот, сам же, козел с Лубянки, этой же фоткой любуешься. За что же?.. Во, зараза беспардонная, генерал этот хренов, правда?
"Еще бы! - тут же согласился ясновидящий Натан. - Ему бы наоборот гордиться, что его супругу на первую страницу такого неприступного издания поместили. У кого еще такая мировая знаменитость в постели завелась? Тем более, все очень даже пристойно, опять же, пока котенок на месте. Он ее там не поцарапал ненароком? Я имею в виду котенка…" "Не помню, - совсем смутился бесстыжий фотограф под веселым взглядом мага. - И вообще… с чего вы взяли… Там был совсем другой…" "Я-то знаю, что другой, - захохотал Поляковский, - а вот вам, математику, откуда эта история известна? Ну-ну, не хмурьтесь… Меня, знаете, столько раз закладывали, что я сам просто не могу себе позволить выдавать кого-то. Позавтракать, кстати, не желаете? Ведь, как ни странно, утро уже. А первая трапеза бесплатно. Ох, и воспользуемся же, а?"