Тогда не останется земель, завоевать которые не под силу королю везиготов. Тогда слава Аттилы станет лишь трухой, жалкой тенью славы короля Торисмунда, и гунна забудут раньше, чем он умрет, лишившийся силы и могущества. Любая, чья угодно слава померкнет рядом со славой Торисмунда, как звезды меркнут перед луной, а луна - перед солнцем.
Так будет, потому что у короля Торисмунда достаточно храбрости и воли на то, на что не отважился даже его отец. Стать предводителем призрачного воинства, верного и неуничтожимого.
Слова обряда всплывали из памяти… из памяти? Разве кто-то говорил ему хоть когда-нибудь? Когда? Неужели такое было?..
Неважно. Об этом можно подумать после, а сейчас нужно думать лишь о деле. Успеть завершить начатое до рассвета. До тех пор, пока кто-то не прервет его - а такие есть, их можно почувствовать. Сила, как женщина, выбирает самого достойного, наиболее мужественного и решительного. Упусти мгновение, и она отвернется, отдаст предпочтение другому.
Медлить, колебаться и сомневаться было нельзя. Торисмунд чувствовал себя крепостной стеной и тараном, конем и всадником, копьем и мишенью. Тем, что принимало удар и тем, что наносило его. Зыбкое серое марево сгущалось вокруг, его нужно было впустить в себя, удержать и подчинить. Приманить видимой покорностью, готовностью отдаться, уступить - и схватить за гриву, за длинную косу.
Возьми, дразнила тень. Сумей, ускользала из рук. Догони, увертывалась… и звала, смеясь, отступая лишь на шаг, на полшага.
Все слова были произнесены, и земля - заклята его волей, подчинена; остался лишь последний шаг.
Торисмунд медлил; знал, что нельзя останавливаться, уже нельзя, поздно… но все же не мог заставить себя. Тень ласкала, прижималась, касалась жаркими ладонями. Вершина торжества, вожделенный миг обладания - но почему-то торжество казалось и худшим из поражений, извращением, надругательством. Тысячеликая госпожа, заглядывавшая в душу, жадно теребила, требуя большего, предельного слияния и последней жертвы.
Пуста она была, и желала наполнить себя, обещая в ответ власть над тенями и призраками, безграничную, как она сама, вечную и непобедимую.
Богиня, не ведающая алтарей, принимающая любое поклонение, и одаривающая щедро, так щедро… а взамен желающая лишь знать. Видеть, чувствовать, жить. Не знать, нет - познавать. Все сущее. Чужими глазами, чужими ушами, руками. Всего лишь этого. Взамен же - все, что только пожелает открывшийся ей навстречу. Отдавшийся.
Всего лишь крови просила Она, добровольно отданной крови, малой толики из той, что уже была пролита здесь, но крови - отданной Ей, во имя Ее, чтобы насытить Ее жажду.
Только этой малости. Только этой невозможной, неописуемой жертвы.
Торисмунд давно уже держал в руке нож, и осталась лишь - поднести его к груди, одно движение, и свершится, будет подведен итог, и сила подчинится ему, Она подчинится…
Вместо этого был ослепительный, нестерпимо злой свет, и совсем другое лицо, другие глаза, глядящие прямо в душу, темные и одновременно яркие; другой взгляд - не жадный вовсе, укоризненный и сочувственный сразу. Материнский. Эта женщина ничего не обещала, не сулила награду и не пленяла могуществом. Она была силой. Тени шарахнулись от нее прочь, ускользая из рук, разбегаясь подальше от золотого солнечного света, которым струились чужеземные одежды гостьи.
- Нет, - хотел вымолвить Торисмунд, но не смог произнести вслух даже единого короткого слова.
Через мгновение ему стало не до того. Ржание коня, захлестывающий плечи аркан, толчок в спину, земля, ударившая в лицо… тьма. Никаких теней, никакого света. Только тьма, забвение, ничто.
451 год от Р.Х. 20 июня, ночь, Каталаунские поля
Старость - это не когда после боя хочется лежать и больше никогда не подниматься. Такое случается и в двадцать, и в двадцать пять - смотришь, как муравей ползет по травинке, и кажется, что век бы за ним следил… Старость - это когда ты даже не пытаешься встать, потому что знаешь - не получится. Сейчас - не получится. Нужно немного подождать. А потом ты все же встаешь и начинаешь отдавать распоряжения - не на Торисмунда же тебе полагаться… но на каждую мысль уходит слишком много сил, и когда список дел иссякает и ты снова имеешь право сесть, лечь, закрыть глаза, забыть об окружающем мире хоть на какое-то время, ты вдруг понимаешь, что медлителен был не только ты - у всех, с кем ты говорил сейчас, глаза будто затянуты мутной белой пленкой. А еще на холме тихо. Неприлично тихо для вечера после тяжелого, да, очень тяжелого, но удачного боя.
Противник отошел и заперся за повозками, внезапность в таких условиях он себе не обеспечит, да и темнеет уже, но с Торисмундом поговорить нужно. Похоже, что ночью жди неожиданностей.
Не ночью. Уже. Потому что чуть ниже по склону сидят или лежат вповалку люди из дружины наследника. И старший их, Атанагильд, сидит… а самого наследника нет. И… и коня его нет. Старость. Пропустил…
Он оглядывается - да, его собственные люди не замерли, заняты делом, но двигаются как осенние мухи. У трех букеллариев рядом с ним глаза ясные - на остальных смотреть не хочется. И кажется, сносит их, даже к водоносу за водой никак не пройти по прямой - будто какая-то сила все время тянет вниз, в долину.
Он сводит ладони перед собой, смотрит на руки. Эта сила не входит без приглашения, не может. Значит, кто-то ее сюда пригласил - или хотя бы откликнулся.
В составе гуннского посольства в Толосу приезжал старичок - не то колдун, не то непонятно что. Об этом рассказывал сенатор Авит, его собственный посол. Людей Аттилы Теодерих отпустил назад с честью, а вот старичка приказал убить. И после этого очень быстро, удивительно быстро пошел на союз с Ромой. У Теодериха, у покойного уже Теодериха были к тому веские практические причины - займи Аттила восточную часть Галлии, границы его владений подошли бы к везиготским вплотную, а какой Аттила сосед, все уже хорошо поняли. Но эти причины существовали и до того, как король принял послов - а тогда он еще думал, колебался. А как встретился со старичком - перестал. Авит рассказывал, что по слухам колдун предлагал королю везиготов власть не только над живыми, но и над мертвыми. И добрый христианин Теодерих, конечно, такого непотребства не потерпел.
А слышал предложение не только он. И запомнил не только он.
Но почему Торисмунд сорвался сейчас, сейчас, когда исход сражения ясен… потому что его отец погиб. Пока Теодерих был жив, Торисмунд не пошел бы против него, а сейчас ему нужно доказывать, что он настоящий король - при том, что сам он не очень в это верит, и правильно делает, заметим.
Послать его дружину на поиски? Послать своих? Да, в своем нынешнем виде они много отыщут… они и платоновскую Атлантиду найдут.
Не понимаю, не вижу логики… люди Торисмунда принадлежат ему, он имеет над ними власть, когда он открыл дверь, они стали уязвимы - но что случилось со всеми остальными?
- Эслас! - окликнул он одного из букеллариев, на которых можно было смотреть без омерзения. - Поедешь в главный лагерь. Найдешь… любого из комесов, кто на ногах и не очень занят - Майориана, Рицимера, Марцеллиана, Боэция - неважно. Скажешь, чтобы добирался сюда. И взял с собой сотню. Если меня не будет до полуночи, пусть высылает поисковые группы. Но только из тех людей, что приведет с собой.
Риск? Риск. Но сражение выиграно уже, кампания выиграна еще под Аврелией, если Аттила уйдет - это неприятно, но терпимо, это даже в каком-то смысле удача - гарантия, что в ближайший год-два комесы не передерутся между собой, будут слишком заняты. А его собственные шансы вернуться домой крайне невелики. Майориану, конечно, могло присниться что угодно, но пятьсот миль есть пятьсот миль, и если армия одолела это расстояние за неделю вместо двух, значит, кто-то приложил к этому руку.
Нет, на такую удачу жаловаться грех, даже если она в твоей жизни последняя.
- Вы - со мной.
Оба сопровождающих начинают оглядываться по сторонам только тогда, когда понимают, что на их отъезд никто не обращает внимания. Но они - люди крепкие, привыкли ко всему, да и не их это ума дело.
Поздно спохватился, поздно. Темно уже, и луна. Самое неприятное время. Но если у этого дурака получится… черт его в буквальном смысле знает, что произойдет. Это не дом, не город, не огражденное человеческое жилье, даже не возделанная земля. Это поле боя - в глуши, в необжитом месте. Хозяйство смерти.
Минерва и Мария, особенно Мария, вот ведь несчастье. И фора у королёныша, и гнать нельзя - по этому полю, да в лунном свете - это верный способ свернуть шею. Да еще поди пойми, куда он подался, потому что пакостью этой несет просто отовсюду… Матерь Божья, если я не успею, ну хоть ты-то поймай и вразуми это готское бревно, он не так уж плох и в тебя верит, а скормит же себя и всем вокруг навредит…
А потом стало не до посторонних, потому что направление обозначилось четко. Значит, мальчик уже начал и времени совсем нет. Времени нет - и вылетевший навстречу из-за холма патруль - гуннский патруль, шестеро, вражеский - это не угроза, не опасность, это препятствие, сквозь которое нужно пройти, расклад не существенен, а человек прямо впереди, кажется, не вооружен и весь обвешан какими-то цепями и костяшками, которые почему-то не стучат друг о друга, не издают звуков… ну что ж, первый дротик ему - на всякий случай.
451 год от Р.Х. 21 июня, ночь, Каталаунские поля
- Отвезем его в… - Торисмунд понимал язык гуннов, всем пришлось его выучить, но некоторые слова были не слишком знакомы. В лагерь? Или что-то другое? - Поспешим…
Еще бы им не спешить, мрачно подумал король везиготов. Надо же было так попасться, испортить все и всем. Сражение можно было считать выигранным: Аттила отступил, укрылся за рядами повозок, и сам загнал себя в ловушку. С утра можно было бы окружить лагерь хваленого непобедимого короля гуннов непроницаемым кольцом; а теперь, когда король везиготов так, по-глупому, попался в плен, гунны смогут торговаться и выкупят себе самые выгодные условия.
Лучше бы убили - но разве от них дождешься? Руки надежно связаны за спиной, рот заткнут обернутым кожей колышком. Ни закричать, призывая на помощь, ни вывернуться: виси себе поперек конского крупа, как пленница, и не надейся на освобождение.
Проклятые гунны, проклятая баба в синем и золотом, ну почему они не явились мигом позже? Всего-то оставалось - закончить движение, напоить Ее кровью, и тогда бы ему не помешали никакие неведомые гостьи, никакие гуннские всадники. Королю, которому служит призрачное воинство - все тысячи, десятки тысяч павших - не страшны никакие гунны. Торисмунд повел бы своих новых слуг в бой, ведь для мертвых луна что солнце, а ночь что день, и покончил бы с врагом!..
Промедлил - и чего ждал, почему не поспешил? - и вот, расплачивайся.
Набросили аркан, не дав пошевелиться, закончить. Будто знали…
Остановлен всего за шаг, за миг - одно движение руки, и Тысячеликая Богиня покорилась бы ему, отдалась и наградила необоримой силой. При одной мысли о том, что потерял, король готов был от ярости грызть засунутую в рот деревяшку. Не только честь, но и возможность стать всесильным. Всего-то, всего-то…
Она предала, думал Торисмунд. Не предупредила, не окликнула. Позволила невесть кому, непонятной женщине прервать ритуал, а потом не подала весть об опасности. Плащ невидимости и неуязвимости соскользнул с плеч, а король и не заметил. Когда это случилось, ну когда? Его же никто не видел все то время, что понадобилось луне пройти почти треть по ночному небу!
Или - Она слабее той, чье покрывало струилось солнечным светом? Нет, не может быть. Она непобедима, Ей нет равных. Она щедро дарила победу королю гуннов, и пред ним трепетали все племена мира, а потом Аттила надоел Ей, и она выбрала Торисмунда. Нет, Торисмунд не оказался недостойным. Во всем виновата та, другая… кто она?
Висеть кулем и слушать короткие разговоры гуннов было донельзя обидно. Везут в лагерь, к вождю. Вождь приказал найти и взять, не пролив крови. Ну да, конечно же - Аттила ревнив, он еще не понимает, что Тысячеликая отвернулась от него, что гунн наскучил ей, и Она предпочла того, кто моложе и сильнее…
Кажется, скоро утро. Торисмунд не мог бы объяснить, почему уверен в этом: на луну не посмотреть, а темнота, которую видишь, вися вниз головой - темнота и есть, птиц тоже не слышно, какие тут птицы, тут все живое разбежалось, напуганное шумом битвы; но знал, что до рассвета не так уж далеко. А рассвет придется встречать в лагере Аттилы, и лучше бы умереть до того, вот только ни одного способа сражаться и избежать плена ему не оставили. Наверное, надо было предупредить дружину, куда идет. Взять с собой еще кого-то. Но Она велела прийти в одиночестве, без лишних глаз!
Как много времени прошло с того момента, как Торисмунд ушел из лагеря на холме, даже удивительно, непонятно, когда успело - неужели обряд призыва Ее занял столько?..
Кожаный ремень, которым были связаны руки, никак не поддавался, а гунн, заметивший, что Торисмунд дергается, треснул королю кулаком промеж лопаток и буркнул что-то недоброе.
Топот, приглушенное ржание, потом свист метательного топора - и полет с конского крупа на землю. Со связанными за спиной руками - то еще испытание на ловкость: извернуться в воздухе, упав на бок, откатиться от копыт… Чьи-то руки, знакомые, подняли, резанули ножом по веревкам. В руку легло древко копья, тоже знакомое, отполированное ладонями Торисмунда. Атанагильд, старший его дружины.
Гунны не собирались сдаваться, даже несмотря на то, что противник превосходил их числом втрое. Король везиготов сражался с той мрачной яростью, о которой с утра почти успел забыть: мстил за хоть и недолгое, но пленение, за подлое вмешательство в обряд. В короткой злой схватке в предрассветной тьме пали пятеро из его дружины, и за это тоже нужно было мстить. Гунны - храбрые воины, дерзкие и упорные. Потеряв пленника, они до последнего надеялись вернуть его себе.
- Не вышло, - Торисмунд упер древко копья в землю и отер со лба пот, усмехнулся.
Атанагильд, легко раненый в схватке, отчего-то был зол, словно и не победил только что. То, что он сказал в ответ, мог бы еще выслушать наследник короля, но не король, которому до признания всеми родами везиготов оставалась сущая малость, пустяк. Атанагильда же, который был вдвое старше Торисмунда, это, кажется, не смущало. Хуже всего - остальные его тоже слушали, и, кажется, были согласны.
Из бранного рыка король усвоил главное: переполох в лагере устроил ромей Майориан, явившийся туда на закате. Не найдя ни Торисмунда, ни Аэция - та-а-ак, а этот-то куда делся?! - ромей, правая рука патриция, принялся честить дружину короля такими словесами, что дружина, устыдившись, немедленно бросилась искать Торисмунда.
- Хватит, - рявкнул в ответ король. - Возвращаемся.
- А я думал, - мрачно буркнул Атанагильд, - теперь пойдем Аттилу воевать… а чего нам, да?
- Не пойдем, подождем рассвета, - сквозь зубы ответил Торисмунд, вытирая с щеки кровь. Когда только успели зацепить чуть повыше брови…
Жаль, что слишком поздно. Еще недавно можно было выговорить заветное "отдаю Тебе свою кровь", а теперь - все. Время упущено, и вот-вот взойдет солнце.
"Не слишком-то удачное начало правления…" - подумал Торисмунд, облизывая соленые губы.
451 год от Р.Х. 21 июня, ночь, Каталаунские поля
В последние годы ему редко приходилось сражаться самому - не дело комеса болтаться на передней линии. Но даже когда звезды устраивались на небе особенно неудачно, сосредоточиться на себе и противнике обычно не получалось, нужно было следить за развитием боя, пренебрегая всем прочим, в том числе и собственной безопасностью. На это телохранители есть.
А вот сейчас их уже нет… а есть только ночь и незнакомая, очень неровная местность, и три, нет, два, противника - оба почти вдвое моложе, оба сильнее и выносливей, но это не имеет значения, никакого. Потому что привычный, уютный ритм уже сомкнулся вокруг - ми-ни-стер-ве-ту-ли-пу-эр-фа-лер-ни… - хватит и до утра, до завтра, до конца света, много написал Катулл, и не один Катулл в Роме писал хорошие стихи…
В чем удобство кавалерийского копья - оно не только летает хорошо, оно и для ближнего боя годится. Против двоих с мечами в том числе.
Эти дураки в Роме теперь рассказывают, что он смог одолеть Бонифация, потому что взял копье длиннее обычного - и застал противника врасплох. Минерва и Мария, надо же… идти в бой с непривычным оружием… это теперь считается военной хитростью. А хитрости тут никакой и нет, просто он был внутри стихотворения, а Бонифаций - снаружи.
Двое гуннов хороши и не мешают друг другу, и, может быть, достанут его, но не на этой строфе, и не на следующей, и им неоткуда узнать, что это за ритм и сколько всего умещается в него целиком, двое, моложе, сильнее, оба ранены - и они теряют кровь, а он только слова…
И тут их становится трое, а не двое - или, кажется, это нас теперь двое, потому что удары противников не доходят до цели, а ритм несет… наконечник копья без всякого напряжения скользит наискосок через новоприбывшего - и прямо в горло замершему от удивления гунну.
408 год от Р.Х., Равенна
- Он не должен был жениться на Серене.
Он не должен был жениться на Серене. Он - Флавий Стилихон, патриций империи, командующий, опекун императора Гонория, вандал. Жениться - тут все ясно. На Серене - любимой племяннице императора Феодосия. Не должен был, потому что дети Серены имеют право на пурпур.
Мальчику двенадцать. Он смотрит как отец ходит по комнате. Мать сидит в углу, сложив руки на коленях, как статуя Деметры, скорбящей по Персефоне. Точно так же. И складки на одежде такие же, и на лице.
- Он не должен был жениться на Серене. А коль уж женился, то играть до конца. По рукоять, - говорит отец.
Когда речь идет о таких правах, нельзя проигрывать. Встать не дадут.
- Я теперь знаю, как это произошло, мне рассказали, - говорит отец, комес Гауденций, командующий конницей, большой человек по все стороны моря. - Они дождались, пока Стилихон уедет в Бононию, и взбунтовали часть армии. И под шумок убили столько его людей, сколько смогли. До кого дотянулись, - комес Гауденций кашляет.
Его самого там не было, но ему ничего и не грозило. Почти. С точки зрения противников "варварского засилья" Гауденций из Дуросторума - ромей. Потому что не вандал, не гот и не гунн. Но когда идет резня и выбивают старших, очень трудно остаться в рамках.
Отец кружит по комнате… Король, король Аларих, когда думает, тоже встает и ходит, почти бегает. Ему так нужно. Никто даже не замечает, все привыкли. Но здесь и сейчас все не так, отец не выхаживает важное решение… он, кажется, пытается отвлечь себя движением от того, о чем рассказывает.