- День тяжелый? - забеспокоилась Вера. - Может, чаю? Еда еще не готова, но чайник горячий. Есть печенье, могу хлеба отрезать.
- Нет, спасибо. Просто полежу. Минут пять - десять.
Лежание растянулось на добрые полчаса. Солодин растянулся в спальне на широченной дореволюционной кровати, в очередной раз появился причудливой игре судьбы, соединившей это монументальное, полированного дуба сооружение минимум купеческого ранга и скромное серенькое одеяло фирмы 'Красный ткач' (хотя нет, ведь у коммунистов нет фирм, поправил он себя). Бездумно лежал, отмечая быстро слабеющий дневной свет и силуэт Веры, мелькавший сквозь полуоткрытую дверь. Из кухни струились дивные запахи, но он их не замечал.
Родственников жены Солодин не то, чтобы не любил. Он их просто не переносил. С точки зрения бывалого наемника, прирожденного солдата и просто сурового одиночки рафинированная новобретенная родня была ошибкой природы. А худшим из них, безусловно, являлся Феликс - старший брат Веры, 'подающий большие надежды' лейтенант, какая то мелкая сошка в Управлении картографии и топографических исследований Наркомата обороны. Франт и пижон, с тонюсенькими усиками в стиле американских гангстеров. Усики бесили Солодина больше всего, напоминая о некоторых эпизодах 'работы' в Южной Америке.
До тех пор, пока Солодин был командиром дивизии, удачливым выдвиженцем и вообще 'первым парнем на деревне', как иногда в шутку называл сам себя, стороны хранили нечто вроде нейтралитета. Свои чувства Солодин не то, чтобы скрывал, скорее, не афишировал. Родня отвечала ему тем же. Теперь же дело обстояло совсем плохо. Самому полковнику было на это совершенно наплевать, но семейный разлад больно бил по любимой женщине. Поэтому по мере сил Солодин смирял чувства и при редчайших встречах надевал маску холодной вежливости.
Как сегодня.
Совсем стемнело. До тихого пригорода уличная электрификация еще не дошла, поэтому лунный свет беспрепятственно лился в окно. Где‑то выла собака. В гостиной призывно стучали расставляемые тарелки.
Пора, подумал Солодин, пора вставать и идти в бой. И, словно отвечая его мыслям, громко хлопнула калитка, кирпич дорожки зашуршал под шагами. Пришел Феликс.
Несмотря на определенную натянутость, ужин в целом прошел не так скверно, как ожидал Солодин. Вера превзошла саму себя, мобилизовав все невеликие кулинарные таланты и угостив мужчин вполне удобоваримым куриным супом и жареным мясом с картошкой. И даже переборола неприязнь к алкоголю, выставив небольшой графинчик с водкой. Водка была плохой, скверно разбодяженный спирт, выгнанный не иначе как из табуретки, но Солодин оценил смелость и самоотверженность жены, набравшейся смелости пойти в магазин и купить ненавистный продукт.
Ели в молчании, лишь изредка нахваливая еду и прося передать соль. После ужина завязался разговор. Брат и сестра с жаром обсуждали последние новости московской жизни. Точнее, Феликс рассказывал, а Вера заворожено слушала. Казалось, это было невозможно, но Феликс пал в глазах Солодина еще ниже. По глубокому убеждению полковника, мужчине не подобало не просто разбираться, но даже просто интересоваться такими вещами как новая прическа светской дивы с очень русским именем Элен, и тем более подробностями ее романа ('Сущий мезальянс, просто вопиющий!') с каким то офицером из Генштаба. Феликс разбирался и очень хорошо. Когда он с искренним возмущением рассказал сестре, как штабист без всяких комплексов навешал люлей какому‑то светскому персонажу за неосторожное слово в свой адрес, Семен заочно проникся к неизвестному офицеру глубочайшей симпатией.
Наконец Солодин просто извинился, сослался на усталость и покинул компанию. Кровать снова приняла его, но на этот раз мысли у полковника были тягостные. Очень тягостные.
Он и раньше понимал, что его жене очень не хватает привычной столичной жизни. Московская девочка 'из хорошей семьи', с детства вращавшаяся 'в приличном обществе' новой советской элиты, она внезапно и жестко была выдернута из привычной жизни. И окунулась резко, с головой, в жизнь совершенно иную - из светлой и яркой Москвы в небольшой провинциальный городок, от высоких новостроек центра - в съемные деревянные домики, из образованного светского общества - в совершенно иной круг людей по - своему хороших, не менее умных, но совершенно иных. Не знающих иностранных языков, не читающих в подлинниках классиков мировой литературы, слыхом не слыхивавших про особенности культуры эпохи Раннего Возрождения. Иногда пьющих. А то и не иногда. Иногда дерущихся и скандалящих. Для дочери преподавательницы изобразительных искусств и потомственного офицера, помнившего еще русско - японскую, эта жизнь была пугающая, вызывающе неприятна и невыносима. Солодин понимал это разумом, но не сердцем, кроме того, последние месяцы он был всецело поглощен обустройством на новом месте и осторожным зондажем возвращения к прежнему положению.
Пожалуй, только теперь, увидев горящий, полный тоски взгляд Веры, услышав ее прерывающийся голос, он понял, насколько тоскует его любимая, как сильно ей не хватает прежней жизни. От злости на самого себя хотелось что‑нибудь разбить. Ну, или хотя бы закурить, забыв давний обет воздержания от табачного зелья.
Голоса в гостиной стихли, затем хлопнула дверь гостевой… Несколько минут слышался лишь скрип дощатого пола под шагами Веры, легкими и неуверенными, она мерила кругами комнату, то нерешительно приближаясь к спальне, то отступая. Пора брать дело в свои руки, подумал полковник.
Она ощутимо вздрогнула, почти испуганно, когда муж шагнул ей навстречу из полутьмы.
- Давай, поговорим, - предложил он сам.
- Давай, - с видимым облегчением, но с ноткой напряжения и испуга отозвалась она.
Они сели друг против друга за стол, Солодин взял было ее ладошки в свои мощные маховики, но она резко вырвалась. Полковник с легким изумлением приподнял бровь, сложил руки перед собой.
- Слушаю, - сказал он.
- Семен… - неуверенно, очень неуверенно начала она.
Порывисто стала, нервно процокала каблучками вокруг стола. Снова села, судорожно сжала руки на груди. Солодин терпелив ждал.
- Семен, тебе не кажется, что мы живем… неправильно?
Началось, тоскливо подумал Солодин, не миновала меня чаша сия.
- Поясни, - сдержанно попросил он, надеясь, что ошибся. А Феликс - козел, подумалось неожиданно. Явно с его подачи началось.
- Дорогой, ну как мы живем… Вот как мы живем? - она снова вскочила, на этот раз едва не опрокинув стул, снова заходила туда - сюда, ломая тонкие пальцы. Она говорила все громче, теряя самообладание, быстро, словно торопясь, наконец‑то выговорить наболевшее.
- Мы были такой замечательной парой! Ты - такой… большой, такой завидный, такой… с таким будущим! Рядом с тобой я чувствовала себя как за броней этих ваших… самоходов! Я могла заниматься тем, что мне нравилось…
Вот, что значит воспитание, отметил Солодин, даже в таком расстроенном состоянии - все равно грамотное построение речи.
- … Еще немного и ты стал бы генералом. Какая нас ожидала жизнь! Какая у нас была жизнь! А теперь… Теперь ты здесь. И я здесь. Ты больше не командуешь дивизией, и полком не командуешь. А я учу местных недорослей иностранным языкам. Ну, зачем им иностранные языки?! Зачем им французский и немецкий, если им нужно в первую очередь учить родной, русский? Без ошибок читать и писать на нем?! Ну, какие у нас здесь виды, что нас здесь ждет? Как мы будем жить дальше? Дадут домик побольше? Добавят разряд? Накинут пару рублей к окладу? И я буду ездить раз в две недели в Москву. К родным и друзьям, объясняя им, что…
Она запнулась, оборвав себя на полуслове.
- Что твой муж - споткнувшийся неудачник, - закончил Солодин. Он откинулся на спинку стула, скрестил руки. - Достаточно, я тебя понял.
- Что?.. - непонимающе спросила она.
- Я понял тебя, - терпеливо повторил он, - сядь.
Она села. Бледная, растерянная, раскрасневшаяся.
- Дорогая, я военный, - начал Солодин, - это значит, что я мыслю так: оценка проблемы, постановка задачи, поиск путей достижения. Проблему я понял - ты считаешь, что мы низко пали. Задача, как я понимаю, - вернуть прежнее положение. Теперь осталось решение. Ты затеяла это разговор, чтобы просто выговориться или подтолкнуть меня к какому‑то действию?
Она растерялась, бросила быстрый взгляд на дверь гостевой комнаты, даже чуть развернулась в ее сторону, словно в ожидании поддержки.
Солодин встал, обошел стол и обнял ее, чувствуя, как быстро бьется ее сердце, быстро, как у маленькой птички. Зашептал в пахнущие приятной чистотой русые волосы, пушистые и легкие как пух.
- Малыш, я все понимаю, извини меня, я слишком собой увлекся, все время на работу. О тебе не думал, совсем стал свиньей. Но я все исправлю, честное слово, у меня тут одна штука придумалась, только немного подождать и поработать надо…
Она подняла голову, встретившись с ним взглядом, прижалась сама, крепко и сильно. Кончики ее волос щекотали ему нос, на виске билась едва заметная синеватая жилка, оттеняя матовую нежность кожи. Солодин почувствовал, что теряет голову и тонет в синеве ее глаз.
- Может быть, ждать не нужно, - тихо, очень тихо, прошептала она. - Все еще можно исправить…
Солодин замер. Нахлынувшее влечение ушло, как волна в отлив.
- Поясни.
Она прижалась еще теснее, он осторожно, но решительно разомкнул ее объятия, нежно, но вместе с тем отстраненно отодвинул ее от себя, как статую из хрупкого фарфора.
- Поясни, - повторил Солодин. - Но прежде подумай. Подумай над тем, что хочешь сказать.
Ему показалось, будто едва слышно скрипнули доски в гостевой. Словно кто‑то осторожно подслушивал.
Она колебалась мгновение, не более. А затем выпалила, как в ледяную воду бросилась:
- Здесь нечего думать! Нечего! Тебе не нужно было ссориться с тем заезжим! Из штаба! Всего лишь не нужно было с ним ссориться. Но все еще можно справить. Феликс поговорил…
Против воли, чувствуя, как в душе закипает бешенство, Солодин залюбовался ей. Она была прекрасна даже сейчас, чуть растрепанная, раскрасневшаяся от гнева. Но любовь, симпатию и восхищение уже перекрывало тяжелое, поднимающееся как приливная волна бешенство.
- Дорогая, - процедил он сквозь зубы, - я ни с кем не ссорился, и тебе об этом говорил. Я попал под общую разнарядку. Из действующей армии убирали ставленников и выдвиженцев Павлова. Мой конфликт с Шановым ничего не добавил и не убавил. И ничего с этим сделать было нельзя. Ни - че - го. Сейчас я стараюсь исправить то, что случилось. И твой скандал мне в этом никак не поможет.
- У тебя плохо получается! - выпалила она. - Плохо. Медленно! Может быть, нужно послушать того, кто может помочь? Что‑то изменить? От кого‑то… отказаться?!..
Она замолчала, увидев, как замерзло его лицо, превратившись в маску.
- Отказаться… - эхом повторил Солодин. - отказаться.
Он быстро шагнул к гостевой. Ударом ноги распахнул настежь дверь, едва не выбив ее. Вера пискнула у него за спиной.
Феликс не подслушивал, он лежал на кровати, одетый. Солодин сгреб его за лацканы пиджака и рывком вздернул.
- Твоя идея? - коротко спросил полковник.
- Моя.
Следовало отдать Феликсу должное, он не впал в панику, что было бы естественно - тщедушный москвич был на голову выше Солодина, но в два раза уже в плечах.
- И от кого же мне следует отказаться? - спросил Солодин, крепче сжимая хватку правой, подтягивая родственника почти вплотную. Левая рука плотно легла на горло гостю, чуть сжав.
- Сам знаешь.
Феликс отворачивался, щурился, но до последнего старался не отводить взгляд, держа марку.
- Наобещал ей золотых гор, соблазнил ярким мундиром, ну как же, кондотьер в сверкающих доспехах, герой, настоящий кабальеро! - быстро, зло заговорил он, - теперь свалился сам и потащил ее за собой. И это еще не предел падения, так можно и на севера загреметь. Вот так, не герой, не командир, а всего лишь опальный лектор. А мы стараемся исправить, что ты запорол.
- А что такое совесть и честь ты знаешь, спаситель?
- Ой - ой - ой, какие высокие принципы! Наемник, шатавшийся по всему свету, убивавший за горсть мятых банкнот, сейчас покажет нам высокую мораль! А когда ты в Испании интриговал, так же совестился? Когда чужое снабжение перехватывал, задачу выполнял, а соседи без снарядов сидели и расследования огребали? А когда твой разведбат 'трофеил' по всей Франции, с кем он делился, не подскажешь!? Изумрудный гарнитур, что на день рождения подарил Вере, оттуда, из твоей доли? Моралист хренов! Я говорил с кем нужно, и не только я. Отец просил за вас. Откажись сам знаешь от кого, признай, что ошибался, что осознаешь и все…
Феликс осекся, замолк, покрывшись мертвенной бледностью. Позади охнула Вера.
Солодин медленно, очень медленно, рывками, опустил занесенный кулак. Заговорил веско, раздельно, отчетливо.
- Запоминай, родственничек. Я и шатался, и убивал. И трофеи собирал. У меня гибкая мораль, но жесткие принципы. Я подсиживал, интриговал и вообще боролся за место под солнцем. Но в руку дающую никогда не плевал. Никогда, понял?
Он встряхнул Феликса как тряпичную куклу, у того громко лязгнули зубы, но он гордо молчал.
- Павлов меня заметил и поднял, - продолжал Солодин. - Тянул и толкал. От интербригадовца до комдива. Я ему за это благодарен и не предам никогда. Это - принцип. Поэтому… катись отсюда. И не приезжай больше.
Он разомкнул хватку, Феликс с облегчением перевел дух, потер шею.
- Убирайся, - бросил Солодин, отворачиваясь.
Он стоял, бездумно глядя в окно, скрестив руки за спиной. Позади шумел Феликс, собираясь, тихо всхлипывала жена, они о чем‑то говорили. Быстро и жестко - Феликс, жалобно и прерывисто - она. Солодин не слышал, мыслями он был там и тогда. В Москве, почти полгода назад.
Когда Павлов только недавно был отстранен от командования фронтом и помещен под домашний арест. Точнее не под арест. Ему просто было рекомендовано побыть и подумать. Сталин, вложивший немало сил и терпения в свою армию ожидал от нее гораздо большего. Вождь был в ярости от огромных потерь понесенных при прорыве обороны французов, от неуклюжих маневров корпусов и армий, особенно на фоне дерзких и стремительных действий немцев. Он твердо намеревался организовать показательное зрелище. Павловские ставленники так же попали под общую метлу, в том числе и Солодин, отозванный в Москву на предмет объяснений - как получилось, что за неделю боевых действий от его дивизии осталось меньше половины списочного состава. Тогда он совершил не то самый смелый, не то самый глупый поступок в своей жизни, придя в гости к опальному комфронта…
Феликс ушел. Из гостиной доносилось тихое всхлипывание жены. Тикали часы. Где‑то в соседних дворах завели унылый перелай дворовые псы.
Солодин думал.
Вера плакала, горько и тоскливо, словно слезы могли смыть всю горечь последних месяцев, невнимание мужа, крушение планов. Все, что камнем лежало на сердце.
Скрипнули половицы под шагами Солодина. Он постоял немного рядом, глядя на ее худенькие плечи, вздрагивающие под шалью. Затем опустился на колени, крепко, но вместе с тем нежно сжав ее плечи.
- Прости меня, - тихо сказал он. - Прости. Я виноват. Тебе от этого не легче, но… прости. Посмотри на меня.
Она отвернулась. Его ладони поднялись выше, нежно, но твердо охватили ее виски.
- Посмотри на меня, - повторил он, - я хочу сказать тебе важное.
- Если я тебя разочаровал, я не держу тебя. Завтра же отправлю тебя домой и не стану удерживать больше. Если ты хочешь домой, к семье - пусть так и будет.
Он помолчал, подбирая слова.
- Я не буду тебе ничего обещать. Я не знаю, что будет со мной завтра. Мне уже не командовать и не воевать. Но я могу пойти по преподавательской линии, мне обещали помощь и даже, возможно, возвращение обратно, в Москву. И пойду. Но как все сложится - никто не знает. Ты сама видишь, в каком сложном мире живем. Я могу тебе только пообещать, что сделаю все, чтобы ты была счастлива со мной. Чтобы ты больше не чувствовала себя несчастной. Чтобы ты вернулась к жизни, которую вела раньше. Подумай… и выбери. Не сегодня. Чтобы не сделать ошибки, чтобы не спешить. Завтра.
Она сидела, зябко закутавшись в шаль, как в мантию. Через открытую дверь прихожей было видно, как муж собирался. Натянул пальто, опустил уши шапки.
- Куда ты собрался? - тихим, севшим голосом спросила она, глядя в сторону.
- Пройдусь, - сказал он, натягивая перчатки, - надо кое‑что обдумать.
- Семен…
- Да?
- Тот гарнитур… Те изумруды… Феликс говорил правду?..
- Нет. Это семейная ценность, - решительно и жестко произнес он. - Единственная, что осталась от прошлой жизни, когда мы с отцом бежали от революции.
Громко щелкнул выключатель, лампочка прихожей погасла. Хлопнула входная дверь, порыв холодного ветра заставил ее еще больше завернуться в теплую шерсть шали.
Глава 14
Самолет Шетцинга в сопровождении истребительного эскорта поднялся с аэродрома и взял курс на северо - запад, унося шефа инспектировать войска армейской группы 'F'. Так был сообщено очень узкому, примерно полтора десятка человек, кругу лиц, причастных к вершинам власти Германской Демократической Республики. Гораздо меньше, четверо знали, что на самом деле 'Грифон' номер 'ноль' был пуст, а сам шеф в обстановке глубокой секретности выехал на инспекцию подземных лабораторий проекта 'МЕ' посвященного атомной энергетике. Но только сам Шетцинг и начальник его личной охраны знали, на каком неприметном переезде их состав сменил маршрут и понесся на восток, навстречу своему двойнику, отбывшему из Москвы.
Они встретись глубокой ночью, на полустанке южнее Бреста. Даже луна скрылась за тучами гонимыми обеспокоенным ветром. Восточный состав уже ожидал западного собрата и стоял неподвижно, мертвой молчаливой глыбой, ожидая, пока новоприбывший, окутанный облаками пара, пройдет по параллельной колее, занимая позицию строго напротив, борт к борту. Они стояли так несколько минут, укрытые сверху крышей большого сквозного пакгауза, пока заранее прибывшая на место охрана улаживала формальности. Быстро и слажено, как будто им приходилось делать это ежедневно, немногословные люди в темных одеждах, с пистолетами - пулеметами заняли свои позиции, охватив станцию плотным кольцом наблюдения и защиты. Подняли в небо рыльца зенитные автоматы, на заранее обустроенных позициях развернулись замаскированные пулеметные расчеты.
Небольшая группа из четырех человек в течение четверти часа проверила всю слаженную систему, убедившись в идеальной точности соблюдения плана. Только после этого она в свою очередь разделилась на группы по два, каждая из которых направилась к 'своему' составу. Там дважды повторилась одна и та же картина - условленный стук в броневой борт, открытая заслонка, короткий диалог.
После этого восточный состав ожил, исторгнув из недр команду монтеров, в течение пяти минут соединивших два параллельных вагона закрытым переходом из стальных панелей. Завершив работу, монтеры исчезли, так же как и появились, быстро, незаметно, бесшумно. Теперь составы стали одним целым, закрытым от любого постороннего взгляда. Две металлические громады и сотня человек вокруг с одним приказом: защищать любой ценой, от любого мыслимого противника.