После этой беседы я отправился в свою школу – хотелось после разговора с Иоанном Васильевичем, требовавшим полного напряжения, хотя бы немного расслабиться. В школе была суета, в большую палату, предназначенную для общих занятий, затаскивали огромный щит из сухих, плотно сбитых досок, окрашенный в черный цвет. Сзади один из учеников тащил корзину с мелко наломанными кусочками мела. Ну вот наконец у нас появилась настоящая школьная доска, без которой я не мог представить себе настоящей учебы. Ее в момент повесили на стену, и вскоре рассевшиеся за столы ученики с удивлением наблюдали за тем, как я рисую мелом на черной поверхности человеческий скелет, копия которого стояла в натуральную величину рядом с доской.
На дворе стояла настоящая русская зима, за окном серебром блестели огромные сугробы, в которых раздавался визг детворы, катающейся на ледянках – досках, обмазанных для начала навозом, а потом облитых водой. По всей Москве поднимались в небо тысячи дымных струек. Шел конец новембрия семь тысяч восемьдесят седьмого года по сентябрьскому стилю, или декабрь одна тысяча пятьсот семьдесят восьмого года по европейскому календарю. Прошел почти месяц с того момента, как попал в опалу род Захарьиных-Юрьевых. Но следствие по этому делу все еще не закончилось. Ждали выздоровления Федора Никитича, которого пришлось оперировать, чтобы он выжил. Мне было не по себе, когда я проводил эту операцию: прекрасно понимал, что после того, как он поправится, его будут пытать, и в итоге, скорее всего, он закончит свою жизнь на колу, или, если царь будет милостив, ему просто отрубят голову. В такой ситуации мне еще не приходилось бывать. Но делать ничего не оставалось. И я лечил так и не состоявшегося в этом мире патриарха Филарета, стараясь как можно меньше с ним говорить.
Сейчас же, в эти очень короткие морозные дни, все как бы затихло и шло своим чередом – визиты к царю, сидение в Думе, преподавание в лекарской школе и домашние хлопоты. Но я с тревогой ждал родов у Иры. Хотя не раз осматривал ее и пока не находил ничего страшного.
Сегодня утром я встал в одиночестве: жены в постели уже не было. Я пошел по дому, пытаясь понять, куда она подевалась. Мои поиски закончились на женской половине, в комнате, которую я определил для нее как родовую. Когда пришел туда, Ирка в одной рубахе уже лежала на широком топчане, а вокруг суетились две повивальные бабки, которые были давно приглашены для этого знаменательного события. Увидев меня, она взмолилась:
– Сережа, пожалуйста, уйди, мы же говорили про это, не хочу, чтобы ты был здесь.
– Ира, так что, уже схватки начались?
– Да, у меня уже ночью живот заболел, уйди ты Христа ради!
Обе бабки, закутанные в платки, недоброжелательно уставились на меня.
– Ладно, я пошел, – сказал я Ире, – но, если что не так, – повернулся я к бабкам, – смотрите, ежели не позовете – шкуру спущу.
Сказал и сам себе удивился, как легко слетели с языка эти слова. Да уж, действительно бытие определяет сознание.
Я уехал в Кремль, поручив Федьке присматривать краем глаза за бабками, и, если услышит что-нибудь, что ему не понравится, пусть посылает за мной.
За мной так и не прислали, и я после Думы, не заезжая в Сретенский монастырь, отправился домой. Ехал я в довольно мрачном настроении, в моей голове вертелись десятки осложнений в родах, которые я знал, мне казалось, что какое-нибудь из них обязательно случится. И действительно, войдя в дом, первое, что я услышал, был крик жены. Пока я, чертыхаясь, скинул с себя всю тяжеленную одежду и зеленые расшитые сафьяновые сапоги, крики повторялись еще несколько раз. Но когда подбежал к закрытым дверям, оттуда уже раздался писк младенца. Войдя в комнату и увидев, что одна из бабок собирается окунуть моего ребенка в лохань с водой, я выхватил мальчика – да, да, мальчика! – у нее из рук и, слегка вытерев чистой холстиной, положил его на грудь Ирине, прямо в широко расстегнутый ворот рубахи. Когда он немного захныкал и начал тихонько шевелить головой в поисках молока, Ира, улыбаясь, подставила ему сосок, и тот сразу замолк, найдя то, что было нужно.
– Вот так надо делать, я вам сколько раз говорил! – рявкнул я на присмиревших бабок. – Пуповину чем перевязывали?
– Так, боярин Сергий Аникитович, все, как ты велел, исполнили, – заговорила одна, – ниткой шелковой перевязали и желтым идом намазали.
– Йодом, – машинально поправил я. – Как послед будет отходить, меня позовите, понятно? – Я поцеловал Иру и выскочил в коридор.
Там уже стояла куча народу. Моя кормилица робко спросила:
– Сергий Аникитович, так кого Господь нам послал?
– Сына, сына мне Господь послал, – сказал я ей, улыбаясь. – Эй, Федор, давай зови мужиков, пусть бочку водки во двор выкатывают, да пожрать не забудь поставить. Сегодня гулять будем. Да пошли гонца к Лопухину и Хворостинину, тот вроде еще дома был, не отослал государь никуда.
Через час я вновь поднялся к Ире. Младенец был уже запеленат и лежал рядом с ней. Внимательно рассмотрел отошедший послед, он оказался без всяких дефектов. Моей жене, конечно, до меня не было никакого дела, все ее внимание было обращено на ребенка.
"Ну и ладно, мне тоже есть чем заняться", – подумал я.
И вскоре наше подворье огласилось веселыми воплями и песнями. Часа через два появился Лопухин, сообщил, что подарок для внука будет после крещения, и с довольным кряканьем хлопнул стопку водки. Ухватив со стола здоровый кусок пирога с зайчатиной, он, прожевывая его, рассказывал мне, что девки Лопухины – они такие, парней рожают – только шум стоит.
Когда приехал Хворостинин, мы перешли в дом, оставив на улице веселиться весь народ. Только охрана от ворот с тоской посматривала на поднимающих кружки мужиков – они прекрасно знали, чем для них может кончиться нарушение сухого закона. Кошкаров поблажек никому не давал.
За стол также пригласили и датчанина, который долго и настойчиво что-то мне говорил, а Борис, видимо устав все это слушать, перевел коротко:
– Желает он тебе всего хорошего, добра, благоволения царя и еще много детей.
Я встал, поблагодарил всех присутствующих, поднял стеклянный кубок и предложил выпить за здоровье нашего царя Иоанна Васильевича, которому я обязан решительно всем.
Все встали и вслед за мной выпили. Затем мы сидели, говорили о делах, планах, о детях. Мне стало жарко, и я вышел на улицу. Холодный ветер обдувал разгоряченное лицо. Настроение было отличным. Казалось в этот момент, что все в моей дальнейшей жизни будет хорошо. Наконец меня пробрал мороз, и я пошел опять к праздничному столу.
Погуляли мы хорошо. Но на следующий день все равно надо было вставать и отправляться на службу. Ночевал я у себя в кабинете. Наша спальня, увы, была занята. С десяток служанок всю ночь бегали там вокруг Иры и младенца. Новорожденный пока не набрался сил для хорошего крика, поэтому еще не все прочувствовали, что в доме появился маленький ребенок.
Когда я уходил, Ира уже не знаю в который раз приложила его к груди. И тот насасывал ее, усердно работая пухлыми щечками.
Мороза на улице не было, и когда я с охраной выехал из ворот, там уже стоял народ, кричавший поздравления, было и несколько нищих, успевших перебазироваться от Варваринской церкви, в надежде получить хотя бы пряженец от боярских щедрот. Пришлось мне остановиться и приказать караульным, стоявшим на воротах, принести остатки вчерашнего пиршества и раздать собравшимся бедолагам. Тут же у ворот началась свалка, в которой у большинства нищих из ничего появились здоровые руки и ноги, а у некоторых послетали бельма с очень хорошо видящих глаз. Мои караульные беззлобно растаскивали настоящих увечных, не преминув дать хорошего пинка фальшивым инвалидам.
Но времени развлекаться такой забавой у меня не было, поэтому я двинулся через дерущуюся толпу, предварительно распорядившись, чтобы, если голодранцы будут и дальше тут биться, попотчевать их батогами, а то потом не отлипнут от ворот.
Когда вошел к государю, тот, в отличие от последних дней, похоже, находился в прекрасном расположении духа. Но окружающие были, по-моему, этим не очень довольны, да и я тоже не обрадовался. Все хорошо знали, что после таких перепадов настроения Иоанн Васильевич был склонен к неожиданным решениям.
Увидев меня, государь громко сказал:
– А вот и молодой отец пожаловал, рад за тебя, Сергий. А скажи мне, боярин, не надумал еще, кто у твоего сына будет крестным отцом?
– Нет, государь, не думал я. Да и жена еще слаба телом, до сорокового дня еще много времени, может, кто из знакомцев моих надумает.
Иоанн Васильевич оглядел присутствующих.
– А что скажешь, Щепотнев, если царь всея Руси крестным отцом твоего сына станет?
В палате наступила гробовая тишина: такого поворота беседы никто не ожидал.
Я встал на колени перед царем и коснулся головой пола.
– Недостоин я такой чести великой, государь.
Настроение у того немедленно стало портиться, уже с нахмуренными бровями он, повысив голос, сказал:
– Про то речь не шла, достоин ты или нет, – это мне решать, пока я в этом царстве помазанник божий. Ответствуй немедленно, согласен али как?
– Государь, ты мне такую честь великую оказываешь, как же я могу от такого отказаться? Конечно, согласен. Сам-то я такой дерзости великой не смел и помыслить, государя в крестные пригласить.
Бояре, стоявшие вдоль стен, с завистью косились на меня и молчали. Все ждали, что будет дальше.
Царь вновь повеселел и уже с улыбкой опять заговорил:
– Ну так бы сразу говорил, и чтобы крестную нашел, на которую взглянуть не страшно было, понял?
– Да, государь, – выдохнул я.
Когда присутствующие медленно вышли, за дверями послышался шум, все делились удивительной новостью.
"Ну все, – обреченно подумал я, – сегодня вся Москва будет знать. Интересно, зачем Иоанну Васильевичу понадобилось становиться крестным?"
Действительно, за прошедшее время я понял, что царь ничего не делает просто так, и сегодняшнее представление было разыграно для какой-то цели. Но какой?
Я уже привычно провел осмотр, Иоанн Васильевич ни на что не жаловался и оставался в хорошем настроении, но больше о крещении не говорил. Я тоже не вспоминал о сказанном и делал свое дело.
Над вечным городом Римом нависло серое дождливое небо, моросил мелкий дождь. Но было достаточно тепло для зимы. И люди, сидевшие в небольшой комнате базилики Святого Иоанна Крестителя, с удовольствием вдыхали свежий воздух из открытого окна. Во главе длинного стола восседал сгорбленный старик, одетый в белую сутану, с накинутой на плечи моцеттой, пелериной красного цвета, на его голове была зимняя шапочка камауро, также красного цвета, отделанная горностаем, – по этой одежде любой католик сразу бы узнал, что перед ним находится римский папа Григорий Тринадцатый. Сзади него стояли два служки, готовые в любую минуту выполнить его поручения.
Напротив него сидели два кардинала, неприметный скромный монах в простой рясе, перевязанной веревкой, и епископ, который, видимо, в своей жизни побывал и воином.
Сейчас все видные служители церкви внимательно слушали скромного монаха – генерала ордена иезуитов.
– Ваше святейшество, – говорил генерал, – с глубочайшим прискорбием сообщаю, что наша давно лелеемая надежда на обращение схизматиков Московии в истинную веру на данном этапе откладывается. Не могу загружать вас мелкими, недостойными вашего сана подробностями, но хочу сказать, что в силу обстоятельств мы вынуждены начать все с самого начала.
Папа Григорий поднял на говорившего слезящиеся, выцветшие от возраста глаза и сказал:
– Сын мой, вот уже несколько веков наша церковь ведет явную и тайную войну с православием, и сегодняшнее отступление ничего не значит в этой многолетней схватке. Сейчас мы выслушаем тебя и решим, как нам дальше действовать в сложившейся ситуации. Продолжай, мы все внимательно тебя слушаем.
– Ваше святейшество, как вы знаете, в последние годы у нас наметились определенные успехи, десять лет назад, после заключения Люблинской унии, нам удалось отправить в Литву из Польши наших братьев, а после того как крулем Польши стал Стефан Баторий, верный сын нашей церкви, нам удалось с его помощью создать больше десяти иезуитских колледжей в городах Польши и Литвы, а в Вильно даже Академию и университет Виленского общества Иисуса. В этих колледжах мы смогли обучать сотни славян, которых можно было использовать для усиления нашего влияния на Востоке. Было потрачено много золота и серебра для подкупа крупных феодалов Московии. И сейчас как будто Господь за что-то на нас разгневался. После того как был убит Стефан Баторий, поляки, как всегда, устроили посмешище из выборов короля. Не обижайтесь, Радзивилл, но я просто привожу факты, без каких-либо оценок, – повернувшись к недовольно наморщившемуся епископу, сказал иезуит. – И все было бы ничего, но литовские князья, остающиеся схизматиками, и раньше не очень довольные усиливающейся степенью проникновения нашей церкви, разорвали положения Люблинской унии и теперь собираются выбрать своим крулем Иоанна Второго, сына московского князя.
– Они уже выбрали этого московита, покинувшего свой замызганный город, – недовольным голосом прервал говорившего епископ.
Папа слегка кашлянул, и сразу затихший Юрий Радзивилл рассыпался в извинениях:
– Ваше святейшество, прошу простить, но просто после прибытия Иоанна мне пришлось практически бежать из Вильно под покровом ночи, – если бы меня не предупредили, я сейчас, может, сидел уже на цепи у него в замке.
– И сейчас черная туча нависла над нашими планами, Иоанну даже не надо было самому проявлять инициативу: поднявшие голову схизматики, чувствуя его поддержку, начали атаки на нашу церковь. И больше всех рад этому князь Острожский – его гайдуки убили немало наших братьев. Когда я выбирался из города, там уже горели два костела, а чернь пыталась разграбить здание Академии. Секретарь ордена и ваш нунций Антонио Поссевино и иезуит Петр Скарга также бежали вместе со мной. И сейчас они остаются в Кракове, где ожидают инструкций для дальнейших действий. Дело в том, что шведский король Юхан также отклонил предложение нунция Поссевино о переходе в католичество. Так что сейчас перспектива унии с западно-русской церковью отодвигается на неопределенное время. К сожалению, Швеция также для нас пока потеряна. Кроме того, буквально несколько дней назад я получил, уже будучи здесь, сообщение, что в Московии убиты многие наши тайные агенты, в том числе и видный боярин, родственник царя, на которого мы строили очень большие планы.
За столом наступило тяжелое молчание.
Все ждали, что скажет Григорий. Но тот также молчал, видимо обдумывая свои слова. Наконец он заговорил:
– Генерал, если про Юхана я достаточно информирован и мы с сомнением относились к возможности его обращения, то ситуация в Литве и Московии меня удивляет. Чем вы можете объяснить такое резкое изменение обстановки?
– Ваше преосвященство, – осторожно вступил в объяснения иезуит, – дело в том, что сведения из Московии очень недостоверны и обрывочны, нашим шпионам часто приходится пользоваться непроверенной информацией из вторых рук. Но, готовясь к сегодняшнему разговору, я постарался собрать воедино все, что только возможно. Так вот, по нашим сведениям, около трех или четырех лет назад московский князь взял себе нового врача. Не буду вдаваться в подробности, там очень многое нуждается в дополнительной проверке, которой мы сейчас не в силах провести. Врач оказался знающим, здоровье князя значительно улучшилось, и он смог вновь более пристально уделять внимание возникающим проблемам. Я совершенно убежден, что смерть Стефана Батория – это дело рук Иоанна. Но никаких доказательств тому не существует, кроме неясных слухов.
– Так вы хотите сказать, что все наши проблемы происходят из-за одного человека, обычного лекаря? – удивленно спросил один из кардиналов.
– Ну тут не все так однозначно, – замялся иезуит. – Но совершенно точно известно, что согласие князя на то, что его сын будет великим князем Литовским, сделано по совету этого врача, и кроме того, он был причиной опалы, по крайней мере, двух старинных боярских родов, на один из которых мы возлагали большие надежды. Еще этот врач завел приятельские отношения с протестантами, которые также стремятся распространить свое еретическое толкование божьего закона, где бы они ни появились. И насколько мне известно, конечно, это очень сомнительно, но Иоанн якобы опять же по настоянию этого лекаря собирается в Москве построить свой университет. Где, конечно, самым большим будет богословский факультет. Сами понимаете, чем это нам грозит. Если сейчас их необразованные монахи никогда не вступают с нами в теологические споры и всеми путями уклоняются от этого, то вскоре наше преимущество может испариться.
Генерал ордена замолчал, и в разговор вступил Радзивилл:
– Ваше святейшество, признаюсь вам, я не знал того, о чем только что сообщил генерал, и сейчас остаюсь в недоумении: почему этот человек до сих пор еще жив?
– А жив он потому, – медленно произнес иезуит, – что мы еще не имеем достаточных сведений о нем. Это очень любопытный человек, и я бы хотел, чтобы у нас была возможность поговорить с ним с глазу на глаз. Я бы попросил вас, епископ, пока не устраивать никаких неожиданностей, мне нужен этот лекарь живым, он подозрительно много знает, а откуда – не очень понятно. Наш человек в Англии сообщил, что и англичане очень бы хотели видеть у себя этого дворянина.
– Так он благородных кровей? – удивленно протянул Радзивилл.
– Совершенно верно, епископ, и, насколько я знаю, ничем не уступает древности вашего рода, – с ехидством ответил иезуит.
Папа, слушавший все это с выражением, которым смотрят на расшалившихся детей, слегка постучал пальцем по столу, и начавшаяся было перебранка прекратилась.
– Итак, я в общих чертах понял сложившуюся ситуацию, быстро мы ничего сделать не можем. Но надо подумать о возможности устроить волнения в Литве, в которых великий князь Иоанн Второй может погибнуть. Дискредитация же образа московского князя у нас идет уже давно, и, кстати, в этом нам помогает еретическая англиканская церковь. Вообще, вся благочестивая Европа в ужасе от московитского деспота, и его смерть обрадует многих. Поэтому я поручаю вам, генерал, продумать наши дальнейшие действия и возможность смерти царя дикарской Тартарии. Что же касается этого врача, то, будьте любезны, передайте мне все сведения о нем. Очень хотелось знать его возможности в лечении болезней, в частности, может, он что-либо знает о продлении жизни. И прошу не предпринимать пока никаких попыток к его устранению.
Я медленно выезжал из Кремля. Нынче у меня был странный день: еще вчера я праздновал рождение сына, а сегодня меня огорошил своим решением государь. О его поступке сегодня судачили все кому не лень. И уже подсчитывали, что получит мой сын в подарок на зубок от крестного, – никто про серебряную ложку не вспоминал, говорили о размере будущей вотчины. Когда ко мне подходили мои хорошие знакомые и начинали потихоньку поздравлять с царским благоволением, я только согласно кивал, осенял себя крестным знамением и говорил:
– Все в руках божьих, как будет, так и хорошо. – И думал: "Вот попал так попал".
Даже уйдя в приказ, не избавился от назойливых поздравителей. То один, то другой прорывались сквозь стрельцов и рассказывали, как они рады за меня и просто мечтали пригласить в гости.