Конечно, мы можем ошибаться в том, что считаем великодушной идеей; но если то, что мы почитаем святынею, - позорно и порочно, то мы не избегнем кары от самой природы: позорное и порочное несет само в себе смерть и, рано ли, поздно ли, само собою казнит себя. Война, например, из-за приобретения богатств, из-за потребности ненасытной биржи, хотя в основе своей и выходит из того же общего всем народам закона развития своей национальной личности, но бывает тот предел, который в этом развитии переходить нельзя и за которым всякое приобретение, всякое развитие значит уже излишек, несет в себе болезнь, а за ней и смерть. Так, Англия, если б стала в теперешней восточной борьбе за Турцию, забыв уже окончательно, из-за торговых выгод своих, стоны измученного человечества, - без сомнения, подняла бы сама на себя меч, который, рано ли, поздно ли, а опустился бы ей самой на голову.
Когда раздалось царское слово, народ хлынул в церкви, и это по всей земле русской. Когда читали царский манифест, народ крестился, и все поздравляли друг друга с войной. Мы это сами видели своими глазами, слышали, и всё это даже здесь в Петербурге. И опять начались те же дела, те же факты, как и в прошлом году: крестьяне в волостях жертвуют по силе своей деньги, подводы, и вдруг эти тысячи людей, как один человек, восклицают: "Да что жертвы, что подводы, мы все пойдем воевать!"
Здесь в Петербурге являются жертвователи на раненых и больных воинов, дают суммы по нескольку тысяч, а записываются неизвестными. Таких фактов множество, будут десятки тысяч подобных фактов, и никого ими не удивишь. Они означают лишь, что весь народ поднялся за истину, за святое дело, что весь народ поднялся на войну и идет. О, мудрецы и эти факты отрицать будут, как и прошлогодние; мудрецы все еще, как и недавно, продолжают смеяться над народом, хотя и заметно притихли их голоса. Почему же они смеются, откуда в них столько самоуверенности? А вот именно потому-то и продолжают они смеяться, что всё еще почитают себя силой, той самой силой, без которой ничего не поделаешь.
А меж тем сила-то их приходит к концу. Близятся они к страшному краху, и когда разразится над ними крах, пустятся и они говорить другим языком, но все увидят, что они бормочут чужие слова и с чужого голоса, и отвернутся от них и обратят свое упование туда, где царь и народ его с ним.
И начало теперешней народной войны, и все недавние предшествовавшие ей обстоятельства показали лишь наглядно всем, кто смотреть умеет, всю народную целость и свежесть нашу и до какой степени не коснулось народных сил наших то растление, которое загноило мудрецов наших.
И какую услугу оказали нам эти мудрецы перед Европой! Они так недавно еще кричали на весь мир, что мы бедны и ничтожны, они насмешливо уверяли всех, что духа народного нет у нас вовсе, потому что и народа нет вовсе, потому что и народ наш и дух его изобретены лишь фантазиями доморощенных московских мечтателей, что восемьдесят миллионов мужиков русских суть всего только миллионы косных, пьяных податных единиц, что никакого соединения царя с народом нет, что это лишь в прописях, что все, напротив, расшатано и проедено нигилизмом, что солдаты наши бросят ружья и побегут как бараны, что у нас нет ни патронов, ни провианта и что мы, в заключение, сами видим, что расхрабрились и зарвались не в меру, и изо всех сил ждем только предлога, как бы отступить без последней степени позорных пощечин, которых "даже и нам уже нельзя выносить", и молим, чтоб предлог этот нам выдумала Европа. Вот в чем клялись мудрецы наши, и что же: на них почти и сердиться нельзя, это их взгляд и понятия, кровные взгляд и понятия.
И действительно, да, мы бедны, да, мы жалки во многом; да, действительно у нас столько нехорошего, что мудрец, и особенно если он наш "мудрец", не мог "изменить" себе и не мог не воскликнуть: "Капут России и жалеть нечего!" Вот эти-то родные мысли мудрецов наших и облетели Европу, и особенно через европейских корреспондентов, нахлынувших к нам накануне войны изучить нас на месте, рассмотреть нас своими европейскими взглядами и измерить наши силы своими европейскими мерками. И, само собою, они слушали одних лишь "премудрых и разумных" наших. Народную силу, народный дух все проглядели, и облетела Европу весть, что гибнет Россия, что ничто Россия, ничто была, ничто и есть и в ничто обратится.
Дрогнули сердца исконных врагов наших и ненавистников, которым мы два века уж досаждаем в Европе, дрогнули сердца многих тысяч жидов европейских и миллионов вместе с ними жидовстующих "христиан"; дрогнуло сердце Биконсфильда: сказано было ему, что Россия все перенесет, все, до самой срамной и последней пощечины, но не пойдет на войну - до того, дескать, сильно ее "миролюбие".
Но Бог нас спас, наслав на них на всех слепоту; слишком уж они поверили в погибель и в ничтожность России, а главное-то и проглядели. Проглядели они весь русский народ, как живую силу, и проглядели колоссальный факт: союз царя с народом своим! Вот только это и проглядели они!
11 июня (30 мая) Борт ракетного крейсера "Москва".
Капитан Тамбовцев Александр Васильевич.
Наш вертолет приземлился на вертолетной площадке крейсера "Москва". Утомленный длительным перелетом и оглохшие от рева двигателя, мои спутники стояли на палубе крейсера слегка одуревшие, и жадно глотали свежий морской воздух.
По плетенке, раскинутой на вертолетной площадке, к нам подошел командир крейсера капитан 1-го ранга Остапенко. Видимо уже предупрежденный адмиралом о составе делегации, он подошел к цесаревичу, козырнул ему, а потом протянул руку для приветствия. - Господин полковник, пройдемте со мной в отведенные вам каюты. Крейсер к походу готов, и через несколько минут мы снимемся с якоря.
Адъютант Цесаревича, Сергей Шереметьев, бережно извлек из большого саквояжа аккуратно сложенный шелковый вымпел, который должен означать, что на борту "Москвы" путешествует наследник российского престола и передал его командиру крейсера. Морской церемониал незыблем во все времена, и уже через десять минут вымпел весело трепыхался под игривым напором легкого ветерка на грот-стеньге.
Когда церемониал был окончен, рассыльный матрос повел нас по палубе корабля. Мы услышали шум выбираемого якоря, потом зашумели где-то внизу турбины, палуба слегка завибрировала, и видневшийся вдалеке берег острова Лемнос стал медленно удаляться. Спустившись по трапу на нижнюю палубу, мы подошли к дверям офицерских кают. Две из них, рассчитанные на двух человек, и станут нашим домом на ближайшие сутки. Цесаревич со своим адъютантом Сергеем Шереметевым расположился в одной, а я с герцогом Сергеем Лейхтенбергским - в другой. Казачков, слегка растерявшихся в незнакомой для них обстановке, рассыльный повел в матросский кубрик, отведенный для прикомандированных к кораблю морских пехотинцев. - С этими, не забалуют даже такие задиры, как донцы, - пояснил я герцогу Лейхтенбергскому.
Герцог, несмотря на его пышный заграничный титул, оказался веселым и общительным молодым человеком. Оглядев по-спартански обставленную каюту, он сказал, что это для него весьма и весьма роскошная обстановка. Оказывается, его мать, великая княгиня Мария Николаевна придерживалась в воспитании методов своего отца, императора Николая I. - Мы спали всегда на походных кроватях, а летом на тюфяках, набитых сеном, и покрывались одним тонким пикейным одеялом, - сказал герцог, в его голосе чувствовалась грусть по давно ушедшему детству.
Вскоре командир крейсера через рассыльного, пригласил нас на ужин. За столом в кают-компании офицеры крейсера украдкой бросали на цесаревича любопытные взгляды. Но их тоже можно понять, перед ними была живая история - наследник российского престола, будущий царь Александр Миротворец! Но сам Александр Александрович, по всей видимости, привыкший к вниманию, которое вызывала его фигура, сидя за столом, спокойно вкушал макароны по-флотски, запивая их витаминизированным компотом из сухофруктов. В еде, как я помнил по воспоминаниям его современников, цесаревич не был привередлив.
Приняв пищу, мы вышли на палубу. Остров Лемнос давно уже скрылся за горизонтом. Незаметно наступила южная ночь. Мы с моими спутниками спустились на нижнюю палубу и разошлись по каютам. Перед сном мы немного поболтали с Сергеем Лейхтенбергским, пришлось некоторым образом удовлетворить острый приступ любопытства, образовавшийся у молодого человека. Будущее он представлял себе по романам щелкопера Фаддея Булгарина, который лет сорок назад был плодовитее нашей Донцовой. Пришлось аккуратно его в этом отношении перепросвещать.
Ранним утром, на самом рассвете, мы были уже на подходе к Пирею. Встречные корабли - в основном греческие рыбацкие каики, почтительно уступали путь огромному кораблю под андреевским флагом. С идущего контркурсом небольшого итальянского пассажирского парохода на нас с любопытством уставился стоящий на мостике капитан и несколько палубных матросов. Пассажиров видно не было, наверное, они еще не проснулись.
Пройдя мимо острова Эгина, мы увидели на горизонте берег континентальной Греции. Я знал, что "Москва" уже не раз в нашей истории заходила с визитом вежливости в Пирей. Поэтому как я понял, сложности с заходом в гавань у командира крейсера быть не должно. Впрочем, надо сделать поправку на время - в этой реальности Пирей выглядел совсем по-другому. С другой стороны рельеф морского дна совершенно не изменился, а ведь именно это важнее всего для моряков.
Бросив взгляд на гавань, я увидел целый лес мачт. В это время даже пароходы еще несли полное парусное вооружение. В основном это были торговые корабли под флагами Греции, Италии, Австро-Венгрии, Франции, Испании и даже Турции... В общем, как писал поэт - все флаги будут в гости к нам, то есть к ним, к грекам. Кроме мирных "купцов" в гавани Пирея стояли на якоре два военных парусно-винтовых корабля. Над одним из них развевался андреевский флаг, над другим - "Юнион Джек". При ближайшем рассмотрении, русский корабль оказался трехмачтовым корветом "Аскольд" из эскадры контр-адмирала Бутакова, недавно отозванной из Средиземного моря. Ему оппонировал британский корвет "Эктив". Это были стационеры, несшие службу в неспокойном регионе, где войны еще не было, но она могла начаться буквально с минуты на минуту. Так сказать овеществленное противостояние самых мощных империй, морской и континентальной.
Высыпавшие на палубу матросы британского и российского корветов, рассматривали во все глаза неизвестный корабль, входящий в гавань Пирея. Вид огромного корабля, идущего со скоростью двенадцать узлов без парусов и дымов, ввергал зрителей в шок. Чем опытней был моряк, тем больше он был удивлен. Это для нас двенадцать узлов - крайне лениво, а для большинства кораблей того времени - максимальный ход. Словом, фурор был такой, как если бы в гавань Пирея вплыла зубастая Несси своей собственной плезиозавриной персоной.
Гавань Пирея. Палуба 17-пушечного парусно-винтового корвета "Аскольд". Капитан 2-го ранга Павел Тыртов.
Капитан 2-го ранга Павел Тыртов с удивлением смотрел на чудо-корабль, входящий в гавань Пирея. Развевающийся над ним андреевский флаг и вымпел, говорили о том, что на его борту находится наследник Российского престола, и не оставляли сомнений в его государственной принадлежности. Кроме того, когда корабль бросил якорь неподалеку от "Аскольда", Павел Тыртов прочел надпись в его кормовой части - "Москва". Все это не вызывало никаких сомнений, в том что перед ним корабль российского флота.
Но, вот, разрази меня гром, - подумал он, - я не припомню, чтобы в составе Русского Императорского флота был такой корабль. Тем более, ТАКОЙ корабль. Во-первых, он был огромен - в три раза длиннее "Аскольда", и почти в два раза шире. Во-вторых, хотя у него и были мачты, но вместо рей с парусами на них были установлены какие-то непонятные предметы, назначения которых оставалось для Павла Тыртова тайной. Корабль, несомненно, был военным, об этом можно было судить по одной большой орудийной башне сферической формы с длинноствольными орудиями, и нескольким совсем маленькими башенкам, где вообще было непонятно, как внутри них может скрываться человек, даже если он пигмей или ребенок. Короткие толстые стволы, торчащие из этих башенок, на поверку оказались митральезами довольно крупного калибра. Но больше всего капитана 2-го ранга удивили огромные трубы, установленные в два ряда под наклоном вдоль бортов. Всего таких труб было шестнадцать. Не оставалось никакого сомнения, что это тоже оружие, ничто иное и не могло занимать столько места на палубе военного корабля. Тыртов подумал, что этот корабль вполне быть из состава таинственной эскадры, которая неделю назад захватила Проливы с Константинополем. Если бы не служба стационера, привязывающая "Аскольд" к Пирею, Павел Тыртов и сам бы сходил до Дарданелл посмотреть, что там и как. Но Российским МИДом ему было категорически воспрещено покидать гавань в военное время.
Рассматривая в бинокль палубу "Москвы", Павел Тыртов заметил прогуливающегося по ней высокого дородного человека в мундире полковника Русской императорской армии. Этот самый полковник не мог быть никем иным кроме как Александром Александровичем Романовым, наследником Российского престола. Капитан 2-го ранга, конечно, не был представлен цесаревичу, но несколько раз пересекался с ним на различного рода светских мероприятиях. Наличие подле означенного полковника двух казаков лейб-конвоя, и хорошо известного Павлу Тыртову Сергея Шереметьева, не оставляло никаких сомнений - это действительно цесаревич Александр Александрович.
Конечно, командир стационера, должен был лично прибыть на "Москву" для представления Наследнику Престола, но на "Аскольде" еще только готовили к спуску на воду ял, а с с борта "Москвы" на воду был уже спущен катер, который опять необъяснимым образом, без парусов, гребцов или дыма от паровой машины, довольно резво побежал в сторону "Аскольда". Тыртов приказал спустить трап, и в спешно одетом по такому случаю парадном мундире приготовился встретить посланца с неизвестного корабля.
Гавань Пирея. Палуба 17-пушечного парусно-винтового корвета "Аскольд". Капитан Тамбовцев Александр Васильевич.
Я глянул в свой походный ноутбук, где хранилась информация о кораблях и личностях времен царствования императоров Александра II и Александра III. Стоявшим в гавани Пирея "Аскольдом" командовал капитан 2-го ранга Павел Петрович Тыртов. Это был опытный моряк, и толковый офицер. Впоследствии в реальной истории он стал командующим Тихоокеанским флотом, и Управляющим Морским министерством.
Надо было немедленно нанести ему визит для установления взаимодействия и устранения возможных недоразумений. Я попросил командира капитана 1-го ранга Остапенко спустить разъездной катер, чтобы нанести визит будущему адмиралу. Компанию в поездке на корвет составил мне герцог Сергей Лейхтенбергский.
Когда катер с "Москвы" причалил к борту "Аскольда", мы по трапу поднялись на палубу, и увидели сорокалетнего загорелого моряка, лицо которого украшала небольшая седоватая бородка. Он с изумлением смотрел на нас с герцогом с высоты мостика. Уж очень колоритной мы были парой.
- Господа офицеры, с кем имею честь, - спросил он у нас, спустившись на палубу.
Герцог представился. Капитан 2-го ранга, услышав, что его корабль навестил представитель Российской императорской фамилии, вытянулся в струнку. Он был удивлен, но не очень сильно - если уж на неизвестно откуда взявшемся корабле в Пирее путешествует сам Наследник Российского Престола, то другой внук императора Николая I уже вряд ли кого удивит. Господин капитан 2-го ранга с удовольствием выслушал мое сообщение о том, что цесаревич желает видеть его на борту этого удивительного корабля.
Впрочем, это было не последнее сегодня удивление командира "Аскольда". Герцог обратил внимание Тыртова на мою скромную особу. Он представил меня, как одного из тех, кто несколько дней назад с боем прорвался в Проливы, и участвовал в захвате Константинополя. Тыртов уже читал в газетах об этом удивительном событии, и с удивлением, смешанным с почтением посмотрел на меня.
- Так это были вы, господин... - ...капитан Тамбовцев, Александр Васильевич, - представился я. - Впрочем, я был всего лишь одним из многих, кто совершил рывок через Дарданеллы. - В настоящий момент мы прибыли из Главной квартиры Государя вместе с цесаревичем, и намерены встретиться с королем Греции Георгом, и его супругой Ольгой Константиновной.
- Я думаю, что Их Величества, узнав, КТО прибыл в Пирей, уже сегодня примут вас. Не говоря уже о том, что они непременно захотят познакомиться с героями Константинопольского десанта.
- Итак, Павел Петрович, вы готовы следовать с нами на "Москву"? - Спросил я у Тыртова.
Тот не стал тянуть со сборами, и вскоре спустился вместе с нами по трапу. Он с любопытством посмотрел на рулевого нашего катера, и был удивлен тому, как легко и просто он управляет своим маленьким судном.
- Капитан, а где у вас здесь кочегар? - Поинтересовался Тыртов, и очень удивился, когда я сообщил ему, что кочегар на катере, как таковой, вообще не нужен.
Поднявшись по трапу на борт "Москвы", Тыртов увидел стоящего у борта цесаревича, в это самое время с любопытством рассматривающего в бинокль корабли в гавани Пирея. Потом, заметивший нас граф Шереметьев, что-то шепнул на ухо своему шефу. Цесаревич обернулся, и на лице его появилась широкая радушная улыбка.
- Ваше императорское Высочество, - отрапортовал ему командир "Аскольда", - я рад доложить вам, что экипаж корвета "Аскольд" рады выполнить любое ваше приказание!
- Хорошо, хорошо, господин капитан 2-го ранга, - пробасил ему в ответ Александр Александрович, - я не сомневаюсь, что все ваши матросы и офицеры готовы выполнить свой долг перед Отечеством. Может быть, что это произойдет в самое ближайшее время... - эти слова Цесаревич произносил, наблюдая как корвет "Эктив" поднял якорь, и чисто по-английски, не прощаясь, направился к выходу из гавани. Эх, чует мое сердце...
Адъютант цесаревича, граф Сергей Шереметев, прервал изъяснения в преданности трону, сообщив, что сигнальщик с "Москвы" видит у пирса коляску, запряженную парой лошадей, в которой сидит какой-то важный придворный чин - "весь в золоте и в орденах". Тыртов, немного подумав, высказал предположение, что это посланец королевской греческой четы. Мы поняли, что сегодня, позавтракав по-флотски, обедать будем уже по-королевски.
12 июня (31мая) Пирей -- Афины.
Капитан Тамбовцев Александр Васильевич.
Действительно, вскоре с пристани пришел катер, в которой сидел церемониймейстер греческого королевского двора, с приглашением господ русских офицеров во дворец. Ничего удивительного в этом не было. Удивительным было лишь то, что сама королева не приехала в Пирей.