Да и не те казаки пошли: тех, что раньше разгоняли демонстрации, давно взяли на фронт, в кавалерию, а здесь были молодые, еще не понюхавшие пороху станичники, взятые от сохи или из пастухов.
Выручали только нагайки. Особо ретивого "народного радетеля", сунувшегося близко к казакам, могли ударить для острастки. И тогда казалось, что кожа трескается на теле - настолько сильной была боль, многие просто падали на землю и рыдали, кричали от нее. Но нагайка - это не револьвер, да и казаки просто не хотели воевать с простым народом.
- Эк они шумят-то, - заметил есаул, лет сорока. Он был единственным казаком старше тридцати в сотне.
- Гутарят, что за правое дело, за правое, - заметил подъесаул, потрепав гриву каурого. - Пошли испросить у одного знающего дело, пошли. Вот как вернутся, передадут, что сказал, так и решим, как быть.
Громившие витрины за считанные минут до того люди старались обходить казачьи сотни, боясь всадников. Но постепенно страх улетучивался, и с каждым часом народ подбирался к казакам все ближе.
- Ну-тка, рысью, на этих! Неча бунтарить, неча! А что гутарят - так то только гутарят, а эти нас могут и похуже, чем немцы, отправить к Господу Богу! Рысью!
Сотня рванула коней вперед, надеясь испугать демонстрантов. Петроградцы брызнули в разные стороны, огрызнувшись камнями и несколькими железными болванками. К счастью, никого не задело.
Есаул перевел дух, когда площадь очистилась от "бунташников". Он знал, к кому пошли старшины за советом. Да только того человека уж и дома не было: забрали. Но вне зависимости от ответа того "мудреца", есаул Селиванов знал, что гнать взашей нужно всех этих студентиков и бездельников с улиц. Порядок - вот главное, особенно во время войны.
- Эх, дурилы, - ревел донец, размахивая направо и налево ногайкой для пущего эффекта.
Люди разбегались, исчезали в переулках и подворотнях, чтобы затем собраться в другом месте и снова создавать царство анархии в столице. Они просто устали от власти, которая не могла что-либо сделать для ослабления гнета военного времени, решить проблем с продовольствием. Да и чувство того, что режим просто не в состоянии выиграть войну, становилось с каждой неделей все сильнее и сильнее…
Карл Маннергейм нашел Гельсингфорс местом поопасней, чем Румынский фронт. Матросы, встречая офицеров, если и отдавали честь, то делали это нехотя, с плохо скрываемой злобой. Приказы принимали, скрипя зубами. Да и, к тому же, ни для кого не было секретом, что город наводнен немецкой агентурой, так что в каждом офицере или чиновнике с нерусской фамилией подозревали шпиона и кровопийцу. Солдаты гарнизона, конечно, были лишь немногим лучше.
Барон не нашел иного выхода, чем собрать всех офицеров, морских в том числе, в здании Офицерского собрания. Первые слухи о начавшихся в Петрограде беспорядках добрались до города как раз к моменту открытия Собрания.
- Господа, Его Императорское Величество назначили меня на пост командующего гельсингфорским гарнизоном именно для того, чтобы навести порядок в городе. Разве вам самим не горько взирать на нарастающее напряжение, отчужденность, ненависть к офицерам? Кто, кроме нас, сможет все это изменить? Император повелел мне действовать любыми методами, и я воспользуюсь этим правом. Первым делом необходимо оградить гарнизон и команды кораблей от волнений, которые обязательно последуют после известия о неразберихе, что сейчас происходит в столице. Господа морские офицеры, я прошу Вас вывести корабли вместе с командами в море, под предлогом маневров. Умоляю Вас, хотя и не имею на то никакого права, постараться изолировать особо буйных, подозреваемых в анархизме матросов и нижних чинов от остальной команды. Я не вижу иного выхода облегчить создавшееся положение. Уверяю, что командование в дальнейшем одобрит Ваш поступок, и прошу не предаваться сомнениям в необходимости такого шага. Я беру на себя всю ответственность.
Морские офицеры заволновались, пошли тихие разговоры, затем кто-то поднялся со своего места и обратился к Маннергейму. Барон выглядел весьма внушительно: надевший парадный китель со всеми орденами, положивший левую руку на рукоятку сабли, а правой сжавший краешек столешницы, из-за которой выступал. Его глаза спокойно всматривались в собравшихся, оценивали, искали тех, кто кажется наиболее уравновешенным и чутким к голосу разума (вернее, к просьбе Маннергейма).
- Я считаю, что наше собрание можно назвать совещанием, а здание - штабом, господин генерал-лейтенант, - Карл еще не привык к своему новому званию, только-только дарованному царем вместе с назначением на пост командующего гарнизоном Гельсингфорса. - И предлагаю, чтобы Вы огласили свой план по поддержанию порядка в городе.
Маннергейм только потом узнал, что его собеседником являлся совсем недавно получивший должность начальника штаба Балтийским флотом Алексей Михайлович Щастный. Карл навсегда запомнил взгляд моряка: холодный и ровный, будто воды Балтийского моря за мгновенье до шторма, цепкий, умный, уверенный, способный разбить любую преграду и докопаться до самой глубины души собеседника. Кирилл Владимирович, сообщивший, что Маннергейм может во всем полагаться на этого человека, оказался прав в своем выборе.
- В ближайшие же часы все оружие должно быть изъято у частей, не вызывающих доверия офицеров, сконцентрировано в арсенале. При себе его могут иметь только те солдаты, в чьей верности их командиры не сомневаются. Из офицеров будут созданы батальоны и роты, в чье ведение перейдет охрана арсенала и поддержка полиции, если начнутся беспорядки. Господа, не считайте это унизительным делом: идет война, и любое волнение в тылу может обернуться катастрофическими последствиями. Не забывайте, что вражеская агентура может воспользоваться недовольными для саботажа и диверсий. Поэтому поддержание порядка в городе я считаю равноценным бою с превосходящими силами противника. Но помните, что большой крови допускать нельзя: все-таки здесь не фронт, и не германцы пытаются занять Гельсингфорс. Применяйте оружие лишь в крайних случаях, старайтесь стрелять в воздух: толпа образумится, если почувствует, что ей противостоит сила, а не безоружные люди. Также - занять почту и телеграф и не допускать распространения слухов о том, что происходит в Петрограде. Мы находимся на грани осадного положения, на бочке с порохом.
- Господин генерал-лейтенант, Вы передергиваете, преувеличиваете опасность. Да и Вы можете себе представить батальоны, в которых вместо солдат - одни офицеры? Это нонсенс! Это глупость! - один из офицеров решил высказать свое мнение. Кажется, полковник. Маннергейм решил, что раз уж в собрании практически устроено совещание штаба, в который превратилось все офицерство Гельсингфорса, то надо дать возможность высказаться всем желающим. - А если солдаты решат, не дай Бог, что командование решило переметнуться к немцам? Ведь наши действия могут быть истолкованы и так! Да и я не верю, что рядовые поднимут руку на своих командиров! Немыслимо! Вы можете сами поверить в то, что только сказали?
- А я не верю - я уверен, господа. Думаю, что собрание окончено. Немедленно передайте Ставке и адмиралу Небогатову, что нами приняты все меры по поддержанию боевой готовности гарнизона и эскадры. Да поможет нам Бог, господа. Сегодня Вы впишите свои имена в историю победы в этой войне.
Дисциплина все-таки победила некоторое чувство неожиданности и прострации, которое завладело умами офицеров в первые минуты речи Маннергейма. Большинство не знало, что и думать. Но приказ - это приказ. Раз необходимо удержать город в спокойствии и устранить даже опасность беспорядков - это должно быть выполнено…
Александр Васильевич смотрел с капитанского мостика на неспокойное Черное море, воды которого прорезали корабли флота. Все - как будто идут на последний в жизни бой. Среди команд повисло молчание, даже кочегары не поругивали потихоньку, что раньше делали по поводу и без. Борта дредноутов, миноносцев, эсминцы вспенивали темную воду, поддававшуюся напору металла и человека, покорявшуюся морякам.
Колчак вывел всю севастопольскую эскадру в море утром двадцать третьего февраля, предварительно отдав приказание ввести цензуру телеграфных сообщений: все сведения о том, что в столице беспорядки, следовало не "пускать" в город, а передавать Александру Васильевичу. Кирилл Романов оказался прав: в столице действительно начались демонстрации и массовые волнения. К счастью, ни один из моряков или солдат на базе флоте не знал. Во всяком случае, пока.
Колчак вернулся в свою каюту и посмотрел на фотографию Анны Васильевны. Он очень надеялся, что буря обойдет стороной его любимую. Александр не хотел верить, что он - так далеко, что он не может обнять и защитить Анну от всех опасностей, что он не в силах ничего сделать. Он только верил, что в ту минуту делал все, что требовалось для удержания флота от беспорядков и благополучия страны. А если Колчак сделает это здесь, на Черном море, то кто-нибудь оградит и Анну там, на Балтике.
Вернувшись на мостик, Александр Васильевич приказал передать всем кораблям приказ:
- Идти вперед так, словно перед вами - весь германский и турецкий флот, все ваши личные враги, собравшиеся для издевательства над вами. Докажите Богу и командующему, что вами можно гордиться!
Глава 11.
Маннергейм, оставив дела на начальника штаба гарнизона, решил лично участвовать в исполнении собственного плана. Он считал, что если офицер отдал какой-то приказ, то он сам и должен суметь его выполнить. Иначе какой тогда из такого человека офицер русской армии?
Барон в окружении полутора десятка офицеров и тридцати солдат гарнизона, на которых по заверениям начальника штаба можно было полностью положиться, участвовали сборе оружия в казармах и переносе его в штаб гарнизона.
Внезапно послышались выстрелы и брань. Густав, выхватив из кобуры револьвер, понесся на шум. Через мгновенье за ним последовали и остальные, стараясь не отставать от командира. Люди на ходу готовились к возможному бою.
Перестрелка началась невдалеке от городских доков. Восемь моряков и несколько человек гарнизона наткнулись на полицейский патруль, двух городовых под началом гарнизонного офицера. Приказ сдать оружие и разойтись по казармам они проигнорировали. Завязалась перепалка, в которой патруль доказывал, что командир гарнизона отдал приказ всему гарнизону разойтись по казармам и сдать оружие. Какой-то из матросов возопил: "Врут все! Убить хотят! Всех перебить! Не дадимся!" - и выстрелил из пистолета почти в офицера почти в упор. Пуля пробила легкое: шансов на спасение у раненого не было. Зато городовые, почти сразу опомнившись, рванулись в стороны, укрывшись за стенами домов, и сами открыли огонь.
Отряд Маннергейма подоспел как раз к апогею перестрелки: одного из городовых тяжело ранили в плечо, а у второго кончились патроны в револьвере.
- Прекратить огонь! Я генерал-лейтенант Маннергейм, командир гарнизона, сложите оружие! - барон кричал из-за стены одного из домов. Понимал, что сунешься, и ошалевшие солдаты и матросы разбираться не станут - сразу откроют огонь.
- Офицеры всех нас сдать с потрохами хотят, перебить! Не дадимся! - кричал тот самый матрос, убивший командира патруля.
Вслед за словами поспешили пули, просвистев у самого носа Маннергейма.
- Ну что ж, алягер ком алягеро, - Густав вздохнул и кивнул подоспевшим подчиненным. - Запомните: сейчас действовать надо решительно. Так что…
Густав, не закончив фразы, высунулся из-за кирпичной кладки стены, прыгнул в сторону сугроба, растянулся на куче снега и выстрели из лежачего положения в сторону бунтовщиков. Те, не бывавшие ни в одном настоящем сражении, воевать точно не умели: даже не удосужились найти укрытия при перестрелке с городовыми.
Пуля настигла того самого "сознательного" матроса: усатый мужик повалился на землю, не выпуская из рук оружия. Солдаты дали нестройный залп из винтовок, только тут рассыпавшись в стороны. Патронов не хватало и у них. Не пустят же их в город с целым арсеналом.
К барону присоединилось двое офицеров, не спускавших мушек револьверов с переулков, в которых прятались взбунтовавшиеся солдаты.
Маннергейм, не поднимаясь из сугроба, в последний раз предложил мятежникам сдаться:
- Повторяю, сдавайтесь! Я не хочу лишней крови. Хоть вы и открыли огонь по своим же, нарушили приказ офицера, но обещаю, что только зачинщики получат наказание. Сложите винтовки, черт побери!
Пуля свистнула над правым ухом Маннергейма - послышался стон раненого офицера: ему сильно оцарапало плечо выстрелом.
- Вы сами напросились! Прикройте огнем!- Густав махнул зажатым в правой руке револьвером, прыжком поднялся из сугроба и кинулся к переулку.
Одновременно с этим его отряд открыл огонь по переулку, не давая бунтовщикам и носа высунуть. Маннергейм подбежал к стене дома, остановился, отдышался и, улучив момент после очередного залпа своих подчиненных, выстрелил не глядя в темень переулка из револьвера на вытянутой руке.
В ответ - два выстрела из трехлинеек и хруст снега, сминаемого убегающими.
Маннергейм, не думая, что кто-то из бунтовщиков еще мог остаться с готовыми к бою трехлинейками, выбежал на середину переулка, выстрелил в одного из убегавших и крикнул во всю мощь своих легких:
- Стоять! Всех перестреляю!
Пуля задела ногу одного из матросов: тот повалился на снег, катаясь по нему, не в силах сдержать криков боли. Похоже, выстрел повредил сухожилие.
Несколько солдат все-таки остановились и упали на снег, отбросив в сторону ставшие ненужными винтовки.
Двое ли трое успели скрыться за поворотом.
- Догнать, - коротко приказал Маннергейм верным солдатам, уже понесшимся вслед за убегавшими. - Надеюсь, остальные подчинятся моему приказу. Совершенно распустили гарнизон и матросов!
- Германцы постарались, - постарался оправдаться один из офицеров. Молодой поручик, наверное, совсем недавно сидел за университетской скамьей и внимал рассказам профессора о прошлом России с затаенным дыханием. - Здесь их будто микробов у больного.
- Значит, будем лечить этого больного, нещадно уничтожая всех микробов, - сухо заметил Густав. - Мы должны как можно скорее обойти казармы, а затем договориться о совместных действиях с полицией. В ближайшие дни придется туго. И, господа, любого, кого можно подозревать в связях с немцами, следует арестовывать на месте. Хотя это и не входит в ваши прямые обязанности, но этого требует ситуация.
- Так точно, господин генерал-лейтенант.
- Да, на Румынском фронте было полегче, - проговорил сквозь зубы Маннергейм и направился в сторону улицы, на которой скрылись бунтовщики. Затем кивнул в сторону развалившихся на снегу солдат и затихшего матроса. - А этих - на гауптвахту.
И снова - демонстрации становились все напряженней и яростней. Толпы людей, еле сдерживаемые городовыми, подкрепленными отрядами казаков, не могли сдержать людского моря. Со всех концов города в министерство внутренних дел приходили сообщения о новых погромах, жертвах среди стражей порядка и возрастании количества волнующихся людей. Прекратили работу многочисленные заводы и фабрики города, что только влило в толпы новых людей.
Есаул Селиванов двадцать пятого февраля участвовал в оцеплении возле памятника Александру Третьему. Пригревало солнышко, небо посветлело, еще бы не глядеть вокруг, смотря на озлобленные лица людей: и городовых, и казаков, и манифестантов. Все-таки обычные, простые люди стояли по обе стороны. Многие казаки и сами не прочь были бы встать на место демонстрантов: им тоже многое надоело.
Митинговали. Какой-то оратор в очках и фуражке, потрясая руками, выкрикивал очередные заученные наизусть лозунги и требования, воззвания к душам и умам людей. Народ волновался, люди явно находились в нездоровом возбуждении, постоянно слышались одобрительные крики.
Один из приставов решил это дело прекратить, и подался вперед, в сторону оратора. Сенька, казак из сотни Селиванова, внезапно посмотрел на пристава каким-то мутным взглядом и потянулся к шашке. Наверное, любо ему по сердцу было слушать "идейного".
Пристав повернулся спиной к Сеньке. Тот уже занес шашку, как его руку у самого запястья перехватил Селиванов:
- Но-но, не балуй! Православных резать собрался! - донец пригрозил Сеньке зажатой в руке нагайкой. Тот порывался высвободить руку, но кулак, сунутый Селивановым прямо в солнечное сплетение ошалевшему казаку, все-таки того угомонил. - Опосля помашешь, с германцем еще погутаришь. А у меня баловать не смей! А еще православный, эх!
Сенька сник. Казак понимал, что есаул не выдаст его порыв. А и вправду, как-то глупо все получилось: в голове от слов оратора аж зашумело, душу будто наизнанку выворачивало, так и хотелось вторить "Нет войне! Даешь мир!", рука сама потянулась к шашке, когда Сенька увидел, что кто-то краснобая хочет утихомирить.
Через час или полтора из боковых улиц показались солдатские шинели: это "гвардейцев" вывели на оцепление. Смешно сказать, но эта "элита" выглядела не лучше демонстрантов. Запасники, набивавшиеся в казармы как китайские крестьяне в своих хибарах, из чернорабочих, дезертиров и отсидевших преступников. Селиванов даже сплюнул при виде этих отбросов, получивших гордое звание гвардейцев. Тут и там, реже, чем звезды на закрытом облаками ночном небе, мелькали офицерские мундиры. Офицеров не хватало, на обычный батальон - а не на две тысячи сброда, который на фронте приходилось переучивать.
- Дмитрий Сергеевич, - подпоручик, окинув взором толпу у памятника, обратился к ближайшему собрату по званию. - А Вам не кажется, что зря мы тут стоим? Да и солдаты, мягко говоря, не bien для такого дела?
- Я сам не понимаю, зачем разгонять тех, кто говорит не такие уж и глупые слова, - "Дмитрий Сергеевич", которому и двадцати пяти не исполнилось, находил особый изыск в том, что к нему обращались по имени-отчеству.
Оба подпоручика совсем недавно вместе гуляли на Татьянин день, орали "Gaudeamus" и тряслись перед экзаменом. А уйдя в армию в общем порыве, погнавшись за "поэзией шеврона и золотом погона", теперь жалели о своем поступке. Им сами хотелось оказаться среди ораторов, вести народ, овладевать их мыслями и побуждениями. Но - приходилось мерзнуть и ждать. Солдатами командовать было невозможно, те совершенно не проявляли интереса к творящемуся вокруг. Пусти их разгонять толпу - начнут брататься с митингующими, а потом кааак…выкинут что-нибудь, будто в девятьсот пятом. Запасники просто не желали противостоять таким же людям, как и они, с теми же желаниями и мыслями в головах…
Дума собиралась на заседание. Александр Федорович возбужденно переговаривался с товарищами по партии и "Прогрессивному блоку". Присоединился один из кадетов, переведя обсуждение в довольно-таки интересное русло.