Проводник, пыхтя, тащит багаж в купе. Там мгновенно становится тесно. Ольга лезет в один из баулов и начинает там шебуршать.
- Вот! - она кладет на столик тяжелый сверток в вощеной бумаге. - Курица! Тетка в дорогу сварила. И другой провизии дала. Она у меня скуповатая, а тут расщедрилась. Плакала, расставаясь…
Это она от радости. Как я ее понимаю!
- Это я сама купила! - Ольга водружает на стол бутылку темного стекла. - Портер! Вы пьете портер, господа?
И водку тоже. Сергей отворачивается, не в силах скрыть улыбку. Неприлично смеяться в лицо женщине, потерявшей отца. Условности… На войне о них быстро забываешь. Мертвые - в землю, живые за стол! Нам ли не знать…
* * *
Егоров встречает нас радостно. Жмет руки, если б субординация позволяла, расцеловал бы. Первые аппараты уже прибыли. Их распаковывают и собирают.
- Я надеялся на вас, Павел Ксаверьевич! - говорит он довольно. - На вашу предприимчивость, связи. Пусть Сергей Николаевич не обижается, но рассчитывал именно на вас. Не прогадал! Примите искреннюю благодарность!
Сергей смотрит на меня. Пора! Самый благоприятный момент.
- Господин штабс-капитан! Нам нужен фельдшер?
- Вы и фельдшера нашли?
- Так точно!
- Вы бесценный человек, Павел Ксаверьевич! Нет слов! Конечно же, нужен. Нижние чины ходят грязные, завшивели, Карачун совсем за этим смотрит! Где нашли?
- Он, вернее она, сама нашлась. Это моя кузина, дочь покойного Розенфельда, Ольга Матвеевна. Имеет свидетельство фельдшера, просится на фронт. Хочет быть полезной Отечеству. Война забрала у нее не только отца, но и жениха.
Мгновение он молчит, переваривая информацию. Затем багровеет.
- Вы с ума сошли, прапорщик! Женщина в отряде?!
Он смотрит на меня уничтожающе. Минутой назад готов был целовать. Чувствовал я!
- Надо же додуматься! - бормочет Егоров. - Нет, я понимаю ее чувства! Хочет быть полезной - пусть идет в лазарет! Там тоже фельдшера требуются. Есть много поприщ для человека, желающего нести пользу. Не ждал я от вас, Павел Ксаверьевич, не ждал! Разочарован. Я вот что подумал. Раз вы такой хозяйственный, назначу-ка я вас ответственным за отрядный обоз.
Приплыли… Ни одно доброе дело не остается безнаказанным.
- Господин штабс-капитан! - неожиданно подключается Сергей. - Я поддерживаю предложение прапорщика Красовского. Я давно знаю Ольгу Матвеевну и готов за нее поручиться. Из нее выйдет замечательный фельдшер!
Егоров смотрит на него укоризненно: "И ты, Брут!"
- Я сказал "нет"! - говорит сурово. - Понятно, господа?! А вы, Павел Ксаверьевич, передайте кузине…
- Леонтий Иванович! - нам терять нечего. - Прошу вас: скажите ей сами! Она за дверью!
- Вы оставили женщину в коридоре?! - сейчас он меня убьет. - Вдобавок ко всему, вы дурно воспитаны! (Это мы уже слышали). Зовите, немедленно! - он одергивает китель.
Ольга не входит, а впархивает в кабинет. На ней черное, приталенное платье, и шапочка с прозрачной вуалью. Трогательная, беззащитная красота, неутешная в своем горе. Двери в кабинете тонкие, она наверняка все слышала. Я даже уверен, что подслушивала. Когда мы шли к штабу, выражение лица у нее было тревожное.
Егоров идет ей навстречу. Она протягивает руку в кружевной черной перчатке, штабс-капитан прикладывается. Несколько дольше, чем принято. Когда он выпрямляется, мне становится ясно: первой в кабинете следовало зайти Ольге. Результат был бы тот же, но обоз пролетел бы мимо.
- Примите мои искренние соболезнования по случаю постигшего вас горя, - говорит Егоров. - Мы хорошо знали и любили вашего отца. Мне понятно ваше стремление быть полезной Отечеству. Это несколько необычно - женщина в военной форме, но я похлопочу в штабе…
Сергей ухмыляется. Он в курсе моих надежд, и совершенно их не разделяет. Дорогой они с Ольгой, насколько позволяли приличия, мило болтали. Сергей изменил мнение о роли женщин на войне. Он считает, что Ольга справится. Ему можно так думать - он ведь не родственник.
- Я распоряжусь, чтоб вас устроили наилучшим образом! - заверяет Ольгу Егоров и смотрит на меня: - Вы слышали, Павел Ксаверьевич?!
Слышал, конечно! Мне теперь много придется слушать…
12
Худшие опасения сбываются - меня определили на "Моран". Я очень рассчитывал на "Ньюпор"… Истребители закрепили за Турлаком и Рапотой. Они переучились на скоростные аппараты и воевали на них. У них больше налет. Третий "Ньюпор" Егоров оставил себе. Врачи разрешили ему летать, штабс-капитан рвется в бой. Что ему до переживаний прапорщика…
У меня новый летнаб - корнет Лауниц. Зовут его Владимир Яковлевич, но все предпочитают просто Володя. Лауниц не обижается: ему двадцать лет, он безмерно рад, что попал в авиацию. Кроме Володи, у нас еще двое новеньких - Иванов и Васечкин, военлет и летнаб. Они друзья и постоянно вместе, за глаза их так и зовут "Ваня-Вася". Обоим по двадцать, оба счастливы служить в авиации. Это почетно, это престижно: у летчиков красивая форма и хорошее жалованье. Тысячи офицеров мечтают летать, а повезло им…
Я охотней имел бы за спиной штабс-капитана Зенько, но тезка императора отбыл в командировку - учить слушателей курсов летнабов. Потери в авиаотрядах велики, летные школы не успевают их восполнять. При армиях создают краткосрочные курсы. Мне надо испытать новичка. Проводим тренировочные полеты - Лауниц держится молодцом. На меня он смотрит с почтением. Разумеется, он слышал о Красовском. Впрочем, что я? У всех ветеранов отряда грудь в крестах - пока я учился, орденов добавилось. Турлак сравнялся по наградам с Рапотой, его произвели в поручики; теперь сын лавочника никому не завидует.
Егоров с душевной болью доверяет "Ване-Васе" "Моран". Штабс-капитана можно понять: не боевые потери в русской армии огромные. В летных происшествиях людей и аппаратов гибнет больше, чем от огня противника. Причиной тому, как низкое качество техники, так и неопытность пилотов. К тому же сама техника… Сильным ветром аппарат может сбросить вниз, на больших высотах замерзают моторы, неосторожный маневр приводит к "штопору"… Надо быть асом, чтоб уцелеть в такой ситуации, но асов в армии мало. Ваня-Вася - свежеиспеченные летчики.
Мы фотографируем передний край противника. Дни стоят ясные, самое время. Я веду "Моран" на высоте двух тысяч аршин, Лауниц, склонившись над подвешенным к фюзеляжу аппаратом, меняет пластины. Дни стоят морозные, вверху холодно вдвойне. Плюс встречный поток воздуха. На нас не только теплое обмундирование, но и меховые маски на лицах. Я сижу под защитой ветрозащитного козырька, Володе надо вставать. Застываем одинаково - после вылета руки-ноги едва разгибаются. Немцы нас не обстреливают: на передовой нет зенитной артиллерии, а из стрелкового оружия нас не достать. Воздухобойками немцы прикрывают тыловые склады, штабы и железнодорожные узлы. Впрочем, как и мы. Бомбить передний край аэропланы пока не научились.
Летаем каждый день и помногу. Штаб фронта требует фотографировать все и еще немножко. К гадалке не ходи - готовится наступление. Я знаю, чем оно кончится: Сан Саныч Самохин рассказывал. Русская армия потеряет 80 тысяч солдат и тысячу офицеров - без какого-либо успеха. Разве что союзникам поможем: немцы на неделю оставят Верден в покое. Я знаю, почему наступление провалится. В 20–30-х годах в СССР издавали подробные очерки операций Первой Мировой, главным образом для военных, Сан Саныч пересказывал их мне. Командующий Западным фронтом генерал Эверт пишет в Ставку. Просит, умоляет поскорее начать наступление. Стоят морозы, грунт прочный. С началом весны в болотистой Белоруссии наступать невозможно - почва вязкая. Но Верховный Главнокомандующий, он же Е.И.В., не спешит. Он вкусно кушает, занимается любительской фотографией и чистит снег для моциона. К тому же Е.И.В. скучает по августейшей супруге, посему часто ездит в Царское село. Его спецпоезд всегда наготове. Начальник Генштаба генерал Алексеев не смеет оторвать Верховного от столь приятного времяпровождения. Генерал Эверт смиряется: ему-то что? Гибнуть будут не штабные. Наступление начнется в марте, в канун распутицы. Упряжки, люди потонут в грязи, немцы будут хладнокровно расстреливать русских из пушек и пулеметов. Наступление захлебнется.
Я это знаю, тем не менее, выполняю работу. Мне неизвестно, почему я на этой войне, но кому-то это нужно. Я не могу повлиять на ход истории, я слишком мало для этого живу. Я не знаю, зачем меня швыряют по телам, но война - мое ремесло. Возможно, мое участие позволит кому-то уцелеть. Кто-то вернется живым, заведет семью, у него будут дети, внуки… Я хочу, чтоб так случилось, я устал от крови. Правители льют ее как воду, и еще долго будут лить. Им всегда кажется, что есть вещи важнее человеческой жизни.
Фотосъемка идет гладко, и я расслабляюсь. Наказание следует незамедлительно. Мы заканчиваем очередную съемку, как вдруг по фюзеляжу стучит очередь. Черная тень проносится над нами. Моноплан! Таких аппаратов у немцев я не видел. Инстинктивно закладываю вираж. Бросаю взгляд в зеркало. Володя бросил фотоаппарат и приник к пулемету. Как-то он неловко его держит. Ранен? Дрянь дело!
Немец тоже развернулся - врага надо добить! - но радиус разворота у него больше. Запомним! Он догоняет нас, но в этот момент огрызается наш "Люис". Молодец мальчишка! Моноплан отворачивает, пилоту помирать не охота. "Гансы" и в Отечественную будут так драться. Подкрался из-за угла, ударил - и деру! Однако немец к моему удивлению не отстает. Все кружит и кружит, выбирая удобную позицию. Его пулемет стреляет через винт, ему проще. Мне надо исхитриться и подставить немца стрелку. Испытание нервов, моторов и сил. Со вторым у нас хуже. Володя, как вижу, совсем плох, наверное, истекает кровью. Если он потеряет сознание, нам конец. У "Морана" нет пулемета у летчика, только у стрелка.
Немец тянет нас на высоту. Один из приемов воздушного боя. У одноместного аппарата скороподъемность больше, увлечемся, устремимся следом - собьют. Удирать со снижением и того хуже - догонит и расстреляет. Опытный, гад!
- Володя! - кричу в переговорную трубку (у нас теперь есть такие). - Слышишь меня?
- Да… - он отзывается еле слышно.
- Сейчас подведу "Моран", бей ему в брюхо!
- Понял…
На очередном вираже даю газ, оказываюсь ниже и сбоку моноплана. Немец нас видит, но стрелять не может - пулемет жестко закреплен на фюзеляже. Володя одной рукой поворачивает "Льюис", задирает ствол вверх…Очередь! На фюзеляже немца белым пятном выделяется рисунок: треугольный щит, над ним рыцарский шлем с павлиньим пером. Пули попадают прямо в щит, летят щепки. Немец отворачивает и устремляется прочь. Сбить мы его не сбили, но ввалили от души…
- Володя! - кричу в трубку. - Куда ранен?
- Рука… Левая. Крови много.
- Немедленно пережми чем-нибудь! Ремнем, проводом, носовым платком - чем найдешь!
Он не отвечает. Перевожу газ на полный и гоню "Моран" к аэродрому. Эта русско-французская корова еле ползет. У меня человек в кабине кровью истекает! Показывается летное поле. Издалека качаю крыльями - знак "у меня неприятности". Прибираю отданную ручку - лыжи касаются плотного снега. Аппарат катит к концу поля. С трудом разворачиваю к строениям. Медлить нельзя. "Моран" несется прямо на здания. Если не потеряет скорость, въеду в дом, аппарат загорится. А здание это - медицинский пункт. Мне навстречу бегут люди и шарахаются в стороны. Мотор я отключил, "Моран" постепенно теряет скорость и останавливается в двух шагах от крыльца. Выскакиваю из кабины и тащу Володю наружу. Он жив, только очень бледен. Левая рука повыше кисти пережата носовым платком. Молодец! Смог! Кладу его на снег.
Ольга появляется как из-под земли. Падает на колени и первым делом перехватывает руку Лауница резиновым жгутом. Затем разрезает ножницами перчатку и рукав. Бинтует. Действует Ольга ловко - практику проходила в госпитале. Успеваю рассмотреть рану. Кисть разворочена, видны белые кости - Володе больше не летать. Представляю, как было больно! А мальчишка еще стрелял, да как метко! Ольга отпускает жгут, достает шприц и вкалывает Володе в вену желтую жидкость. Морфий…
- Что произошло! - это подбежал Егоров.
- Был атакован германским аппаратом, - говорю нарочито громко, чтоб Володя слышал. - Летнабу пулей раздробило кисть, однако он, превозмогая боль, открыл ответный огонь и повредил аппарат противника. Германец с позором удалился. Ходатайствую о награждении вольноопределяющегося Лауница! За храбрость!
- Непременно! - подтверждает Егоров. Он понял.
Володя слабо улыбается. Солдаты кладут его на носилки, несут к автомобилю. Через полчаса Володя будет в госпитале.
Егоров ведет меня к себе. Коротко рассказываю.
- "Фоккер"! - заключает Егоров. - Черный цвет германских аппаратов - на фронте союзников. Щит и шлем на фюзеляже - герб. Барон или граф. У нас таких размалеванных пока не видели, перебросили с того фронта. Наверное, пронюхали.
О не объясняет, что немцы пронюхали, и без того ясно. С секретностью в русской армии плохо: офицеры слишком много болтают. К тому же германские летчики не спят. Сосредоточение войск для наступления скрыть трудно: маскировать такие масштабные операции от наблюдения с воздуха не научились. А вот немцы бдят. Заметили наш "Моран", вызвали истребитель.
- Вечером расскажете летчикам, - говорит Егоров. - Пусть держатся настороже. Черным бароном мы займемся. Вы очень рисковали при посадке, Павел Ксаверьевич, - заключает Егоров. - Могли разбить аппарат, покалечить себя.
- Однажды из-за меня тоже рисковали…
Он кивает: долг платежом красен.
- Я представлю вас к званию подпоручика! Давно пора. Лауница - к ордену Георгия. Заслужили. Спасли свой аппарат, повредили неприятельский, доставили важные сведения.
Благодарю. Все хорошо, но я остался без летнаба. Других в отряде нет, разбивать пару "Ваня-Вася" мне не хочется. Однако безделье не затягивается. Меня вызывают к Егорову. В кабинете незнакомый подполковник, поджарый, с умным лицом. Егоров представляет меня, затем кивает на гостя:
- Подполковник…
- Достаточно звания! - говорит гость.
Военная разведка… Единственные в этой горделивой армии, кто не светится на публике.
- Господин прапорщик! - говорит подполковник. - Мне рекомендовали вас как храброго и умного военлета. Последнее качество для нашего дела определяющее. Вы согласны выполнить опасную миссию?
- Так точно!
- Вам не интересно, в чем она заключается?
- Расскажете.
- Мне правильно вас рекомендовали! - улыбается полковник. - Подойдите к столу!
На столе - карта. Беглого взгляда достаточно, чтоб понять: сделана по нашим фотоснимкам. Узнаю очертания лесов, русла рек, нити дорог. В полете я смотрю вниз.
- Нужно доставить человека вот сюда! - подполковник указывает карандашом. Точка ложится за передовой линией, в тылу немцев. - Через сутки забрать его, но в другом месте. Задача состоит в том, что сделать нужно как можно незаметнее. Сумеете?
- В этом месте нельзя высаживать!
- Почему?
- Открытое поле ввиду большого села. В селе наверняка есть неприятель. Посадка аппарата не останется незамеченной.
- Что вы предлагаете? - подполковник заинтересован.
- Насколько понимаю, объектом операции является железнодорожная станция.
- Почему вы так заключили? - хмурится подполковник.
- Других объектов, имеющих военное значение, у места посадки нет.
- Гм-м…
Непонятно: одобрение это или насмешка. Однако рот мне не затыкают, продолжаю:
- Агента лучше высадить у железнодорожного полотна, вот в этом квадрате. Железнодорожная насыпь закроет нас от любопытных взоров, с другой стороны - лес. Не думаю, что зимой здесь есть люди. Если агента одеть железнодорожным рабочим, на него не обратят внимания. Что может быть естественнее железнодорожника, идущего вдоль пути?
- Вы часом не служили в разведке, Павел Ксаверьевич? - спрашивает подполковник.
Служил! Только в другой армии и звали меня иначе. Качаю головой.
- Не желаете послужить? Обещаю быструю карьеру и достойное звание. Мне странно видеть такого человека как вы всего лишь прапорщиком, к тому же заведующим обозом.
Егоров хмурится - камешек в его огород.
- Я хочу остаться в отряде с боевыми товарищами.
Егоров улыбается.
- Как знаете! - подполковник сворачивает карту.
- Есть еще замечание.
Он поднимает голову.
- При пересечении линии фронта аэроплан увидят. Надо закрасить наши кокарды и нарисовать германские кресты.
- Опять вы за свое, прапорщик! - сердится Егоров. - Это запрещено конвенцией!
- А травить людей газом разрешено? - холодно говорит подполковник. - Обстреливать госпиталя, вешать мирных жителей? Возможно, вы еще не поняли, господин штабс-капитан, но эта война - на уничтожение. Прапорщик дело говорит.
- Если немцы захватят в плен летчика на русском аппарате, его отправят в лагерь военнопленных, - не сдается Егоров. - Если опознавательные знаки будут германские, его расстреляют как шпиона.
- Что скажете? - подполковник смотрит на меня.
- Что случается с агентом, если попадает в плен?
- Расстреливают! - пожимает плечами подполковник. - У немцев это быстро.
- Чем я лучше его?
- Решено! - подполковник встает. - Вы слышали, господин штабс-капитан? Завтра!..
Вылетаем на рассвете, вернее в предрассветных сумерках. Набираю высоту над летным полем. Хотя видимость неважная, быть обстрелянным своими не улыбается. По известному закону подлости свои в своих всегда попадают. Мой "Моран" несет на плоскостях и киле тевтонские кресты. Их малевали в закрытой палатке-ангаре, у входа дежурил караул жандармов. Меры секретности приняты серьезные.
Мой пассажир выглядит мирно. Среднего роста, мешковатая форма железнодорожника, невыразительное лицо. Ни горделивой посадки головы, ни военной выправки. Пройдешь в двух шагах, и не заметишь. Подполковник умеет выбирать агентов.
Долетаем без приключений. Перед посадкой разворачиваюсь, чтоб сразу лететь в сторону фронта. Прогалина вдоль железной дороги узкая, но достаточная для "Морана". Аппарат еще скользит по снегу, как "железнодорожник" выпрыгивает из кабины и бежит к дороге. Взлетаю и оглядываюсь: одинокая фигурка движется вдоль железнодорожного полотна, вокруг - никого.
По возвращении докладываю подполковнику и отправляюсь спать. Подняли меня ночью, надо отдохнуть. Спится мне плохо - тревожат мысли. Если агента поймают, как доказать, что высадил верно? Вдруг предложение мое опрометчивое? СМЕРШа здесь нет, но неприятности не замедлят быть. Встаю и бреду в ангар. Синельников давно проверил "Моран", теперь сидит и курит. Обхожу вокруг аппарата, смотрю на "Льюис". Обычная пехотная модель с толстой трубой-кожухом. Интересно…
- Синельников?
- Я, ваше благородие!