Большая императорская школа
Рано утром по галерее прошелся дневальный, молотком колотя по бронзовой доске и рыкая:
– Па-адъем! Встаем! Жрать подано! Па-адъем!
Сергий нащупал в темноте легионерские штаны-браки, влез в них, натянул через голову короткую тунику, здорово смахивавшую на распашонку, пальцами ног подцепил сандалии.
– Эдуард Тагирович! – пропел он. – Пинка дать, али сами встанете?
– О-ох! – застонал Чанба. – Как я понимаю Спартака!
– Вставай давай, спартаковец, юный боец…
– А умыться?
– Удобства внизу.
Солнце еще не встало, лишь розовоперстая Эос осветляла восток, запаливая костер на полнеба. Но и не сентябрило – воздух был тепел и духовит. По двору шлялось человек двадцать "школьников" всякого разбору – рабов и свободных, преступников, осужденных на долю гладиатора, и глупых юношей, обманутых коварными ланистами, описавшими блеск жизни на арене, но забывшими упомянуть ма-аленькую деталь, – весь этот блеск, как и самая жизнь, – до срока…
– Где, ты говорил, вода, босс? – заоглядывался встрепанный Эдик.
– Опять? Где-то тут… А, вон, где Искандер!
За смутной тенью колоннады темнел проем в латрину, а рядом, стекая по каменному желобу, журчала чистая вода – римляне понастроили великолепных акведуков, а вот кранами обзавестись так и не додумались.
– Доброе утро, секутор! – воскликнул Искандер. – Как жизнь?
– Спасибо, хреново, – ответил Сергей, набирая полные ладони прохладной воды и омывая лицо. – М-м-м!
– Как спалось, ретиарий? – прицепился Искандер к Эдику.
– Кому спалось, – буркнул Чанба, – а кому и ворочалось…
– Е-мое! Что-то вы сегодня ролями поменялись! – заметил Гефестай, выйдя из латрины и подтягивая браки. – Я привык, что это Эдик зубы скалит!
Сергей утерся подолом "распашонки" и сказал:
– Пошли-ка лучше в столовку, пока нас пайки не лишили!
Все четверо приосанились, развернули плечи и направили стопы в триклиний: нас не задевай!
Триклиний ничем особым не отличался от обычной столовки в энской военчасти: длинный зал с потолком как в базилике – средняя часть крыши приподнята на стойках, пропуская свет и выводя смрад. Поперек зала стояли длинные, тяжелые столы – плиты полированного мрамора, обколотого по краям, на каменных тумбах-постаментах. Монументальная мебель. Лавки, слава богу, были деревянные.
– Куда сядем? – поинтересовался Эдик, осматриваясь. Триклиний был полон наполовину, гладиаторы галдели, орали, ругались, выясняли отношения или сидели наособицу, хмурые и скучные. На новичков никто не обращал ровно никакого внимания.
– Вон там вроде свободно, – показал Гефестай.
– Айда!
Четверка подошла к облюбованному столу. За ним уже сидели двое, уминая хлеб с сыром. Пятеро других почему-то стояли, переминаясь и переглядываясь. Враскачку подошел тип уголовной наружности. Подсел к парочке. Сергей устроился напротив и протянул руку за хлебом и сыром.
– Куда?! – заорал "уголовник". – Сначала Ланион пожрет, понял?!
– И кто тут Ланион? – осведомился Лобанов, накладывая сыр на хлеб.
– Это я! – глумливо усмехнулся один из сидевших, здоровый малый с квадратным лицом и тяжелой челюстью. Его короткие, сучковатые пальцы мяли хлеб, сжимаясь в кулаки. Костяшки были сбиты. – А ну встать! – рявкнул Ланион, разом наливаясь кровью.
Сергей откусил от бутерброда и повернулся к Гефестаю, делая вид, будто Ланиона и прочих криминальных элементов не существует в природе. По правилу: как себя поставишь, так и жить будешь.
– А ничего, – оценил он завтрак, – сытно!
– Чайку бы ишшо! – вздохнул Эдик, вступая в игру.
– А вон, – поднялся Гефестай, – чего-то в кувшин налито!
Он протянул руку за кувшином, и ее тут же перехватил Ланион. Сын Ярная очень удивился.
– Это еще что за жопа с ручкой? – спросил он.
– Это Ланион, – объяснил Сергей, – самая крутая плесень на здешней помойке!
– А-а… – протянул Гефестай. Ухватившись за большой палец Ланиона, он отжал его, вынуждая хозяина пальца плюхнуться на скамью. – Не протягивай руки, – проговорил сын Ярная назидательно, – а то ноги протянешь! Развели тут "дедовщину"…
Плеснув в чашку из кувшина, Гефестай понюхал, потом попробовал.
– Сок! – определил он. – Виноградный! Свежеразбавленный!
– Плесни мне, – протянул Искандер свою чашку.
Гефестай плеснул не жалея.
– А эти чего стоят? – спросил Эдик, уплетая сыр, и показал на стоящих гладиаторов.
– Наверное, тутошние чмошники, – ответил Сергей.
К столу лениво приблизился огромный, широкий человек с редкой для здешней моды бородой и усами и пышной шевелюрой не хуже львиной гривы.
– Они – тироны, – прогудел пышногривый, – и вы – тироны! А Ланион – ветератор, и у него первый ранг! Дошло, тирон? За ним тридцать с чем-то побед! Ты сначала доживи хотя бы до третьего ранга, а потом уже будешь хвост поднимать!
– Ты-то кто есть? – спокойно поинтересовался Сергей.
– Я – Кресцент!
– Да ну?! – обрадовался Лобанов. – Сальве тогда! А меня к тебе направили! В секуторы!
Кресцент оглядел Лобанова и усмехнулся.
– Ну, наглости в тебе на двоих секуторов, – проговорил он. – Еще и останется! А где у меча острие, а где рукоять, не путаешь?
– На понт берет… – пробормотал Эдик для Сергея.
– Кресцент, – улыбнулся Лобанов, – вот тебя я уважаю. Не корчишь что-то из себя, не орешь как потерпевший… Только учти, Кресцент: язычок иногда полезно прикусывать! А то вколочу его в глотку вместе с зубами!
Кресцент не разозлился и, тем более, не испугался. Он выпучил глаза и загоготал. Его хохот подхватили многие в триклинии.
– Ты?! – выдавил Кресцент, скисая от смеха. – Мне?!
– Ага! – подтвердил Сергей. Он проглотил последний кусок, запил его соком и поднялся из-за стола.
– Сначала я! – вызверился Ланион, вспрыгивая на столешницу. – Тебе!
У него в руке блеснул металл. Нож? Кастет? Лобанову некогда было думать. Он махнул рукой, подбивая Ланиону ноги и роняя того на копчик. Правым кулаком – в кадык, костяшками левой руки – под нос, правой ладонью – в подбородок. Ланион проехал задницей по скользкому мрамору и сверзился на скамейку. Нож зазвякал по каменным плитам пола.
Тироны, повинуясь знаку "уголовника", бросились на Лобанова, но отлетели, натолкнувшись на стену по имени Гефестай.
– Прекратить! – заорали ворвавшиеся в триклиний стражники, раздавая налево и направо пинки и зуботычины. – Р-разойтись!
Мордатый рыжий легионер подскочил к Сергею и махнул кулаком со свинчаткой, метя Лобанову в скулу. Роксолан увернулся, не оказывая сопротивления "представителю закона". Ну их… Легионер решил не повторяться и тут увидел оброненный Ланионом нож.
– Ах, так ты у нас с железкой! – ласково протянул он. – Полинейк! Пиннас! Ко мне! Взять этого!
Здоровенные амбалы в панцирях и шлемах, "в дружинах римских поседелые", подошли и молча указали Сергею направление движения. Лобанов покорился. Их много, он один. Драку устроить можно, да как бы не устроили ему похороны… Оправдываться он тоже не стал – одно дело набить Ланиону морду и совсем другое – сдать его этим вертухаям. Не по понятиям сие!
Легионеры отвели Сергея в карцер и усадили на колодку. Это был тяжелый деревянный брус с набитой на него железной полосой. В нее торчком вставлялись кольца на стержнях. Легионер, поглядывая на Сергея, уложил его ноги между колец, продел сквозь все кольца железную штангу и нацепил на нее замки.
– Отдыхай, – бросил он.
Щелястая дверь захлопнулась, цедя плоские лучики с вихрящейся в них пылью.
– Ур-роды… – пробормотал Сергей и поерзал.
Сидеть было неудобно, но занять иное положение не позволяла идиотская колодка. Через час Сергею стало понятней слово "мучение". У него ломило все тело, боль растекалась от пояса по позвоночнику, терзая и ноги, и шею, и плечи.
– С-суки… – прохрипел Сергей. – Гестаповцы вшивые… Чтоб вам всем…
"Сидение по мукам" длилось еще долгих-предолгих три часа. Лобанов совершенно окостенел, боль жила в нем, пульсируя и расходясь с каждым ударом сердца. Вошедшего легионера он заметил не сразу. Стражник расцепил замки и вынул штангу из колец, без особых церемоний толкая Сергея в плечо. Зарычав, Лобанов упал. С трудом встал на карачки. Распрямиться удалось не сразу, а уж встать на ноги и вовсе было подобно подвигу.
– Марш на занятия, – буркнул стражник. – Живо!
Сергей, ни слова не говоря, прошкандыбал во двор. Боль уходила из него по капле, освобождая место для жгучего желания причинить ее другим. Этому паршивому "деду" – первому! Сука поганая! Первый ранг у него! Я те еще устрою…
Двор был полон. Гладиаторы, разбившись по отрядам, занимались. Группа фракийцев – Сергей узнал их по спинам Гефестая и Искандера – упражнялась под зычные команды Целада. Кучка ретиариев, в которой затерялся Эдик, училась набрасывать сеть. Надо было сложить ее в руке особым образом, чтобы грузила расправили сетку на манер сачка, накинуть, а потом дернуть за шнур, спутывая мурмиллона.
– Тут главное, – объяснял наставник, – не дать ему порвать сеть вот этим!
Он показал что-то вроде решетчатого конуса, пустого внутри, с торчащим из него крюком-ножом.
– Фламма, бросай! – отдал тренер отрывистую команду.
Фламма, щуплый парень с клеймом на левом плече, ловко накинул сеть, опутав ею наставника, но тот живо освободился, полоснув по ячеям крюком-ножом и пронырнув в отверстие.
– Поняли? Эдикус, повтори!
Сергей поискал глазами Кресцента и легко нашел его – группа секуторов разучивала свои экзерсисы не на плитах двора, а на песке арены – привыкай, тирон! Кресцент встретил Сергея улыбкой.
– Становись, – проворчал он добродушно и повысил голос: – А теперь – вторая позиция! Делай как я! И – раз! И…
Сергей стал в строй и принялся повторять за Кресцентом отточенные па танца смерти.
– А ты не говнецо, – тихо проговорил его сосед, – не проболтался, чей ножик!
Сергей с удивлением узнал "уголовника". Под глазом криминального элемента лиловел свежий фингал.
– Своих не закладываю! – усмехнулся Лобанов.
– Я – Максим, – протянул руку "уголовник".
– Сергий.
– Эй! – заорал Кресцент. – Разговорчики в строю! Быстро разобрали мечи!
Сергей взял в руку деревянный меч и встал во вторую позицию.
И потянулись долгие дни и короткие ночи. Утром, чуть свет, играли подъем. Светильники в темной галерее зажигались затемно, но давали больше копоти и чада, чем света. Утренний туалет был прост: сунуть ноги в сандалии, вымыть лицо и руки, прополоскать рот и сходить до ветру. Щелканье сандалий после подъема напоминало выступление сводного ансамбля кастаньетчиков – гладиаторы сбредались в столовую. Завтрак не полнил и готовился по такому рецепту: истолочь и растереть кусок сухого соленого сыру, чесноку, острых трав, добавить оливкового масла с уксусом. Называлось это блюдо моретум. Его намазывали на хлеб и ели. Иногда кусок хлеба смачивали вином. После завтрака гладиаторов разводили на занятия. Всею толпой бойцы-смертники бегали, прыгали, тягали тяжести, бились на мечах. До полудня. После наступало время прандия, второго завтрака. На длинные столы в трапезной ставили все тот же хлеб, добавляя к нему лук, бобы и мелкую соленую рыбешку. По великим праздникам гладиаторам перепадали маслины, сыр и сухой инжир. Отдыхали с часок – и снова в бой. До вечера. И – обед. Яйца и соленая рыба на закуску, каша с мясом, полбяная или бобовая, фрукты, дешевое сабинское вино с медом. И – баиньки…
Глава 6
1
"Унылая пора" на италийской земле не навевала светлой печали, как-то незаметно было, чтобы природа увядала. Может, где и проглядывал багрец с золотом, но осенние тона терялись в темной вечной зелени.
Отпел свое сентябрь, отшелестел октябрь. Каждый божий день Сергий Роксолан, Искандер, Портос и Эдуардус занимались в Большом дворе "Лудус Магнус", разучивая приемы боя, преумножая умение владеть телом и оружием. В ноябре Рим праздновал Плебейские игры, на них погиб ретиарий Фламма. И сеть он успел набросить на мурмиллона, и трезубцем его пырнул, а "рыбка" все одно достала "рыбака", всадила во Фламму меч и провернула… Мурмиллон пережил ретиария всего на полчаса, и все эти полчаса он мычал и хрипел от страшной боли в ранах, оставленных трезубцем. Мурмиллоном был Цецилий Статий.
Месяцем позже римский эдил устроил недельную гулянку в честь Сатурна. На Сатурналии эдил "давал гладиаторов" и несколько проредил спецконтингент "Лудус Магнус", но Лобанова и иже с ним пока не трогали. Наступил новый, 118 год – наступил тихо и незаметно, совсем не празднично, без мандаринов и елки, без боя курантов и бокалов шампанского.
Зимой Лобанов убедился в правоте покойного Цецилия Статия – девушки из знатных семей тайком посещали казармы, отпирая калитку золотыми ауреями. Юлия Корнелия выбрала Сергия Роксолана. Уж чем-то юной патрицианке приглянулся этот варвар с холодными серо-голубыми глазами… Каждую среду и пятницу, весь январь и февраль Сергей встречался с Юлией Корнелией, занимался с нею любовью, томился по ее гладкому, гибкому телу, и всякий раз, где-то на горизонте сознания мелькал образ Авидии Нигрины, далекой и недоступной…
Но кончилась короткая зима, и вновь открылся сезон игр. В середине марта отметили Квинкватрии, празднества во славу богини Минервы. В начале апреля неделю пили за здоровье Кибелы, потом начались Цереалии, Па-лилии, Флоралии… Тридцать восьмой свой бой гладиатор первого ранга Ланион проиграл – метко пущенное копье прободало ему живот. "Уголовника" Максима растерзали голодные львы… Зыбкими были привязанности у "идущих на смерть"! Только познакомишься с человеком, подружишься… а его уже в мертвецкую волокут.
Лобанов с друзьями хорошо посидели на тризне по убиенным, залили горе. Потом прикинули – мало. Раскупорили кувшинчик на четверых и спрыснули радость, отметили годовщину пребывания в прошлом. А в 5-й день до майских ид римский квестор затеял Марсовы игры. В список участников занесли Роксолана, Искандера, Портоса и Эдуардуса.
– Е-мое, хоть поедим по-человечески… – проворчал Гефестай, плотоядно оглядывая богатые столы.
– Ага! – хмыкнул Эдик. – Помянем себя загодя!
– Типун тебе на язык!
Накануне игр гладиаторам устроили пир, прозываемый кена либера, то бишь "свободная трапеза". Столы в триклинии ломились от мяса и дичи, превосходного копченого сала из Галлии, омаров с горной спаржей, тушеных мурен из Сицилийского пролива, устриц, собранных у Лукринских скал, "белоснежной каши" из полбы с колбасками – расстарались устроители. Не было недостатка и в винах – дешевом сабинском, кислом ватиканском, терпком тронтском, сладком албанском, слабом рецийском, тускульском, цекубском, хиосском, александрийском, в кратерахразмешивали даже "бессмертный фалерн".
– А ничего так… – оценил фалернское Лобанов. – Вкусненькое!
– Тоже мне, знаток! – фыркнул Искандер. – Чуешь, запах какой?! А послевкусие?
– Дегустатор нашелся… Я только "дотоговкусие" различаю!
– Не чокаемся! – строго сказал Эдик и поднял кубок. – Ну, земля нам пухом!
– Дай ему по шее, Серый, – попросил Гефестай, – ты ближе!
Но Лобанов не исполнил просьбу друга. Он недобрым взглядом провожал городских обывателей, заглянувших в "Лудус Магнус".
– Явились! – прошипел Искандер. – С-созерцатели!
"Свободная трапеза" не проходила при закрытых дверях – любой римлянин мог присутствовать на ней, подсаживаться поближе к смертникам, разглядывать их, щупать даже. Иным было любопытно: кому из возлежащих сегодня за столом завтра перережут глотку? А кое-кто лично хотел глянуть на гладиаторов и прикинуть – на кого из них ставить?
Лобанов так и не освоил дурацкую привычку есть полулежа и за столом сидел, как "все нормальные люди". Искандер, Эдик и Гефестай примостились напротив. Хмурый Кресцент, вылакавший полный кувшин, с трудом оторвался от ложа, наполнил чашу по новой, поглядел на Сергея, с трудом фокусируя взгляд, и промычал:
– На добро тебе!
– Будь здоров! – вскричали остальные, поднимая кубки. – Ио! Ио!
Сергей улыбнулся и осушил свой сосуд до дна.
– Закусывать надо! – присоветовал Эдик.
Сергей поискал по столу чего-нибудь этакого и сжевал шматик велабрского копченого козьего сыра. Все, больше в него не лезет. Он отвалился на спинку биселлы – кресла с двумя сиденьями, и его вниманием завладели гладиаторы. О чем они думают сегодня, зная прекрасно, что завтра половина из них отправится в рай или в ад, по грехам и по вере их? Кресцент и Приск набивают себе брюхо, по ним не скажешь, что тонкие душевные переживания – обычный их удел. А Публиция рвало. Гай Аппулий Диокл трапезничал расчетливо – ел лишь то, что поддержит его тело на завтрашнем представлении. Веселому Батону вино развязало язык, он орал, пел и хвастался, а нумидийцу Орцилу страх сдавливал горло – ничего в него не шло.
– О, боги! – закатывал истерику Виндекс, рыдая и хлюпая носом. – За что?! Что я сделал не так? Чем не угодил небу?! Я! Не! Хо! Чу! О-о-о!
Феликс, из свободных, прощался с плачущей женой и утешал хмурых друзей, делал "козу" маленькой дочурке. Христиане, отданные в "Лудус Магнус" за драку с митраистами, собрались кучкой и молились в уголку. А вокруг бродила кровожаждущая чернь, словно стая гиен, радуясь собственному жалкому благополучию и упиваясь чужими страданиями, выставленными напоказ.
– Вот кому бы я морду набил! – мрачно признался Эдик.
– Да и я не прочь, – усмехнулся Лобанов.
– Слушайте, – сказал Гефестай задумчиво, – может, нам восстание поднять?
Искандер вздохнул и покачал головой.
– Нет, Портос, – сказал он с сожалением, – никаких шансов! А вот игры… Можно же и выиграть!
– Завтра будет видно! – подвел черту Лобанов. – Пошли спать! Ну их всех к воронам…
От Большой императорской школы до амфитеатра Флавиев было рукой подать, но "идущим на смерть" оказывали почет – доставляли к месту боев на элегантных повозках, разукрашенных флажочками, ленточками, веточками лавра. Даже спицы огромных колес, крутившихся выше шлемов гладиаторов, рассевшихся на деревянных сиденьях, были точеными и крытыми лаком. Ухоженные лошади, чьи шкуры блестели пуще атласа, позванивали колокольчиками, подвешенными к посеребренной сбруе, встряхивали головами, словно хвастаясь вплетенными в гривы золотыми нитями.