Это похоже на орденские философствования. Пожалуй, в горах действительно укрылся испытуемый. Он не в силах вернуться в реальный мир, разорвать пелену самовнушенного транса… Имеет ли кто-нибудь, даже Священный, право помешать ему?
…Священный имеет право на все. Вирайя выбрал глыбу поудобнее, присел и опять спросил:
- Значит, ты не знаешь, кто ты?
- Я ни в чем не уверен полностью…
- Хорошо, пусть так. Кто твои родители?
- А какое это имеет значение? Они были такие же, как вы все. Только убеждали меня, что я произошел от них.
- А ты не верил?
- Когда-то верил. Очевидно, моя субстанция выходила из подсознательного состояния…
Вирайя спрашивал, не в силах противиться сладкому, захватывающему чувству опасной игры. Трубка собеседника захлюпала, догорев. Он выколотил ее и достал шелковый клетчатый кисет. Пожалуй, из всего окружающего незнакомец уделял сосредоточенное внимание только трубке, а со Священным говорил небрежно, между прочим, как бы занятый другими мыслями.
- Странно. - Его пальцы привычно набивали обгорелую чашечку, бурый большой палец с грубым плоским ногтем прижимал, утрамбовывая волокна. - Странно, что от моего сознания могут отделяться этакие островки… независимые, что ли! Вот я, например, не знаю заранее, что ты скажешь или спросишь. И не мог предположить, что увижу тебя сейчас. Почему так?
- Ты предполагаешь, что я тоже - островок, призрак твоего сознания? - спросил Вирайя, внезапно ощутив гадливость.
- А чем же ты еще можешь быть? - Он достал драгоценную, сплошь усыпанную бриллиантами зажигалку и стал раскуривать трубку; кожа втягиваемых щек рельефно обрисовывала зубы. Разогнав рукой первые клубы дыма, пожал плечами:
- Возможно, я раздваиваюсь для того, чтобы получше постигнуть самого себя. Через диалоги, вопросы-ответы…
- А тебе никогда не приходило в голову, что ты не один? Что мир существует помимо твоего сознания и любой человек не менее реален, чем ты? Что каждый из "призраков" тоже ощущает собственное "я"?
Он помолчал, терпеливо опустив длинные редкие ресницы.
- Приходило, конечно. Всякое бывало. Но ведь вы сами всегда уверяли меня, что все зависит от моей воли.
- Кто это - мы? Нас же нет! Мы - призраки.
Ответом был снисходительный кивок.
- Да, мой опыт это подтверждает, что истинно лишь мое "я". Иначе было бы столько же мнений и желаний, сколько людей я вижу вокруг себя.
- А разве это не так?!
- Нет, не так. Мне всегда объясняли, что даже то, что делается как бы помимо моей человеческой воли, есть воля, исходящая от меня - всемирного, всеобъемлющего…
Что можно было ответить на это? Пытаясь подавить отвращение, Вирайя внушал себе, что перед ним - больной, несчастный человек. Кем бы он ни был, как бы ни оказался на Горе Единого - надо показать его орденским врачам.
…Орденским? А если это все-таки раб? Или хуже того - подопытный Триты, тоже какая-нибудь живая машина, сбежавшая с поврежденным мозгом? Вызвать что ли, Вестников? Нет, - надо попробовать разобраться самому, еще попробовать…
- Пра-аво же, - тихонько засмеявшись и опустив дрожащие сморщенные веки, тихонько пропел незнакомец. - Иногда мне обидно, что я не могу заставить гору взлететь; или, скажем, почему в ответ на твою просьбу перевязать букет я не смог создать красивую ленточку? Но, в конце концов, это значит, что мое всеобъемлющее "я" состоит не только из рассудка. Рассудок предназначен лишь наблюдать за жизнью Вселенной - то есть, моей души, со всеми ее "островками". Итак, я - одновременно и зритель, и сцена, и труппа актеров! - Он совсем зажмурился, блаженствуя. - Зрителю неинтересно смотреть спектакль, когда он знает весь сюжет наперед и сам всем управляет. А мне вот - интересно! А порой и жутко. Сейчас вы все пугаете меня. Этой звездой, мировой катастрофой. Уговорили прилететь сюда… - Веки затрепетали и взметнулись, в черноте глаз звездными точками стоял страх. Носатый явно искал поддержки у Вирайи. - Ведь, если кто-нибудь меня убеждает - значит, мое всемирное "я" обращается к рассудку? Сцена - к зрителю? Значит, действительно есть какая-то опасность? И существует внешняя сила, которая может быть, когда-то создала меня, а теперь… теперь…
По плоскости его носа, как дождинка по стене, сползла слеза. Губы задрожали.
- Тебе бывает больно? - осведомился Вирайя. Он затягивал диковинный разговор, не в силах ни уйти, ни решиться на что-нибудь другое.
- Да. Если ударить рукой по камню, будет больно.
- Так, значит, есть что-то вне тебя?
- Нет, - прошептал собеседник - совсем упав духом. - Жизнь - это противоборство сил внутри меня: только равновесием борьбы держится и развивается "я". Ничтожный перевес одной из сторон - это и есть боль.
- А если ты спустишься туда, вниз, и бросишься в пропасть, - какая сила победит тогда?! - не в силах больше сдерживаться, закричал Вирайя.
Удивительно легкими были мгновенные переходы настроений носатого. На крик Вирайи он ответил улыбкой, забил себя руками по коленям и долго смеялся мелким, сотрясающим все тело смешком…
- О, если бы я до сих пор не знал, что я единосущ, - то догадался бы сейчас! Ты - это я, я! Тысячу раз говорил себе: прикажи летчику открыть люк - и прыгай! Возьми у Вестника пистолет - и выстрели в себя! Попробуй, познай границы бытия!.. Ха, тысячу ра-аз! Это ис-ку-ше-ние-е, мой дорогой двойник, этого делать нельзя!
- Кто же может искушать тебя?
Опять посерело лицо, тоскливо опустились концы губ.
- В глубинах моего "я" заложены и семена гибели.
Неловко цепляясь длиннопалыми руками за язвы скалы, он встал и выпрямился во весь рост - на худых, как палки, ногах, сутулый, с развевающимися жидкими прядями над курчавым воротом.
- Раз я всеобъемлющ и всемогущ - значит, могу уничтожить и себя. В конце концов, разве Вселенная не гибнет и не заменяется другой, когда я засыпаю?
Шагнув вперед, он вдруг цепко схватил Вирайю за локти. Зубы сжимали мундштук, и речь стала совсем невнятной.
- Никто из вас никогда не говорил со мной, как ты… никто, кроме нее!
- Кроме… кого?
- Ну, это глупо. Зачем я буду рассказывать самому себе?
Его зрачки сливались по цвету с радужкой - словно одни безумно расширенные зрачки чернели на фоне красноватых белков. Такие страшные "глаза" бывают на срезе агата. Вдыхая табачный перегар пополам с запахом сладких духов, Вирайя вдруг представил себе, как он схватит носатого за горло, повалит и будет до изнеможения топтать ногами. Тот, наверное, что-то увидел во взгляде архитектора, поскольку сразу отпустил его локти и попытался затянуться погасшей трубкой. Снова явилась на свет зажигалка - золотая коробочка с узором светоносных камней.
Он тщательно раскурил трубку, отвернулся и, не попрощавшись, не оглядываясь, побежал вверх по осыпи. Нелепый, тощий, голенастый, в расхристанном кожухе с мотающимися полами. Взобравшись с неожиданной ловкостью паука, сутулым силуэтом мелькнул на фоне холодной синевы, в свете двух дисков - Солнца и серебристой звезды, которая уже была не намного меньше Солнца. Исчез.
Постояв еще немного, архитектор зарылся лицом в цветы, жадно втягивая ноздрями горьковатый, почти воображаемый запах сырых лепестков. Разгадка вертелась у самой поверхности, но в руки не шла. А может быть, он просто боялся принять разгадку?
О, эта вечная борьба с собственной трезвостью! Хлестнул по натянутым нервам суматошный, оглушительный треск. Из-за свинцового, морщинистого утеса выплыла тройка пузатых черных "стрекоз". Одна из них отделилась от строя, и как-то боком, со страшной быстротой понеслось на Вирайю. Мгновенно оглохший, исхлестанный пыльным ураганом от винтов, он увидел совсем близко крылатый каравай на брюхе машины, и стертый протектор одного из колес, и - в прозрачном синем пузыре кабины - каски Вестников…
Ожили вековые, выцвевшие кадры Савитри: прямо в лицо Вирайи смотрел черный круглый глаз пулемета. Выронив букет, архитектор побежал, споткнулся, ободранными руками обнял валун… Ему показалось, что за спинами Вестников мелькнуло лицо знакомого старика-иерофанта, злое и растерянное, а затем - алый плащ.
И "стрекоза", взяв крен на другой борт, чуть ли не хвостом вперед унеслась от Вирайи. Две другие уже скрылись за краем осыпи.
Дрожащими руками подобрал он цветы. Сердце бешено колотилось, плясали пятна тьмы, словно дефекты пленки. Брезгливо содрал с букета бурый от пыли жгут…
Вирайе трудно было держаться на ногах, не то что лезть наверх - и все-таки он торжествовал. Он карабкался по качающимся глыбам древнего обвала, смеясь и прижимая к груди охапку цветов. Он смеялся, хотя пальцы его были окровавлены.
Больше не существовало ни загадок, ни сомнений, ни бередящих душу вопросов. Впервые за долгие годы, начиная с горячечной, втайне от всех, работы над городом мечты в зеленом альбоме, с первых крамольных вечеринок у Эанны, пришла звонкая, солнечная ясность. Такая же солнечная, как вершины этих великолепных гор, - изгаженных, изгрызенных железными кротами, залитых кровью тысяч рабов во имя сохранения жизни… чьей? Горы великие, чьей?
Он смеялся и плакал, поднимаясь и утирая слезы обшлагом орденской рубахи. Теперь Вирайе хотелось только одного: чтобы скорее подошла к Земле белая, праведная, разящая звезда и одним ударом уничтожила всю копошащуюся человеческую слизь…
Глава XI
Существо это обучало их строить дома, возводить храмы, писать законы и объясняло им законы геометрии. Оно научило их различать семена земные и показало, как собирать плоды.
Берос.
Свалить дерево и разрезать его на кругляши оказалось делом не слишком сложным, - тем более, помогали "коротконосые". Двоим самым сметливым - мужу Уму и его приятелю - Эанна вручил стальные пилы. Зато выдалбливание колод заняло несколько дней. Эанна бил молотком по рукоятке долота, опытным путем ища наилучший наклон. Острохребетные, большеглазые друзья старательно подражали - но их ручонки были намного слабее… Уму благоговейно собирала щепки. Остальные жители деревни, не смея приблизиться, сидели на корточках вокруг поляны. Надо было видеть, с какой детской надменностью несла Уму кувшин к ручью, когда Эанну выпивал всю воду! Перед женщиной уже расступались, к ее дому свернул поток подношений, ранее предназначавшихся колдуну. На глазах начиналась династия верховных жрецов бога Эанны!..
Врачу было, в общем-то, все равно - лишь бы сделать пасеку. Будучи опытным медиком и человеком воли, он быстро понял, что спирт, подогретый в песке - это безумие и скорая смерть. Солдаты поста были уже обречены, все до единого. Рыхлые сердца с трудом перекачивали отравленную кровь; второй офицер вообще не бывал трезвым, радист по ночам гонялся у себя в комнате за мохнатыми человечками, вопил истошно.
Работа, вернувшая бодрость, нашлась в деревне за болотами, у границы сектора. Избавив от смерти сына Уму, укушенного водяной змеей, Эанна не удержался и приехал на следующий день - закрепить лечение. А чтобы мать с отцом кормили мальчишку получше, привез мармеладу и галет. В конце концов, выздоровление мальца было вопросом профессионального престижа…
Но, регулярно посещая деревню, ссыльный не мог не поразиться фантастическому невежеству ее жителей. Они не знали гончарного круга, не умели выделывать кожу, не носили иной одежды, кроме заскорузлых повязок вокруг тощих бедер; им не приходило в голову построить жилище хотя бы в человеческий рост, навесить дверь, вырыть погреб или колодец. Косматые малорослые козы вели полудикий образ жизни в пойме реки; их было не так-то легко отлавливать для доения.
Добровольно взятые обязанности просветителя отвлекли Эанну от тяжелых мыслей, дали смысл монотонному существованию. А сколько было веселых минут! Он жалел, что умеет так мало. Любой агроном или металлург мигом перевернул бы жизнь этого рода, где почти никто не доживал до старости… Однако врач все-таки сумел поднять народ на устройство загонов для скота, создал общинное молочное хозяйство, откормочную загородку для маток с козлятами. Он сделал примитивный плуг, запряг в него пару мужчин и собственноручно вспахал участок возле реки, где сейчас подрастал уже второй урожай пшеницы. (Мешок зерна для первого посева Эанна заказал через Урука, летевшего в штаб сектора, объяснив офицеру, что проросшая пшеница - отличное лекарство от резей в желудке). Также удалось врачу за неполный год обучить наиболее смышленых ребятишек выражать свои мысли рисунками, выцарапанными на глине; после долгих тренировок сплести рыбачью сеть из пальмового луба; сложить печь для обжига посуды и приучить к ней гончаров, ранее обходившихся солнцепеком. Он объяснил нескольким женщинам, как обрабатывать раны и вскрывать нарывы; помог Кси-Су, мужу Уму, открыть мастерскую костяных рыболовных крючков и каменных грузил; показал его другу Падде, как вымачивать кожи в соленой воде.
Впрочем, малые знания Эанны были даже кстати: слишком очевидный прогресс в деревенской "технике" окончился бы "восстановлением равновесия"…
Тяжелее всего было заставить взрослых несмышленышей не просто выполнять из-под палки распоряжения "доброго Анны", но сознательно и постоянно трудиться, поддерживая все новшества: кормить коз и убирать в загонах, полоть и поливать пшеницу, чинить печь. Свежие раны не мазать землей, бормоча заклинания, а промывать и прижигать. Пришлось разработать целую литургию, внушить, что выполнение трудовых обязанностей - это богослужение, жертва…
Конечно, контакт с "коротконосыми" может стоить Эанне новой встречи со следователями Внутреннего Круга; а если Орден узнает, что ссыльный врач нарушил закон о нераспространении знаний Избранных - встреча окончиться трагически. Но слишком уж страшна пьяная монотонность будней, да и никто из солдат поста никогда не сунется в деревню иначе, как в целях облавы. Радиограмма с заказом на партию рабов, как правило, приходит вечером, чтобы командир мог назначить рейд на утро. Так что врача не застанут врасплох.
Сейчас, обнаружив в соседней роще, в дуплах, несколько пчелиных роев, Эанна увлекся идеей деревенской пасеки. Когда будет готов первый долбленый улей, придется, к ужасу деревни, надеть резиновый плащ, маску, да еще обмотать голову - и в таком виде переселять рои. Маленькие, черные дикие пчелы злы до чрезвычайности, и укусы их долго не заживают.
Близился закат. Пузыри на ладонях Эанны, полопавшись, нестерпимо саднили от грязи и пота. Наконец, он передал инструменты напарникам и поплелся к ручью. За его спиной радостно залопотали голоса, сорвались с места десятки босых ног. Теперь-то деревня окружит колоду, и будет лезть носами под самый молоток, между тем как Кси-Су, муж Уму, безобразно важничая и кривляясь, нанесет удар по собственным пальцам…
Густая, приземистая роща без видимой границы переходила в густую щетину тростников, а та - в мутно-желтую речную гладь. Как растрепанные метлы, торчали из чащи к медному небу пальмы. В устье ручья, среди песчаных наносов, вода была холоднее и чище, чем в реке. Голыми коленями плюхнулся Эанна в песок, с наслаждением зачерпнул руками холод, окатил голову…
- Устал? - участливо спросили сзади.
Не оборачиваясь, он представил себе коротконогую, с выпяченным брюхом фигуру Уруки, его грязно-белые шорты и гимнастерку со значком посвящения, пропотевшую от подмышек до поясницы; представил редкие полуседые волосы, тщательно зализанные на лоб, и вечно приоткрытые, как для поцелуя, жирные губы…
Обернулся. Начальник поста смотрел с веселым любопытством, склонив бульдожью голову к левому плечу, - эта манера придавала ему еще большее сходство со старым, опухшим от безделья псом. Из-за его плеча скалился лопоухий, редкозубый водитель Асура - нынешний "дружок" Урука. Должно быть, машину загнали в рощу и долго ждали, пока Эанна уйдет с поляны. Незыблема этика Священной Расы. Нельзя унизить Избранного на глазах у "коротконосых". Даже если Избранный - преступник, которого завтра отправят на суд и расправу к адепту Ордена, начальнику сектора.
Глубоко вонзив ногти в ладони, Эанна подавил смятение первых секунд. Жизнь оканчивалась; пурпурному солнцу, расплющенному жарой, больше не суждено было подняться из-за горизонта. Он медленно встал и утер лицо от воды, натекшей с волос. О да, - когда Эанна набирал воду в ладони, он был еще жив. Всего несколько мгновений назад он жил и радовался жизни.
Белые глаза Уруки, как бы выдавленные из глазниц внутренним напором плоти, сползли с лица Эанны. Перед глазами офицера, навеки слепыми от пьянства, похоти и неутоленной злобы, лежала беззащитная нежно-зеленая полоса вдоль ручья, ковер пугливо шуршащих, юных колосков, обернутых шелковыми листьями; колосков, которым уже не удастся зацвести и осыпаться твердыми сладкими, зернами.
- Очень хороша от резей в желудке, - сказал начальник поста. Голос у него был какой-то дикий, с моментальными переходами от визга к утробному басу. - Что же ты молчишь?
Не дождавшись ответа, Урука мотнул щеками в сторону леса: "Иди"!
Загребая ногами песок, Эанна чувствовал, как у него мерзнет спина от злорадного перешептывания Урука с водителем. Врача никто, никогда не оскорблял грубым словом, тем более рукоприкладством. Теперь он был бесправен, он был затравленным пойманным зверем; эти двое могли как угодно измываться над ним. Больше всего он боялся, что вояки захотят удовлетворить свою скотскую похоть - и, конечно, Эанна сдастся под дулами пистолетов… "А мы-то думали, где это он пропадает целыми днями", - начал Урука, вне себя от радости, что наконец-то выпал случай свести счеты с интеллигентом, - "а он, оказывается, вот оно что! Школу открыл для ублюдков, ему Избранные не компания!" Зависть солдафона, ассенизатора Империи, к человеку утонченной жизни и чистого труда; ненависть твари, знающей только убогие плотские желания, к носителю духовного богатства - все это кипело издевательским сюсюканьем Уруки. "Ага, ага!" - гундосил в ответ водитель, - "грамотный, среднее посвящение имеет - мы ему не компания, он этим хмырям облизывает…"
Вот и роща: запах козьего помета, кривые низкие стволы, трава, вытоптанная копытами. И пятнисто-зеленый вездеход, квадратная лягушка с запасным колесом на заднице, уткнулся в кусты рядом с желтым пескоходом Эанны, будто оба щиплют пыльную листву. Совсем близко - поляна, где так весело щебечут голоса…
Уруку, видимо, вдохновила новая мысль - кажется более отрадная, чем прежние.
- А вот что ты Кругу скажешь, голубчик? А? - спросил он, открывая дверцу своей машины. - Ты перед Кругом так не отмолчишься, он тебе покажет, откуда ноги растут!
Водитель хихикнул, усаживаясь за штурвал пескохода. Урука основательно пихнул Эанну под ребра и еще раз спросил: "А?" Неожиданно для самого себя ссыльный взорвался от этого тычка: пришла какая-то отчаянная лихость, бесстрашие обреченного.
- Ты, вонючий боров! - заорал он в лицо начальника поста, сразу ставшее багровым и бешеным. - То, что я скажу Кругу - я скажу Кругу, а не такому мешку говна! Понял?!
Эанна тут же заслонил локтем лицо - но Урука в соответствии с подлой натурой, ударил его ногой в пах и затем, когда врач завопил и скрючился, - сцепленными руками по затылку…