11
Резким движением он повернул седеющую голову в сторону двери.
– Чего тебе?
– Поручик Конопелкин вас спрашивает, ваше сиятельство!
– Какого рожна надо поручику? Ночь, поди! Пошли его к матери.
– Дозвольте осмелиться, – залепетал вестовой, – господин поручик говоримши, что они к вам, батюшка, ваше высокопревосходительство, с конфиденцевой!..
– Дурак! – рявкнул Аракчеев . – Веди поручика!
Вестовой шмыгнул за дверь. Аракчеев расстегнул высокий воротник мундира и состриг нагар со свеч.
Поручик Семеновского полка вытянулся в струнку и щелкнул каблуками.
– Имею честь…
– Не ори! Здравствуй. Чего там такого?…
Поручик вытащил из-за обшлага бумагу.
– Вот, ваше сиятельство!
Аракчеев нетерпеливо развернул бумагу и придвинул к себе свечу. Медленно прочитал.
– Откуда взял?
– Нашел, ваше сиятельство! Ввечеру я был назначен в караул к Михайловскому замку со своим взводом. Я шел по мостовой, а впереди ехал ванька с двумя седоками. Оба в партикулярном… Один под мышкой держал пакет с книгами. Не заметивши или нарочно обронил он книгу возмутительного содержания.
– Откуда знаешь, что возмутительного?
– А я ее поднял, равно как и вон ту бумагу, в ней находившуюся.
– Подай сию книгу.
– Извольте, ваше сиятельство… Вольтер!
– Не учи! Грамотный.
– Книжку я по причине темноты рассмотреть не мог, а от взвода отлучиться не посмел. Так они на вань-ке и уехали, оные вольнодумцы.
– Ага! Стало быть, ты и бумагу сию читал?…
– Виноват, ваше превосходительство! Токмо из усердия! Возмутительная вещь и нетерпимая! Из рвения и бдительности… Сдал я караул помощнику и побежал к вам.
– Вы правильно поступили, господин поручик. Но… никто не знает, что вы отправились ко мне?
– Никто, ваша светлость!
– Могли бы присягнуть, что сию бумагу никто не читал, кроме вас?
– Могу!
– Хорошо. Я вам приказываю: во-первых, забыть все происшедшее, а главное, содержание сей возмутительной глупости; во-вторых, отправиться на гауптвахту отсидеть две недели за самовольное оставление караула; в-третьих, поручик, к Рождеству я вам обещаю капитанский чин.
– Рад стараться, ваше сиятельство!
– Скажите там, на кордегардии, что я вас арестовал на улице, без занесения ареста в формуляр.
– Покорнейше благодарен!
– Ступай.
Тщательно очинил перо и уже вывел на широком листе бумаги: "Его высокопревосходительству, господину министру полиции…" – как вдруг, что-то вспомнив, сломал в жестких крючковатых пальцах перо и порвал бумагу.
Аракчеев встал – тень его метнулась по потолку, – запер книгу и рукопись, доставленные офицером, в железный стенной шкафчик и быстрыми шагами заходил по кабинету.
12
В доме Никиты Петровича большая суматоха. Двери комнат настежь, на вощеном паркете – грязные следы; обалделые слуги мечутся взад и вперед, а сам хозяин лежит ничком на тахте, и только долгие истошные крики, несущиеся в раскрытые двери, заставляют Никиту Петровича шевелиться, дрыгать ногами и пухлыми пальцами затыкать уши. Около почтительно замер главный дворецкий, один сохранивший всегдашнее бесстрастие, и теперь, когда весь дом исходит страхом и бестолковой суетливостью, это спокойствие вызывает гнев и бесконечное удивление.
– Ну не стой как идол!.. Пойди узнай!.. Слышишь?…
– Вы бы, Никита Петрович, холодного кваску испили!
– Ой-ой… опять кричит!.. Да что вы все двери распялили?!. Закрой! Закрой! Скоро ли это кончится! А!
– Не извольте волноваться, Никита Петрович, женское дело нутряное, трудное… А кричат они больше для облегчения, а не то чтоб от боли. Вот моя шестым затяжелела… Ничего! Попривыкнет… А вы бы кваску… Никита Петрович, лекарь идет!
– А?… Что?… Доктор?… Доктор, ну как?!
– Все отлишно! Ошень отлишно!..
– А-а вообще?
– Мальшик!..
– С наследником, Никита Петрович, с наследником!
Никита Петрович расцвел счастливейшей улыбкой и, шлепая туфлями, на радостях пошел лично проводить доктора до двери.
* * *
Никита Петрович роговые очки протер фуляром, украсил ими породистый нос и гусиным пером старательно стал выводить на бумаге фамилии разных особ.
Окончил. Довольный, прочел несколько раз и вдруг ударил себя по морщинистому лбу.
Решил. Сына ждали долгие годы… О сыне мечтали в бессонные ночи. Наконец свершилось. Значит, не напрасны многолетние усилия. Нужно грандиозным торжеством ознаменовать крестины.
Блаженно улыбаясь, табак из цветной табакерки медленно-медленно всосал в волосатые ноздри:
– А-а-апчхи!..
13
Стол, на столе двое счетов. Огромная переплетенная в кожу книга раскрыта на средине; над ней согнулись два человека. Каждый то и дело откладывает по нескольку костяшек.
– Ну, кажется, тысяча восемьсот одиннадцатый год кончаем подсчитывать…
– Умаялся я!.. Давай декабрь сосчитаем да и передохнем немного.
– И то! Каково-то им, беднягам, было. Нам сосчитать тяжело, а им столько обедов да чаев изничтожить! Тоже трудов необыкновенных стоит…
– Похоже, мой граф осиливает, почти до четырех тысяч дошло…
– Ну, брось; и князь Александр Николаевич не сдает, тоже за тридцать шестую сотню перевалил.
– Постой! Двадцать первое декабря… У графа Толстого три тысячи шестьсот восемьдесят два приглашения.
– Эх, а у князя Голицына – три тысячи шестьсот двадцать два!..
– Ну-ка, перелистни…
Несколько страниц огромного камер-фурьерского журнала переворачиваются с жестяным звуком.
– Эх, пыли-то! От гордыни князь, нас заставил пересчитывать приглашения.
Обер-камер-фурьеры снова хрустят счетами.
– Конец! Обозлится князь Александр Николаевич.
– Как пить дать… Давай пометим… пиши!
"Подщитано: с начала царствования Государя Императора Александра Павловича по 1 Генваря 1812 года был приглашен к столу их величеств князь А. Н. Голицын – 3635 раз; граф Н. А. Толстой – 3694 раза. О других особах говорить не приходится по несравнимой малости приглашений. Подщеты за последующие годы будут произведены незамедля.
Обер-камер-фурьеры Головкин Петр и Пухлов Антон".
– Говорю тебе, обозлится! Он с графом Толстым об заклад бился, кто из них чаще приглашаем был к столу государеву.
– Ха-ха-ха! Вывихнули, поди, себе утробы!.. По два раза, чай, приходилось иной раз обедать!..
– А сегодня будет князь у его величества?
– Нет, сегодня граф Аракчеев обедает, значит, никого больше не будет. Вчера посол французский обедал. Чудной, говорят. Шесть раз уже обедал.
– Ну, этот не заживается, не объест. Француз – он щуплый, ест мало, больше вилкой портит…
* * *
Аракчеев ел быстро и жадно. Под сухой, медного цвета кожей перекатывались громадные желваки, изредка блестел оскал острых, прямых зубов, а из-за тугого красного воротника, казалось, хотел выбраться и выпасть на тарелку тяжелый угловатый кадык.
Сидевший напротив Александр вяло жевал салат и чертил вилкой узоры.
Когда окончили обедать, Аракчеев шумно встал, вытирая тонкие губы салфеткой, рыгнув в рукав; Александр слегка поморщился.
– Имею я к вам, батюшка, ваше величество, личное касательство, – начал Аракчеев.
– Что такое?
– Худые дела замышляются; мне, конечно, совестно отнести их к доброте вашей, но уж раз настряпали, батюшка, надо валить все!
– Больно ты заковыристо говорить, Алексей Андреевич, начал… То так… в рукав рыгаешь, то как Карамзин…
– Виноват! Не кривлю я! И вам, батюшка, крепче да нерушимее самому бывать следовало!
– Ты что, учить меня собрался?! А? Я спрашиваю, что у тебя там!
– Воля ваша гневаться, а я говорю, эту подколодную гадюку Сперанс…
– Молчать! – Александр топнул ногой.
– Не могу! Не могу молчать, когда моего благодетеля коварно, из-за угла, извести хотят! Я в ваши дела не вмешиваюсь, ваша воля была Сперанского вернуть, я первый ему руку подал… Но сейчас нет мне врага большего!..
– Это я давно знаю, что тебе нет большего врага; при чем тут ненависть твоя?… Из-за угла, говоришь?
– Из-за угла! Дьявольские покусители! Или извольте, батюшка, злодеев мне головой выдать, или вот вам шпага моя – увольняйте меня вчистую, уеду я в Грузино оплакивать!..
Аракчеев упал на колени и захмыкал носом. Александр побледнел, побежал к нему и стал трясти за плечо.
– Ну, полно тебе, Андреич! Не отпущу я тебя… Но и даром поклепа возвести не дам!
– Даром! Даром! – протирая сухие глаза жилистым кулаком, плакался Аракчеев. – Я ведь не негодяй какой там, не канцелярская затычка, зря ябедничать не стану!
– A y тебя… есть… что-нибудь? – с затаенным страхом спросил Александр. – Доказательства на… покусительство?…
– А как же! – Аракчеев поднялся с ковра и сунул руку в задний карман мундира. Вытащил носовой платок. Александр насторожился, но Аракчеев только вытер нос и опять заложил руку за спину, пряча платок.
Император сглотнул слюну.
– Ну, покажешь ты мне что-нибудь?!
– А вот! – Рука, прятавшая платок, возвратилась с небольшой сложенной бумагой. – Желаете прочесть?…
Александр быстро протянул руку, но сейчас же резко отдернул.
"Из-за угла!" – подумал он.
– Нет, нет, читай уж ты. Громче читай!..
Аракчеев исподлобья взглянул на государя, крутнул шеей и отрывисто кашлянул.
– "Проект правил общества "Друзья природы"", – прочел он и выдержал паузу. – "Пункт первый: не надейся ни на кого, кроме твоих друзей и своего оружия. Друзья тебе помогут, оружие тебя защитит. Пункт второй: не желай иметь раба, когда сам рабом быть не хочешь. Пункт…"
И все время, пока Аракчеев читал, Александр прислушивался: когда же слова – "из-за угла"? Нет, пока что довольно мирные пункты идут… и вдруг…
– …"перед силой твоей гордость тирании падет на колена и во прах. Пункт…"
– Постой! Прочти снова… Про тирана!
Аракчеев громко и с удовольствием прочел.
– Это кто же тираны-то? Неужели я, Андреич?
– Стало быть, в безумном ослеплении заговорщики так полагают!
– Вот… изверги! Кто ж сочинитель бумаги этой?
– Сперанский, Михайло Михайлович!.. – медленно и уверенно нанес желанный удар Аракчеев.
– Дай сюда!.. После расследуешь… Один ты у меня, яко скала в море. Ой! Больно!
Александр схватился за грудь и мешковато осел на ковер.
Аракчеев осторожно высвободил бумагу из сведенных судорогой пальцев, сощурил глаза, как бы соображая что-то, усмехнулся и, подойдя к двери, зычно крикнул в коридор.
– Эй, кто там! Тащите воды!.. Медика сюда! Государю трудно после обеда стало!..
14
Роман и Пушкин тихо идут по бульвару Невского проспекта.
– Да, ложа упразднена, как и все другие ложи, Кочубей и нашу прихлопнул… Ведь у нас сейчас не глупое таинственное масонство, а Союз друзей природы!,. Тайная революционная организация!.. К тому же мы собираемся в совершенном секрете…
– Все равно, мне неудобно оказаться замешанным. Я французский посол и…
– Ты боишься, Роман, идти на заседание ложи?
Владычин остановился.
– Если ты говоришь о страхе, Александр, то нет. Мною руководит исключительно благоразумие. Сегодня я не иду далее с тобой.
Пушкин пожимает плечами.
– Жаль… Когда же ты познакомишься с Трубецким, Муравьевыми…
– …Пестелем и так далее… Ах, Саша, да ведь я их всех отлично знаю!.. Да, да!.. Лучше, чем их начальство, в тысячу раз лучше, чем министр полиции императора Александра. Сегодня ты пойдешь один и скажешь, что я приду через несколько дней… Ну, иди… Ты недоволен?… Чудак! Я старше тебя, я отвечаю за все и не хочу, чтоб глупая неосторожность могла погубить общее дело… Прощай!..
– Прощай!..
Сонный ванька не сразу понимает, чего от него хотят, но наконец приходит в себя и помогает барину влезть в нескладные санки, вот он зачмокал, задергал вожжами, и перед Романом заколыхалась безразличная спина с болтающимся жестяным номером.
Пушкин постоял немного в раздумье, потом тоже нанял извозчика и велел ехать по Садовой. Не доезжая Гороховой, расплатился и пошел дальше пешком.
Железные ворота быстро открылись на его стук. Пушкин нырнул в узкую калитку. Тогда из-за угла высунулась чья-то голова, пытливым лисьим взором окинула улицу и опять спряталась.
15
"Дорогой Людвиг!
Вот уже скоро три месяца, как я живу в Петербурге. Ты, конечно, помнишь мое отчаяние в день отъезда. Если бы не жена, я был готов бросить все и бежать куда угодно, опять начать скитаться, подобно Мольеру, с бродячими актерами по грязным городкам, голодать, терпеть всевозможные лишения, но сохранить личную свободу. Это было желание души, но Михалина устала, и мысль о том, что мое бегство причинит ей горе, заставила меня покориться и сесть в дорожную карету.
В дороге, на первой же остановке, я познакомился с князем Ватерлооским, и тут произошло чудо: этот государственный деятель, тонкий политик, то есть человек, принадлежащий к группе людей, которых я больше всего ненавижу, буквально очаровал меня; тебе, Людвиг, хорошо известно, как трудно очаровать меня…
…Варшава мало изменилась за восемь лет. И когда мы въехали в город, меня захлестнули сладкие воспоминания канувшей в вечность молодости. Весь остальной путь до Петербурга меня терзали приступы зловещей меланхолии, и не было возможности спастись от ее страшного голоса, так как далеко позади остался погребок Вегенера и спасительные беседы "Серапионовых братьев".
И только Петербург, новые люди, новая жизнь, дворцовые приемы, процедура деловых заседаний вырвали меня из тягостного плена.
Я живу в роскошном дворце какого-то русского вельможи вместе с князем. Большую часть дня провожу в его обществе и чувствую, как все сильнее и сильнее привязываюсь к нему… Я вижу, ты смеешься и считаешь меня погибшим человеком. Ах, Людвиг, в жизни случаются невероятные вещи, которые подчас сложнее любой фантазии…"
Тихо… Просторная площадь вплотную придвинулась к окнам; от этой близости кажется – разгневанный конь Фальконета примерз к заиндевелому стеклу.
Гофман бросил перо и закрыл глаза…
16
Граф Пален подошел к постели и грубо потряс за плечо Александра.
– Довольно спать! Заставы закрыты. Я говорю: заставы закрыты.
Рука Александра поползла из-под одеяла, коснулась чего-то гладкого и холодного. Отдернул и сразу сел на кровати.
– Ну и… что ж?
Пален щелкнул крышкой пузатых часов и приложил их к уху.
– Пора! В карауле свои люди… все, как один, самые надежные.
– Кто ж именно?
– Те, о коих докладывал: Беннигсен, Яшвиль, Аракчеев и еще один… новенький!
Пален подвинулся, и из-за спины, а то и просто из него вышел округлый живот, надулся, забелел лосинами. У живота отросли тяжелые ботфорты и зарылись в пушистый ковер.
– Не разберу что-то, – шепотом сказал Александр,
– Пустяки! – Пален снял шляпу и положил ее на плечи животу. Живот сразу задвигался, приблизился, заложил руки за спину и пахнул в лицо плохим русским языком.
– Ну, поехали в Микалловский замок! Tuer немного!..
Одеяло гармоникой сбилось у шей. Александр высвободил ноги из-под разом похолодевшей простыни, кинулся между теми двумя, задев лицом, как давеча рукой, за холодные, скользкие ботфорты. Пален стал открывать и закрывать часы у него над головой – всюду, везде, в какой бы угол Александр ни кинулся, везде крышка часов гремит, как выламываемая доска…
Александр прижался голым телом к дверному косяку… А за дверью ширится шум… грохот, точно в темном дворце передвигают целую комнату, вместе с колоннами и хорами…
Александр с дверью – одно, но сил нет, а грохот ширится, идет, идет, трещат дверные доски, и сразу сквозь Александра въехал в комнату колонный зал, поплыли обычные, привычные вещи. Диван прижался к стене, а кровать с шумом заняла средину комнаты… Как все это до ужаса знакомо, та кровать, нет – катафалк, на котором пузырится кто-то, покрытый огромной ненавистной треуголкой.
Влекомый злобной силой, Александр подбежал и сорвал с живота треуголку с кокардой…
– А-а-а!..