Якобы стремясь исправить причинённый ущерб, Енох начинает поднимать с пола рассыпанные карточки. У каждой наверху стоит довольно большое число, всегда нечетное, под ним - длинный ряд нулей и единиц. Поскольку последняя цифра всегда 1 - свидетельство нечетности, - Енох предполагает, что это то же самое число в двоичной записи, которую последнее время предпочитает Лейбниц. Дальше написано слово или короткая фраза, на каждой карточке свои. Поднимая их и складывая в стопку, он читает: "Ноев Ковчег", "Мирные договоры", "Мембранофоны (напр., мирлитоны)", "Концепция классического общества", "Зев и его наросты", "Чертёжные инструменты (напр., рейсшины)", "Скептицизм Пиррона из Элиды", "Требования контрактов по страхованию морской торговли", "Камакура бакуфу", "Ошибочность суждений, не основанных на знании", "Агаты", "Порядок рассмотрения фактических вопросов в римском гражданском суде", "Мумификация", "Пятна на Солнце", "Органы размножения бриофитов (напр., печёночника)", "Евклидова геометрия - равенство и подобие", "Пантомима", "Избрание и правление Рудольфа Габсбургского", "Испытания", "Несимметричные диадические отношения", "Фосфор", "Традиционные средства от мужского бессилия", "Арминианская ересь" и…
- Некоторые представляются мне чересчур сложными для монад, - говорит Енох, пытаясь разрядить обстановку. - Вот хотя бы "Развитие португальского господства в Центральной Африке".
- Взгляните на число вверху карточки, - отвечает Уотерхауз. - Это произведение пяти простых чисел: для "развития", для "португальского", для "господства", для "центральной" и для "Африки".
- Ах, так это не монада, а составное множество.
- Да.
- Трудно определить, когда карточки лежат в беспорядке. Вы не думаете, что их следует разложить?
- По какому принципу? - вопрошает Уотерхауз.
- О нет, я не стану ввязываться в этот спор.
- Ни одна линейная система каталогизации не в силах передать многомерность знания, - напоминает Уотерхауз. - Зато коли каждой присвоить уникальное число: простые - монадам, произведения простых - составным множествам, то их упорядочение станет лишь вопросом вычислений… мистер Роот.
- Доктор Уотерхауз. Простите за вторжение.
- Пустяки. - Уотерхауз наконец окончательно садится и возвращается к прерванному занятию - начинает со скрежетом водить напильником по куску металла. - Напротив, весьма приятная неожиданность видеть вас здесь, негаданно, столь невероятно хорошо сохранившимся, - кричит он, перекрывая звон металла и визг нагревшегося инструмента.
- Телесная крепость предпочтительнее своей альтернативы, но не всегда удобна. Люди, не столь бодрые телом, вечно гоняют меня с поручениями.
- Долгими и скучными, как это.
- Тяготы, опасности и скука пути вполне искупаются для меня радостью видеть вас в плодотворных трудах и столь добром здравии. - Или что-то в таком роде. Это предварительный обмен любезностями, который много времени не займёт. Если бы Енох вернул комплимент, хозяин дома только бы фыркнул: никто не скажет, будто он хорошо сохранился в том же смысле, что и его собеседник. Даниель выглядит на свои годы. Однако он жилистый, с чистыми небесно-голубыми глазами, челюсть и руки не трясутся, он не мямлит, во всяком случае, теперь, преодолев первый шок от появления Еноха (и вообще кого-либо) на пороге института. Даниель Уотерхауз почти совершенно лыс, только на затылке белеют редкие седины, словно снег, прибитый ветром к стволу дерева. Он не просит извинений за непокрытую голову и не тянется за париком; весьма может статься, что у него вовсе нет парика. Глаза большие и склонны уставляться на собеседника, что, вероятно, тоже не укрепляет реноме доктора Уотерхауза. Крючковатый нос нависает над узким ртом скряги, надкусившего сомнительную монету. Уши удлинённые и покрыты прозрачным белым пушком наподобие младенческого. Такое несоответствие между органами ввода и вывода словно говорит, что человек этот знает и видит больше, нежели высказывает.
- Вы теперь колонист, или…
- Я здесь, чтобы повидать вас.
Большие глаза смотрят спокойно и понимающе.
- Так вы с визитом! Какой героизм - учитывая, что простой обмен письмами куда менее чреват морской болезнью, пиратами, цингой и массовыми утоплениями.
- Кстати о письмах. Вот. - Енох извлекает на свет эпистолу.
- Внушительная печать. Написал явно кто-то чрезвычайно важный. Не в силах выразить, как я потрясен.
- От близкой знакомой Лейбница.
- Курфюрстины Софии?
- Нет, от другой.
- А. И чего принцесса Каролина от меня хочет? Должно быть, чего-то ужасного, иначе не отправила бы вас мне докучать.
Доктор Уотерхауз стыдится своего первого испуга - отсюда эта несколько наигранная сварливость. Впрочем, так и лучше - Еноху кажется, что тридцатилетний Уотерхауз, таящийся в старике, проглядывает сквозь дряблую кожу, словно завернутая в мешковину статуя.
- Скажите лучше: выманить вас из добровольного заточения, Доктор Уотерхауз! Давайте найдем таверну…
- Мы найдем таверну после того, как я услышу ответ. Чего она от меня хочет?
- Того же, что всегда.
Доктор Уотерхауз сникает. Тридцатилетний внутри него ретируется, остается смутно знакомый старый хрыч.
- Мне следовало сразу догадаться. На что ещё годится никчёмный монадолог-вычислитель, одной ногой стоящий в могиле?
- Потрясающе!
- Что?
- Мы знакомы - дайте-ка вспомнить - лет тридцать-сорок, столько же, сколько вы знаете Лейбница. За эти годы я видел вас в весьма незавидных коллизиях, но, если не ошибаюсь, впервые слышу, чтобы вы ныли.
Даниель тщательно обдумывает эти слова и неожиданно смеётся.
- Приношу извинения.
- Полноте!
- Я думал, здесь мою работу оценят. Я надеялся создать заведение, которое стало бы для Гарварда тем же, что колледж Грешема - для Кембриджа. Воображал, будто найду здесь учеников и последователей, хотя бы одного. Кого-то, кто помог бы мне построить Логическую Машину. Тщетные обольщения! Вся механически одаренная молодежь бредит паровой машиной. Нелепость! Чем плохи мельничные колёса? Здесь полно рек! Вот одна течёт прямо у вас под ногами!
- Юные умы всегда влеклись к механизмам.
- Можете мне не рассказывать. В мои университетские годы чудом была призма. Мы с Исааком покупали их на Стаурбриджской ярмарке - маленькие драгоценности, укутанные в бархат. Возились с ними месяцами.
- Ныне этот факт широко известен.
- Теперешних молодых тянет во все стороны разом, словно четвертуемого преступника. Или восьмеруемого. Или шестнадцатируемого. Я уже вижу, как это происходит с юным Беном, и вскоре то же самое будет с моим собственным сыном. "Изучать мне математику? Евклидову или Декартову? Анализ бесконечно малых по Ньютону или по Лейбницу? Или податься в эмпирики? И коли да, то чему себя посвятить: препарировать животных, классифицировать растения или выплавлять неведомые вещества в тиглях? Катать шары по наклонной плоскости? Возиться с электричеством и магнитами?" Что после этого может привлечь их в моей лачуге?
- Не объясняется ли отчасти недостаток интереса тем, что проект ваш, как всем ведомо, внушён Лейбницем?
- Я не пошёл по его пути. Он собирался использовать для двоичных знаков скатывающиеся шарики и совершать логические операции, пропуская их через механические воротца. Весьма изобретательно, но не очень практично. Я использую стержни.
- Поверхностно. Спрашиваю ещё раз: не связана ли ваша непопулярность с тем, что англичане поголовно считают Лейбница низким плагиатором?
- Странный поворот разговора. Вы хитрите?
- Лишь самую малость.
- Ах эти ваши континентальные замашки!
- Просто спор о приоритете за последнее время перерос в нечто невыносимо гнусное.
- Ничего другого я не ожидал.
- Думаю, вы не представляете, насколько всё это прискорбно.
- Вы не представляете, насколько хорошо я знаю сэра Исаака.
- Вы видели последние памфлеты, которые летают по Европе, без подписи, без даты, даже без имени издателя? Анонимные обзоры, подбрасываемые, как гранаты, в научные журналы? Внезапные разоблачения доселе безвестных "ведущих математиков", вынужденных подтверждать либо опровергать мнения, высказанные давным-давно в приватной корреспонденции? Великие умы, которые в другую эпоху свершали бы открытия коперниковского масштаба, растрачивают силы в роли наушников и наймитов той или другой враждующей стороны! Новоявленные журналишки возносятся до небес учёного общения, потому что какой-то холуй тиснул на последних страницах очередной подлый выпад! "Состязательные" задачи летают через Ла-Манш с единственной целью: доказать, что лейбницево дифференциальное исчисление - оригинал, а ньютоново - низкопробная подделка, либо наоборот! Вам это известно?
- Нет, - говорит Уотерхауз. - Я перебрался сюда от европейских интриг. - Его взгляд падает на письмо. Роот невольно смотрит туда же.
- Одни говорят "судьба". Другие…
- Не будем об этом.
- Хорошо.
- Анна при смерти, Ганноверы пакуют островерхие шлемы и расписные пивные кружки, а в промежутках берут уроки английского. София ещё может взойти на английский престол, пусть и ненадолго. Однако раньше или позже Георг-Людвиг станет королём Ньютона и - поскольку сэр Исаак по-прежнему возглавляет Монетный двор - его начальником.
- Понимаю, к чему вы клоните. Это в высшей степени неловко.
- Георг-Людвиг - воплощение неловкости. Он едва ли знает и едва ли захочет знать. Зато его невестка-принцесса - автор этого письма и, вероятно, тоже будущая королева Англии - состоит в близкой дружбе с Лейбницем и одновременно восхищается Ньютоном. Она ищет примирения.
- Она хочет, чтобы голубь пролетел между Геркулесовыми Столпами. На которых ещё не высохли кишки предыдущих миротворцев.
- Вас считают иным.
- Уж не Геркулесом ли?
- Ну…
- Вы знаете, в чём я иной, мистер Роот?
- Нет, доктор Уотерхауз.
- Тогда в таверну.
* * *
Бена и Годфри отправляют на пароме в Бостон. В ближайшую таверну Даниель идти не хочет из-за каких-то давних разногласий с хозяином, поэтому они проезжают мили две на северо-запад, время от времени пропуская погонщиков со скотом, и оказываются в городке, который был столицей Массачусетса, пока отцы Бостона не обскакали здешнее самоуправление. Несколько дорог выныривают из леса и соединяются вместе; йомены, погонщики и лесорубы превратили их в месиво навоза и грязи. Рядом колледж. Другими словами, Ньютаун - рай для кабатчиков, и вся "площадь", как это здесь называют, окружена трактирами.
Уотерхауз заходит в таверну и тут же пятится назад. Заглянув ему через плечо, Енох видит длинный стол, судью в белом парике, присяжных на дощатых скамьях и приведённого на допрос угрюмого головореза.
- Неподходящее место для праздной болтовни, - бормочет Уотерхауз.
- Вы вершите суд в питейных заведениях?
- Пфу! Этот судья не пьянее, чем любой магистрат в Олд-Бейли.
- Что ж, можно взглянуть и так.
Даниель подходит к другому трактиру и открывает кирпично-красную дверь. У входа висят два кожаных ведра с водой на случай пожара, в соответствии с предписанием городских властей, на стене - приспособление для снимания сапог, дабы хозяин мог оставлять обувь посетителей в качестве залога. Сам кабатчик укрылся за деревянным бастионом в углу, позади него - полки с бутылями, к стене прислонена пищаль длиною не меньше шести футов. Енох дивится размеру половых досок. Они, словно лёд на озере, скрипят под ногами. Уотерхауз ведёт его к столу. Столешница выпилена из цельного ствола диаметром не меньше трёх футов.
- В Европе таких деревьев не видели сотни лет, - замечает Енох, измеряя стол локтем. - Этот ствол должен был пойти на постройку Королевского флота. Я потрясён.
- Из правила есть исключение, - говорит Уотерхауз, впервые обнаруживая весёлость. - Если дерево повалило бурей, любой может его забрать. Вот почему Гомер Болструд и его единоверцы-гавкеры основали свои колонии в лесной глуши, где деревья очень велики…
- А ураганы налетают нежданно-негаданно?
- И неведомо для соседей. Да.
- Смутьяны во втором поколении становятся мебельщиками. Интересно, что подумал бы старый Нотт.
- Смутьяны и мебельщики в одном лице, - поправляет Уотерхауз.
- Ах да. Будь моя фамилия Болструд, я бы тоже предпочел поселиться подальше от архиепископов и ториев.
Даниель Уотерхауз встаёт, подходит к камину, берёт с крюков пару полешков и сердито подбрасывает их в огонь. Потом направляется в угол и заговаривает с кабатчиком. Тот разбивает в две кружки по яйцу, наливает ром, горькую настойку и патоку. Напиток вязкий и мудрёный, как ситуация, в которую влип Енох.
За стеной похожая комната - для женщин. Слышно, как крутятся самопрялки и шуршит на кардах шерсть. Кто-то настраивает смычковый инструмент - не старинную виолу, а (судя по звуку) скрипку. Трудно поверить - в такой глуши! Однако, когда музыкантша начинает играть, звучит не барочный менуэт, а дикий протяжный вой - ирландский, если Енох не ошибается. Это всё равно что пустить муаровый шёлк на мешки для зерна - лондонцы хохотали бы до слёз. Енох встаёт и заглядывает в дверь - убедиться, что ему не почудилось. И впрямь, девушка с морковно-рыжими волосами наяривает на скрипке, развлекая женщин, которые прядут или шьют. И музыкантша, и мелодия, и пряхи со швеями - ирландские до мозга костей.
Енох возвращается за стол, ошалело мотая головой. Даниель опускает в каждую кружку по горячему песту, чтобы напиток согрелся и загустел. Енох садится, делает глоток и решает, что ему нравится. Даже музыка начинает казаться приятной.
- С чего вы взяли, что убежите от интриг?
Даниель оставляет вопрос без ответа. Он разглядывает других посетителей.
- Мой отец, Дрейк, отдал меня в учение с единственной целью, - говорит наконец Даниель. - Чтобы я помог ему подготовиться к Апокалипсису, который, по его убеждению, должен был наступить в 1666 году - число Зверя и всё такое. Соответственно, я родился в 1646-м - Дрейк, как всегда, всё просчитал. К совершеннолетию я должен был стать учёным клириком и овладеть многими мёртвыми языками, дабы, стоя на Дуврских скалах, приветствовать грядущего со славой Спасителя на бойком арамейском. Когда я смотрю вокруг, - он обводит рукой таверну, - на то, во что оно вылилось, я гадаю, мог ли отец ошибиться больше.
- Думаю, для вас это подходящее место, - говорит Енох. - Здесь ничто не идёт по плану. Музыка. Мебель. Всё вопреки ожиданиям.
- Мы с отцом видели казнь Хью Питерса - то был капеллан Кромвеля. Оттуда отправились прямиком в Кембридж. Поскольку казнили на рассвете, усердный пуританин успевал посмотреть расправу и до вечерних молитв совершить все положенные труды и поездки. Питерса лишили жизни посредством ножа. Дрейк не дрогнул, наблюдая, как из брата Хью выпустили потроха, лишь сильнее укрепился в решимости отправить меня в Кембридж. Мы приехали туда и зашли к Уилкинсу в Тринити-колледж…
- Погодите, что-то память меня подводит… Разве Уилкинс был не в Оксфорде? В Уодем-колледже?
- В 1656-м он женился на Робине. Сестре Кромвеля.
- Это я помню.
- Кромвель сделал его мастером Тринити. Но, разумеется, Реставрация положила этому конец. Так что он пробыл в Кембридже всего несколько месяцев - немудрено, что вы запамятовали.
- В таком случае простите, что перебил. Дрейк отвёз вас в Кембридж…
- И мы зашли к Уилкинсу. Мне было четырнадцать. Отец ушёл и оставил нас вдвоём, свято веря, что уж этот-то человек - шурин самого Кромвеля! - наставит меня на путь праведности: может быть, мы станем толковать библейские стихи о девятиглавых зверях, может быть, помолимся за упокой Хью Питерса.
- Полагаю, ничего такого не произошло.
- Попытайтесь вообразить коллегию Святой Троицы: готический муравейник, похожий на крипту древнего собора; старинные столы, в пятнах и подпалинах от алхимических опытов, реторты и колбы с содержимым едким и ярким, но, главное, книги - бурые кипы, составленные, как доски в штабелях, больше книг, чем я когда-либо видел в одном помещении. Минуло лет десять-двадцать с тех пор, как Уилкинс завершил великий "Криптономикон". По ходу работы он, разумеется, собирал трактаты о шифрах со всего мира и сопоставлял всё, что известно о тайнописи со времени древних. Издание книги принесло ему славу среди адептов этого искусства. Известно, что экземпляры "Криптономикона" достигли таких дальних городов, как Пекин, Лима, Исфахан, Шахджаханабад. В результате Уилкинс стал получать ещё книги - их слали ему португальские криптокаббалисты, арабские учёные, роющиеся в пепле Александрии, парсы - тайные последователи Зороастра, армянские купцы, которые поддерживают связь по всему миру посредством знаков, упрятанных на полях или в тексте письма столь искусно, что конкурент, перехвативший послание, увидит лишь ничего не значащую болтовню, в то время как другой армянин извлечёт важные сведения с той же лёгкостью, с какой вы или я прочтём уличный памфлет. Здесь были тайные шифры мандаринов, которые по самой природе китайского письма не могут шифровать, как мы, и вынуждены упрятывать послания в расположении гиероглифов на листе и другими способами - столь хитроумными, что на их создание, должно быть, ушла целая жизнь. И всё это попало к Уилкинсу благодаря "Криптономикону". Вообразите, что я должен был испытать. С младых ногтей Дрейк, Нотт и другие внушали мне убеждение, что книги эти, до последних слова и буквы, сатанинские. Что, лишь приоткрыв переплёт и нечаянно бросив взгляд на оккультные письмена, я буду немедленно ввержен в Тофет.
- Вижу, на вас это произвело весьма сильное впечатление.
- Уилкинс дал мне полчаса посидеть в кресле, просто чтобы освоиться, потом мы принялись куролесить и подожгли стол. Уилкинс читал гранки бойлевского "Химика-скептика" - к слову, непременно когда-нибудь прочтите, Енох…
- Я знаком с этим сочинением.
- Мы с Уилкинсом пытались воспроизвести один из опытов, но что-то пошло не так. По счастью, пожар оказался пустяковый, ничего всерьёз не сгорело. Однако цель Уилкинса была достигнута: я сбросил маску вежливости, навязанную мне Дрейком, и заговорил. Наверное, я был похож на человека, увидевшего лицо Божье. Уилкинс походя обронил, что коли я хочу получить образование, то на этот случай в Лондоне есть колледж Грешема, где он и несколько его оксфордских приятелей учат натурфилософии непосредственно, без необходимости долгие годы продираться сквозь густой лес классической белиберды.
Я был слишком юн, чтобы даже помыслить об ухищрениях, а если б и упражнялся в лукавстве, не осмелился бы прибегнуть к нему в этой комнате. Я просто сказал Уилкинсу правду: что не испытываю тяги к религии, во всяком случае, как роду занятий, и желаю быть натурфилософом, подобно Бойлю и Гюйгенсу. Но, разумеется, Уилкинс это уже приметил. Он сказал: "Положись на меня" и подмигнул.
Дрейк и слышать не захотел о том, чтобы отправить меня в колледж Грешема, так что через год я попал в старую кузницу викариев - Тринити-колледж Кембриджа. Отец верил, что таким образом я иду по пути, им предначертанному. Уилкинс же тем временем составил на мой счёт собственный план. Так что видите, Енох, я привык, что другие безрассудно решают, как мне жить. Вот почему я приехал в Массачусетс и вот почему не собираюсь его покидать.