*
Несколько часов Павел рассказывал историю своей жизни старому раввину. Тот не перебивал его. Внимательно слушая рассказ, он иногда отпивал вина, при этом приглядываясь с явным удовольствием к игре солнечного света в хрустальном бокале, заполненном рубиновой жидкостью. Павла же, как магнит, притягивала голова кобры, украшающая трость старика. И, отрывая взгляд от собеседника, он все чаще всматривался в этот голубоватый кристалл, мерцающий в лучах, которые пробивались сквозь виноградные лозы. Стоило старику изменить позу, и трость тоже сдвигалась, в глазах змеи вспыхивал ослепительный неземной свет. И хотя Павел понимал, что это сверкают не замеченные им ранее два крупных бриллианта, вставленные в глазницы, зрелище завораживало его.
Павел закончил рассказ о своей судьбе и замолчал, глядя в глаза старику. Тот отреагировал довольно быстро:
- Ну что ж, Саул! Мне жаль вас, как жаль любого, кто предал свой народ и свою веру.
- Я не понял, о каком предательстве вы говорите, рав Мозес.
- Как о каком?! Вы в чудовищном, искаженном виде передали язычникам слово, не к ним обращенное. Посмотрите, сколько вокруг понастроено языческих капищ, украшенных крестом - орудием убийства и пытки, вашей же пытки, Саул. Вам не нравится, как жгут людей на кострах во имя вашего же Бога?! Так ведь вы их этому научили!
- Один я?
- А какая разница! Каждый отвечает за себя, Саул, вина не делится на доли.
- Так что ж, мне надо было всех их загонять вначале в храм иудейской веры? Но миссионерство у иудеев запрещено.
- Оно и невозможно. Вы стали миссионером и породили религию, в которой есть все, кроме Бога истинного.
- А по-вашему, Бог истинный это те догмы, от которых я хотел отказаться?
- Бог это Бог, и никто не может объять его, ибо он объемлет все сущее. А догмы или не догмы… откуда вам знать, что за смысл сокрыт в их исполнении…
- Ну что вам дает суббота? Неужели кому-то нужна святость шабата? Зачем Богу нужно, чтобы это была именно суббота? Пусть один отдыхает в субботу, другой в воскресенье, а третий в понедельник и так далее. Наука и прогресс приводят к процессам, которые нельзя останавливать. Если бы все соблюдали шабат, то прогресс был бы невозможен.
- А с чего вы взяли, будто Богу нужен этот прогресс? Ну, начнут люди выплавлять новый, доселе невиданный металл зачем? Чтобы убивать друг друга и землю, данную Господом? Да?! Чтобы получить какие-то вещества, возможно, мало шести дней, но среди этих новых веществ, поверьте мне, будут яды, несущие смерть! Человек должен в поте лица своего деревянной сохой добывать кусок хлеба, а в субботу думать о своей душе и о душе своих детей.
- Я понимаю вас и как раз хотел спросить о том, как, по-вашему, сочетается развитие экономики и соблюдение заповеди, запрещающей давать серебро, любые деньги и ценности в рост. Ведь вы согласитесь, что без кредита экономика…
- Богу экономика без надобности, Саул.
- Но если даже все евреи откажутся нарушать эти законы, то есть ведь другие народы, не связанные с Богом законом Завета!
- Да! Ho боюсь, что вам, Саул, ещe суждено увидеть, сколь много будет детей Израилевых среди тех, кто поведeт мир по грядущему пути, и, сколь бы умны и благородны они ни были, другое предписано им Господом, a без них не свершится то, о чeм я сказал. Я знаю, что это так, и причина тому лишь Его воля!
- Все это, как вы понимаете, рав Мозес, я чувствую уже давно, но моя долгая и тяжкая жизнь позволяет мне, несмотря на всю мою вину, которой я не отрицаю, чуть шире смотреть на мир и на союз человека с Богом.
- Да, Саул, не много вы поняли. Не знаю, сколько времени вам отпустил Господь в наказание за смущение душ человеческих. Но, даже если это будет десять тысяч лет, то перед бесконечностью это то же, что жизнь мотылька-однодневки. И не набрать вам безмерной мудрости, лишь пресытитесь вы зрелищем страданий, в коих средь всех живущих повинны и вы, и более многих других.
Павел опустил лицо на руки, он ощущал весь безысходный груз безумных веков и чувствовал, как гнетет его обычно столь гонимая им мысль о своей вине.
Рав Мозес тяжело приподнялся.
- Ступайте. Перед вами, наверное, еще долгий путь. И поймите, что ваша доля, Саул, быть в толпе избиваемых. Если одно лишь присутствие ваше спасет хоть кого-нибудь из обреченных, это уже смягчит вашу вину и утолит хоть на время муки совести.
Павел поднялся из-за стола и протянул руку старику. Несмотря на всю горечь сказанного, Павел испытывал к нему только благодарность и необъяснимое чувство родства. И еще горько было ему, что столь мимолетно встретился он с этим человеком, которого тоже вот-вот унесет от него неумолимая река времени.
Рав Мозес ответил ему на удивление крепким, совсем не старческим рукопожатием.
- И спасибо вам за подарок, Саул. Для меня он действительно много значит, - рав Мозес еще раз посмотрел на перстень с оком.
- Рад буду снова увидеть вас, - сказал Павел, прощаясь.
Старик светло и грустно улыбнулся, улыбнулся в первый раз с момента их встречи. Через пять минут стражник вывел Павла за тюремные ворота.
*
После непродолжительной паузы Анна Степановна пояснила свои слова. Проблема, как оказалось, состояла в том, что этажом ниже, в такой же двухкомнатной "распашонке", распалась семья.
- Понимаете, - вздыхала Анна Степановна, - люди попросту не смогли ужиться друг с другом и разошлись… как в море корабли. А квартира-то у них одна, и не разменять такую ни за что, и жили они так целый год вместе, чужие уже по сути люди, то есть со всеми печатями о разводе, как положено.
Павел с Сашей слушали, не перебивая, в ожидании, когда же она перейдет к сути.
- И вот сейчас она, то есть женщина, Мария Егоровна, встретила свою новую судьбу, приятного такого серьезного человека, Фуата Мансуровича. И вот, как, собственно, решили они жить вместе, так Фуат Мансурович к ней, значит, и переехал, в смысле жить. Такие вот дела.
- Ну так совет им всем да любовь, пожал плечами Павел. - А я чем могу помочь, если все счастье уже состоялось?
- Да не состоялось оно! В том-то и беда, и наше, так сказать, общественное участие. Он разделся и ходит голый совсем. Анна Степановна густо покраснела.
- Кто, Фуат Мансурович? Так он, наверное, хотел получше исполнить супружеский свой долг! - высказала предположение Саша.
- Да не он, не он разделся-то! Вот в чем и ужас, - всплеснула руками Анна Степановна, - а прежний, Анатолий Владимирович.
- А он-то зачем? - Саша с огромным трудом сдерживала смех.
- Как он говорит из протеста и с целью наилучшей подготовки к концу света. То есть он, по его словам, так протестует против нового брака Марии Егоровны с Фуатом Мансуровичем и их совместного проживания в этой квартире. Жировка в этой квартире не разделяется, так как комнаты смежные и кухня маленькая. А приватизироваться по причине предстоящего распада семьи они не приватизировались. И вот он, то есть Анатолий Владимирович, ходит по квартире голый и говорит: Во-первых, я против вас протестую в форме, как Чучелина!" Так, что ли, ее зовут?.. опять забыла… ну, в Италии, в парламенте есть такая распутная депутатша, и ее все время показывают голую с плакатами, тьфу! Он и насмотрелся. - Она с осуждением посмотрела на бьющуюся в беззвучном смехе Сашу. Подавив истерический всхлип, Саша прошептала:
- Анна Степанна, а лет-то им всем сколько? Тридцать есть?
- Да какие там тридцать! О чем вы говорите?! Серьезные они уже люди, шестьдесят пять все справили.
Саша, закрыв лицо руками, начала сползать с дивана, а Павел, как бы размышляя над сказанным, отвернулся к окну, будучи тоже не в состоянии сдержать улыбку.
Анна Степановна, несмотря на явное недовольство несерьезностью слушателей, продолжала:
- Так вот он и говорит, что: Если эти итальянцы на эту развратную Чучелину с утра до вечера глазеют, то вы можете и на меня, ветерана труда в атомной промышленности, поглядеть от счастья в вашей молодой семье не убудет. А коли этот Фуат Мансурович с тобой, Манька, это Марья Егоровна то есть, на кухне чай пить брезговает, когда я, голым задом к вам поворотясь, свою холостяцкую треску жарю, то, значит, никакой любви к тебе в нем нет, а одна тяга к размещению на неприватизированной жилплощади". Так-то. А еще говорит, мол, все одно сейчас конец света будет, и он якобы сам в подготовке его участие принимал и загодя разделся, чтобы на суд к Богу, значит, явиться в первозданном виде. - Анна Степановна отерла пот со лба.
- И вот моя просьба к вам… простите, как вас по имени-отчеству?
- Павел Ильич.
- Так вот, Павел Ильич, мне, как женщине и до пенсии моей юристу, неудобно как-то голому человеку объяснять, чтобы одумался. К тому же, муж мой против, чтобы я ходила, хоть и сам идти по причине своего собственного тяжелого характера отказался. Вы же поймите: общественность и товарищеский суд это все, чем мы можем помочь, нарсуд это дело не примет, так как он голый на своей жилплощади ходит. Если б он на улицу без трусов, простите, пошел, то это прямое, так сказать, хулиганство и оскорбление общественной нравственности, тут или на пятнадцать суток, или в психдиспансер прямая дорога, а дома мы можем только уговором или порицанием действовать, к совести его взывать. И все!
- А скажите, что он там про конец света говорит? - Поборов улыбку, Павел повернулся от окна лицом к собеседнице.
- Ой, глупости всякие! Вы у него и спросили бы сами. Я уж думаю, может, и вправду психиатрическую вызывать? Твердит, будто он какому-то главному масону атомную бомбу продал и сам в эти масоны хочет теперь записаться, чтобы все живое на земле спалить и дать Богу возможность по новой попробовать. Бред какой-то. И человек-то вроде почти непьющий. Ну что? Сходите, а?
- Хорошо, - ответил Павел. - Когда идти?
- Так хоть сейчас. Они дома все. Вдруг поможете людям…
Когда Анна Степановна и Павел спустились к квартире, где разворачивалась драма, Мария Егоровна как раз стояла в дверях и уговаривала войти Фуата Мансуровича. Тот, в свою очередь, войти отказывался и, сидя на корточках возле перил, курил "Беломор". Глядя из-под дерматиновой кепки на полную, рыхлую Марию Егоровну маленькими колючими глазками, Фуат Мансурович недоумевал:
- Одно мне непонятно, как ты с таким человеком жизнь прожила, Мария? Объясни мне. - Мария Егоровна только разводила руками и плакала.
- Вот, познакомьтесь, - сразу вступила Анна Степановна, - мужчина наш новый жилец, Павел Ильич зовут. Он не прописанный еще, но сейчас это значения не имеет, главное, он человек культурный и с Анатолием Владимировичем готов поговорить.
- Ой, спасибо вам, только он… вы же знаете, Анна Степанна, какой он. Проходите, Павел Ильич, не обессудьте только, уж как получится. Спасибо вам. - Мария Егоровна провела Павла в глубь квартиры и показала на дверь кухни. - Вон там он. - Несчастная женщина, отвернувшись, приоткрыла дверь, давая дорогу Павлу.
В крохотной, заставленной неопрятными полками и шкафчиками кухне стояло два маленьких обособленных стола. За одним из них сидел абсолютно голый пожилой человек ничем не выделяющейся внешности. Редкими желтыми зубами он сосредоточенно лузгал дынные семечки и при этом любовно созерцал наклеенное на шкафчик изображение итальянской порнозвезды Чиччолины, позирующей с двумя голыми, равно как и она, подругами возле какого-то римского общественного здания. Анатолий Владимирович сделал вид, будто даже не заметил протиснувшегося к нему Павла. Закрывшаяся уже было дверь внезапно снова приоткрылась и на кухню просунулась пухлая, с нездоровой кожей рука Марии Егоровны, сжимающая какой-то синий комок.
- Толенька! Анатолий Владимирович! Ну одумайся, человек же к тебе пришел, - и она, не заглядывая внутрь, кинула кусок материи в сторону бывшего мужа. Это были сатиновые "семейные" трусы.
Анатолий Владимирович цепко схватил их костлявой пятерней и неловко вскочил из-за стола. При этом во все стороны, в том числе и на Павла, полетела семечковая шелуха. Не говоря ни слова, Анатолий Владимирович повернулся к двери и, демонически захохотав, изорвал трусы в клочья, после чего победно швырнул на пол обрывки синего сатина. За дверью раздались глухие рыдания бывшей жены и осуждающее тихое бормотание уже согласившегося пройти в дом Фуата Мансуровича.
Анатолий Владимирович смерил взором Павла Ильича, усевшегося без приглашения на трехногую табуретку, и изрек, гордо подбоченясь и протягивая руку в сторону Чиччолины с подругами:
- Ну, а я чем не парламентарий?
- У вас мало опыта общения с избирателями.
- Какого опыта общения с избирателями? - Анатолий Владимирович явно был обескуражен спокойствием и невозмутимостью незваного гостя.
- Как какого? Полового, разумеется! - Павел улыбался одними губами, взгляд его, тяжелый и пристальный, изучал чахлое тело и болезненное лицо оппонента.
- Да я этих избирателей… - Анатолий Владимирович изобразил непристойное движение.
- Сомневаюсь, - парировал Павел.
- А она, - он показал, что имеет в виду порнозвезду, - она да! И это им нравится…
Анатолий Владимирович не выдержал тяжелого взгляда гостя и медленно опустился на стул. С минуту они молчали, и что-то властное, подавляющее, проникшее в сознание старого больного человека вместе с неимоверным взглядом Павла, подтолкнуло его к откровенности с непонятно зачем оказавшимся здесь незнакомцем.
- Зачем она привела сюда этого татарина? еле слышно промолвил Анатолий Владимирович.
- А вы предпочли бы, чтобы она привела китайца?
- Зачем вы так говорите?.. Какая разница кого. Просто это мой дом, ее и мой. Мы прожили здесь тридцать лет.
Павел Ильич молчал.
- Она же сама знает, какой ценой я эту квартиру получил. Эх, молодой был, дурак!
- И какой же ценой?
- А такой! - Анатолий Владимирович развел руками над причинным местом. - На работу такую пошел, реакторы-хренакторы, радиация-хренация. Чтобы в общаге не жить или, как потом, в комнате в коммуналке. Кто ж тогда знал, ее ж, заразу, не видно, не слышно, а как в "грязь" попал… Эх! Да вы знаете, что на этом языке "грязь" означает?
- Знаю! - ответил Павел.
- Ну вот, значит, в двадцать восемь лет я в "грязь" в эту попал на одном реакторе под Красноярском, и все, кабзец, ни детей, ни этих, как она мне теперь говорит, радостев половой жизни, тьфу! - он заплакал.
- А этот, что ли, половой гигант?
- Да говно он! Из нашего же монтажтреста, из Смоленска только, прописаться хочет, сволочь! - последнее слово Анатолий Владимирович визгливо прокричал в расчете на то, что его услышат в комнате и коридоре.
- Он ей вправляет, что им, татарам, до свадьбы нельзя, а теперь еще и при мне он, вишь ты, стесняется, а она, дура, охренела совсем на старости лет, прости Господи… - Он раскачивался на стуле, сжав лицо руками. - Поймите, вы… Как вас зовут?
- Павел.
- Вы, Павел Батькович, поймите - это мой дом, здесь каждый гвоздь мной вбит, хорошо ли, херово ли, по пьяни ли - другой вопрос. Но мы с ей, с дурой моей, каждую мебелюшку, каждую тряпку сраную сюда покупали, а теперь… Ну как мне сделать, чтобы он ушел отсюда, а?
Павел молчал, все было, увы, не так смешно, как показалось вначале, обычное человеческое горе в пятиметровой кухне, засоренной семечковой шелухой. Но тут Анатолий Владимирович внезапно перешел к теме, которая подспудно и заинтересовала Павла, когда она проскользнула в монологе Анны Степановны.
- Ну, а вообще-то теперь все один хрен, - вдруг сказал он. - Мы с братаном масонам теперь бомбу атомную продали, чтобы уже конец света поскорей пришел, с чем я вас и поздравляю. По-моему, так всем нам и надо. Я не из-за денег ее продал, как братан. Он-то думает у себя в Крыму дворец отстроить и отсидеться, а я плевал… Пусть здесь в Москве и взрывают… Со мной вместе.
Павел усмехнулся нелепому бреду, но Анатолий Владимирович заметил это и завелся.
- Не верите, значит! А вот смотрите: у меня тут денег на три такие квартиры, как эта, только я не покупаю, на хрена?! Я в этой сдохнуть хочу. - С этими словами он достал из-за плиты здоровенную коробку из-под корнфлекса и открыл ее.
Долларов там было не на три, а минимум на десять таких квартир. Павел помолчал две секунды, соображая, а затем взял обеими ладонями голову голого человека, повернул к себе и мрачно произнес:
- А теперь давайте по порядку и с самого начала.