Ученик слесаря опасливо принял лист и прочитал заголовок: "Владельцу Оружейных мастерских города Ориена Петру Поликарпову". Он хотел уже вернуть бумагу под предлогом, мол, не его ума дело знакомиться с ней, но Фаддей нетерпеливо ткнул в нее пальцем, принуждая Максима продолжить чтение. Напечатанный крупными витиеватыми буквами на бледно-зеленом фоне, текст гласил: "Королевская Академия Наук объявляет дополнительный набор на шестимесячные курсы молодого механика, открываемые при Университете. Специализации – баллистические орудия, корабельное дело, ручное огнестрельное оружие и другие военные дисциплины. Распределение состоится по результатам беседы с учеником, которая пройдет 15 сентября 529 г. в Палате собраний Университета. На означенных курсах молодые механики ознакомятся с наиновейшими разработками ученых Академии, что в дальнейшем позволит Вашему предприятию расширить ассортимент продукции и заключить с Военным ведомством дополнительные контракты. Фабриканты, не направившие на учебу способных механиков, по прошествии удобного времени будут исключены из списка поставщиков вооружений, потребных для армии Его Величества Викентия XIX". И гордая двухстрочная подпись: "Канцелярия Его Величества, Королевская Академия Наук".
– Ну? – насупился Максим. – Для чего ты мне это подсунул?
– Время не ждет… – пробормотал Фаддей. Пока юный слесарь изучал королевский эдикт, помощник успел погрузиться в изучение какого-то сложного чертежа. Реплика Максима выдернула его из мира механизмов в мир людей. – Завтра обоз с ополченцами отправляется в столицу. Передай Ефрему, что ему надлежит собраться и прийти к восьми часам к заставе. Хозяин предназначил его в ученики. – И он рассеянно засвистел бодрый мотивчик, вновь вонзая пристальный взор в свою схему.
Максим повертел бумагу в руках, не зная, то ли сообщить о смерти Ефрема, то ли промолчать.
– А если он откажется? – наконец спросил он.
– Значит, ты поедешь, только и всего… Матушка Смерть, чуть не позабыл! – Он с досадой хлопнул себя ладонью по лбу и выдернул из кипы бумаг еще один листок, почти такой же представительный, только вдвое меньшего размера. Поверху его значилось: "Без метрики недействителен". А пониже теми же неумолимыми буквами сообщалось: "Пропуск. Предъявитель сего (пробелы вместо имени и фамилии) является слушателем Королевских Академических курсов. Его (ее) надлежит незамедлительно пропускать через дорожные посты, способствуя скорейшему прибытию в Навию". – Вот, пусть впишет себя и отправляется.
– А это обязательно? Ну, в смысле, кроме меня или Ефрема некому поехать?
– Вы у нас самые молодые на фабрике. И так заказов невпроворот, а тут еще квалифицированного работника отнимают. Поликарпов так распорядился, и ничего тут не поделаешь, остальные рабочие слишком важны для производства. Иначе прибьет за нарушение эдикта и будет прав. Да что ты, в самом деле! Столицу повидает, самого Короля… Может быть. Это же здорово, как ты не понимаешь? Ладно, двигай, мне работать надо.
И Фаддей опять погрузился в раздумья над чертежом, на этот раз, видимо, уже совсем глубокие. В пыльном конструкторском кабинете воцарилась почти полная тишина, только со стороны улицы Восстания доносились возбужденные возгласы толпы. Максим постоял еще с минуту, переваривая новость, затем медленно свернул пропуск, сунул его в карман портов и пошел прочь из этого храма военно-научной мысли.
Он был раздавлен и твердо решил уклониться от "призыва". Во-первых, у него нет никакого таланта к военной технике, а во-вторых, бросить сестру в такое время – просто свинство. Да разве убедишь в этом хозяина? Значит, придется у кого-то прятаться, пока эта возня с курсами не утихнет.
"Постой-ка! – подумал вдруг Максим. – Никто не мешает мне как бы передать бумагу Ефремовым родичам. А коли уж он не пришел к заставе, то это его беда… Прости меня, друг, за такие думы! И не придется бросать работу".
Он повеселел и под гомон толпы свернул на Дворцовую. Тут уже царило подлинное столпотворение: мамаши лавировали со своими колясками, дети сновали чуть ли между ног у рослых прохожих, цепляя их штанины и юбки всякими липкими сластями, а поодаль, направляясь со стороны муниципии, навстречу Максиму двигался… оркестр! Максим едва не задохнулся от восторга и самого черного ужаса, настолько редко он оказывался так близко к музыкантам – в общем-то, лишь один раз. Он перебежал на противоположную сторону Дворцовой и пристроился на возвышении у тротуара, пока там еще оставалось свободное место. Попасть в первый ряд удалось ему лет шесть назад, на день рождения Короля, когда Максим был достаточно вертким, чтобы проскальзывать между потными телами сограждан. Это был первый год без мамы, а та никогда не пускала детей на улицу, по которой в это время вышагивал муниципальный оркестр, заставляя их смотреть и слушать издалека. Максим запомнил этот случай еще и потому, что тогда с ним увязалась София.
-15
Она скулила позади, цеплялась за полу его рубахи и поминутно спрашивала: "Идут? Идут уже?" – "Да слышно же будет!" – сердито отвечал Максим и пытался стряхнуть ее цепкую ручонку, но тщетно – она ухватилась за него как за корягу в бурной реке. Да так оно по сути и было. Главным оружием Соньки всегда были язык и ногти, толкаться она не умела.
Они почти выпали на открытое пространство посреди солнечной, жаркой Дворцовой, разом словно окунувшись в поток почти свежего, подвижного воздуха.
– Расступись! – раздалось совсем рядом, и толпа отхлынула назад, оттесняя напирающих сограждан. Максим рванулся между столбами чужих ног, давя чьи-то пыльные туфли, и дернул за собой Соньку – она сопротивлялась, открыв в возбуждении рот. – Расступись!
Уши наполнились близким, гармоничным пением сверкающих труб, оно взлетело в белесое небо так, словно музыканты разом приложились к мундштукам и звонкоголосым ударным инструментам. Музыка подавила все – и короткие выкрики гвардейцев, что умело оттесняли толпу с пути оркестра, и вопли тех, кому не повезло. Трубы пели самую торжественную песню из всего репертуара – гимн Королевства Селавик, тягучую и тревожную мелодию, пересыпанную трелями гобоев. В ней смешались и гнев на врагов Королевства, и мощь Закона, объявшего бумажными крыльями Уложений всю страну, и красота дремучих, словно волосы пилигрима, необозримых, словно вечный океан, лесов Селавика, лишь сотню миль не дотянувших до Ориена.
Заслушавшись, Максим в самый последний момент заметил тени гвардейцев, упавшие на мостовую – к счастью, был полдень, и процессия двигалась с юга, со стороны муниципии.
– Стой! – вскрикнул он и вцепился в подол Софииного платья. Она выпала из ряда и повизгивала от восторга, и блики от сияющих труб заиграли на ее ошалелой физиономии.
– Дорогу! – Ближайший гвардеец взмахнул штыком, собираясь отбросить Соньку с пути, но Максим обеими руками дернул ее, ослепшую от ликования, на себя, увлекая в тесный клочок пространства между женских ног и чьими-то пыльными штанами. Штык, черной молнией метнувшийся к неловкой девчонке, вспорол воздух, прямо над головой Максима что-то с мокрым всхлипом лопнуло, и горячие брызги упали на его макушку, опаляя кожу.
– Пусти, – зашипела Сонька, вырываясь словно угорь из садка, но Максим держал ее крепко, хотя она и пыталась его поцарапать: лицо сестры исказилось от ярости. Ей просто негде было развернуться. – У меня талер выпал!
Она наконец выскользнула из его захвата и принялась шарить пальцами между камнями мостовой, вполголоса ругаясь. Мощь гимна между тем достигла апогея – ряды сосредоточенных музыкантов уже шествовали мимо ребят. Максиму же было не до них – сверху на него навалилось страшная, непереносимая тяжесть, влажная, потная и безвольная. Он рванулся к сестре, чтобы присесть рядом с ней: последние трубачи миновали их место, и гул инструментов разом сталь ниже, глуше, будто отгороженный стенами домов.
Раздосадованный неожиданной помехой, мальчик столкнул наконец с себя нечто, и на дорогу с мертвым шорохом, стукнувшись затылком о брусчатку, упала девушка, рядом с которой и засели ребята. Ее живот был распорот ударом штыка – пострадали и нижние ребра, торча из кожи неровными щепками. Платье успело пропитаться кровью, и та не останавливалась, бежала густой, смешанной с желчью струйкой, увлажняя горячие камни. Однако София ничего не видела, остервенело ощупывая дорогу. Наконец она радостно вскрикнула и махнула перед носом брата монетой – та была вымазана в буром, липком.
– Оботри хотя бы, – прошипел он.
Максим взглянул вслед оркестру, но интересовали его не фрачные спины трубачей и барабанщиков. За шествием оставалась кровавая полоса мертвых и смертельно раненых горожан, которых прочие, уцелевшие слушатели брезгливо или равнодушно выпихивали на дорогу.
В десятке саженей за процессией двигалась моторная повозка, несмотря на весь производимый ею треск не способная заглушить толпу и валторны. Народ приветствовал служителей Смерти почти так же бурно, как и музыкантов – отчего бы не покричать, если запал не иссяк. Тем более, служители всего лишь собирали трупы в кузов, порой перебрасывая их в жерло передвижной печи. Некоторые из их "клиентов" громко или невнятно, из последних сил призывали Смерть. Уж им-то внимание сограждан к их последним минутам особенно приятно и помогает бестрепетно расстаться с жизнью.
– Ты могла бы оказаться на ее месте, – недовольно проговорил Максим и показал Соньке на тело девушки.
– А, не ври, – отмахнулась девочка. – Ты специально меня дернул, чтобы я ничего не увидела. А я все равно увидела! – Она показала язык. – Пойду куплю себе леденец или коврижку. Ведь у меня есть талер.
– Интересно узнать, кто тебе его дал? – осведомился мальчик. – Украла, поди, из семейной копилки?
Она скорчила рожицу и бросилась поперек улицы, в сторону кондитерской лавки, витрина которой отблескивала на Солнце, маня нарисованными сластями. Проскочив буквально перед самым капотом похоронного мобиля, она погрозила вознице и затесалась в толпу на противоположной стороне улицы. Впрочем, народ уже расходился, таял словно лед в жаркий весенний полдень, растекаясь по тавернам и лавкам.
Двое людей в серых балахонах склонились над трупом, и один из них вежливо отодвинул застывшего Максима локтем.
– Не мешай, мальчик, – скрипуче, будто голос принадлежал несмазанному механизму, сказал он. И вид у него был весь какой-то неживой, словно слепили его из оплывшего воска, начинив жгутами-венами и пустив по ним черную, затхлую кровь. Максим отшатнулся, наступив кому-то на ногу, и услышал беззлобную брань. Служитель Смерти коротко взглянул в глаза мальчику, словно опалив зимним холодом, и тот едва не крикнул: "Я живой! Меня нельзя в печь!" Но слова будто вмерзли в глотку.
Только через несколько минут он пришел в себя: катафалк давно уехал, а толпа почти рассосалась. Максим плотоядно огляделся – такие шумные праздники идеально годятся для краж. Главное, чтобы тебя не заметили в момент преступления, а там уж не поймают. А если даже и заметят, можно с невинной физиономией протянуть кошелек владельцу и сказать – обронили, мол, сударь.
И все же это было детской игрой – завлекательной, волнующей, необычной, и только. Никаких реальных преступлений Максим не совершал, просто ему нравилось представлять себе, как он окидывает острым взглядом толпу, выискивая гвардейцев и прочих дотошных горожан, запускает руку в чью-то сумку, молниеносно выхватывает мошну и ныряет в спасительный людской водоворот, приняв туповатый вид. Он так и делал на рынке и во время праздников, разве что факт кражи отсутствовал. Но все равно, и так получалось интересно, почти как у театральных персонажей – отрицательных, конечно, потому что какой настоящий герой присвоит чужое?
Хотя у богатеньких сынков разных промышленников и охотоведов Максим с удовольствием отнял бы их талеры, и ничуть не раскаялся бы.
-9
На этот раз все было почти так же, как и тогда, и жителей Ориена собралось вдоль стен зданий порядочно. Может быть, даже больше, чем обычно – все-таки такое событие, как разгром вражеского десанта, случается слишком редко. В первый раз за всю историю города, насколько можно было судить по учебникам. По случаю такого значительного события муниципия поощрила народные гулянья, позволив гражданам шуметь и ликовать вволю.
Гвардейцы, вчерашние рабочие и оленеводы из окрестных стойбищ, неумело махали штыками, разгоняя особо буйных селавикцев, и некоторым горожанам удавалось избежать карающих лезвий. Максим потыкался туда-сюда и пристроился на высоком уступе возле входа в кожевенную лавку: вдыхая терпкий запах товара, он озирал процессию и заодно проникался всенародным восторгом.
Но смотреть на вездесущих служителей Смерти Максим не стал, предпочтя отправиться домой. По дороге он нередко тормозил у витрин, глазея на яркие сласти или железные, раскрашенные игрушки в виде корабликов или винтовок. Несколько раз на заборах и стенах ему попадались аккуратно расклеенные эдикты короля, и среди них Максим увидел два новых, которые раньше не попадались ему. Как истинный гражданин и патриот страны, он ознакомился с ними. Один вводил систему поощрений за уничтожение дольменца – в частности, за бляху или другой характерный предмет, принадлежавший убитому врагу, теперь выдавали продовольственный паек, а не десять талеров.
А вот второй, прочитанный Максимом на два раза, заставил его покрыться холодной испариной и нервно оглядеться, будто он не читал Указ, а совершал преступление. В тексте сообщалось о том, что за использование метрики заведомо погибшего гражданина полагалась смерть, учиняемая после короткого разбирательства. И если существовала хоть малейшая возможность того, что "преступник" мог знать о гибели владельца метрики, его отправляли в объятия матушки Смерти… Максим сразу представил клочок бумаги, заткнутый им в паутинную щель, и перо муниципального служащего, выводящее в гроссбухе имя Ефрема. "Ну да ладно, авось пронесет, – подумал он. – Время неспокойное, у благочинных и других забот хватает".
Уже войдя во двор, он с огорчением вспомнил, что так ничего и не купил на свои деньги – тратиться на пирожки было глупо, а на что-нибудь стоящее не хватало. Да и проклятый Указ о метриках порядком прополоскал мозги. Пока Максим добирался от Дворцовой до Моховой, успело заметно стемнеть, и многие жители дома предпочли разойтись по квартирам. В августе Солнце неохотно выползает из-за горизонта и словно стремится поскорее исчезнуть за ним, оставив людей наедине со звездным небом и ветром с моря, промозглым и стылым, словно дыхание самой Смерти.
– Максим! – В свете газового рожка возникла Еванфия.
– Ну, я…
– Пойдем к нам в игру!
Он присмотрелся к говорливому, будто стая голубей, скоплению темных фигур у скамейки рядом с песочницей: дети и мамаши разбрелись по домам, остались только подростки примерно его возраста, всего человек шесть-семь. Остальные гуляющие образовали свои компании, и порой из разных углов двора доносились сдавленный смех и повизгивания, сдобренные "суровыми" голосами или девчачьим воркованием.
– Давай к нам, Макси! – воскликнул Пров. – Мы тут в бутылочку играем.
– Сейчас, – вполголоса откликнулся Максим. – Ты Гаафу не видела?
– Зачем она тебе? – насупилась Еванфия. – Дома небось сидит. Она же без Лупы никуда.
Максим пробормотал извинение и отправился в соседнее со своим парадное. Ефимки жгли ему карман так, словно он долго нагревал их на фонаре. Ему почему-то нравилась Гаафа, некрасивая девчонка из восемнадцатой квартиры, вечно нечесаная и словно чем-то испуганная. Наверное, потому, что он помнил, какая это была хохотушка еще год назад, когда был жив ее первый парень, с которым она чуть ли не с детства собиралась завести детей. А потом Гаафа вдруг похудела, подурнела и перестала принаряжаться, да Лупа от нее ничего особенного и не требовал, сам был такой же неказистый и к тому же сутулый, будто карликовые березки под вьюгой.
Он постучал в облупившуюся дверь, и в ответ раздался нестройный плач нескольких детей и лай собаки. Загремел таз, и Гаафа возникла в дверях с мокрыми волосами и в заляпанном мылом переднике.
– Чего тебе? – хмуро спросила она.
– Вот. – Он погремел в кармане монетами и вынул несколько гривенников. – Лупа просил передать.
Она недоверчиво взглянула прямо ему в глаза, хотя до этого старательно таращилась куда-то в косяк. Затем стала нервно протирать ладони передником, да только тот все равно был мокрым, и ничего у нее не выходило.
– А сам он?… – Ладно хоть, не стала спрашивать, как ее приятель мог доверить деньги своему недругу – все знали, что Лупа водится с Дроном, а уж о сложных отношениях Гермогена с Макси во дворе был наслышан всякий. Девчонки сочувствовали Дуклиде – как же, видный и смелый Гермоген за ней ухаживает – а вот парни приняли сторону Максима: такого урода и нахала, как Дрон, еще поискать.
– Возьми. – Он ссыпал в подставленную руку пятьдесят ефимков. Как потратить оставшиеся деньги, можно сообразить и позднее. На сласти для Еванфии хватит, и ладно, а у Гаафы большая семья, пусть свой ребенок у нее пока только один. Ну да все равно, остальные дети ведь не чужие, и разве откажешь сестрам в помощи? – Он не вернется.
Гаафа внезапно выпустила подол, мятым клочком обвисший на грязных коленях. В глубине квартиры кто-то из сестер прокричал нечто требовательное, и она поджала выцветшие губы, торопливо спрятала деньги в кармашек и жалобно улыбнулась Максиму, будто извиняясь. Тот развернулся и двинулся обратно, в прохладную темноту двора. Не выходя на освещенный участок, он прошел вдоль стены, прислушиваясь к смеху товарищей и подруг, и скользнул в свое парадное.
Дуклида встретила его, сидя в кухне с опущенными на колени руками.
– Где ты шлялся? – вскочила она навстречу брату.
– А что, ужин совсем остыл?
– На-ка, почитай! – Она раздраженно бросила ему свернутый вдвое лист, и Максим с трудом поймал его, ощутив пальцами скользкую, словно масляную поверхность документа – бумага была дорогой, с полупрозрачным королевским гербом посредине. – Для тебя есть очень приятное известие!
Дуклида с грохотом распахнула печь и принялась яростно ворошить кочергой угли. Сковорода на плите зашипела, источая запах ржаных лепешек, и вскоре бухнулась перед Максимом на стол, так что лепешки подпрыгнули.
Бумага была простой и ясной, прямолинейной, словно штык, и не допускающей двойного толкования. Как и все бумаги, что выходили из Метрического Приказа. "Максиму Рустикову для безусловного исполнения. Вам надлежит явиться в Муниципию к 9 часам утра, в кабинет 19. Младший благочинный Метрического Приказа Феофан Парамонов".
Максим вздохнул и поднял голову. Сестра возвышалась над ним подобно мрачной фигуре матушки Смерти, и отблеск от пламени свечи метался на ее черном лице словно огонь по тонкому хворосту. Ее губы были поджаты, а ноздри раздувались, яростно гоняя воздух сквозь легкие.
– Ну? Как все это понимать?
– Да никак! – разозлился Максим и бросил лист на стол. – Откуда я мог знать про эдикт? Их по десять штук на дню печатают!
– Причем здесь эдикт? – испугалась Дуклида и села напротив него, будто ее придавила неведомая сила. – Ты нарушил королевский Указ? Рассказывай! Не молчи же!