"Пожалуй, внешность обманчива, - раздумывала Никотея. - Михаил Аргир выше этого рыцаря едва ли не на голову, значительно шире в плечах и выглядит куда как более воинственно. Но, как сказывают, этот франк сегодня на палубе так легко разделался с моим неусыпным стражем, будто был пред ним не грозный воин, а расшалившийся мальчишка. Интересно, он всегда таков или же сейчас просто смущается, любуясь мной? Это хорошо, что он любуется. Можно сказать, глаз не сводит. Не стоит оказывать ему покуда никаких знаков внимания. Можно лишь слушать и временами улыбаться невпопад, просто так, при звуке его речей. Он пойдет за мной, как привязанный щенок. А когда я захочу, этот щенок вновь обратится во льва и уничтожит того, кого я повелю. Это очень кстати, что он появился!
Конечно, Михаил Аргир весьма рискует, отправляясь прямо в руки отца убитого им Алексея Гавраса, но еще вчера открыть архонту Григорию, кто лишил жизни его сына, значило остаться одной среди чужаков. А так…"
Никотея улыбнулась своим мыслям, улыбнулась мягко и нежно, так что сердце всякого мужчины, увидевшего ее в этот миг, непременно должно было заколотиться в страстном желании видеть эту улыбку еще и еще.
- …Ну, тут дракон и говорит моему рыцарю нечеловеческим голосом: "Не губи меня, потому как внесен я в книгу, обтянутую красным бархатом, как самый что ни на есть распоследний негодяй, ну, в смысле, экземпляр. А хочешь, возьми все мои сокровища, шо я тут за триста лет накрышевал". А мой рыцарь ему отвечает: "Где ж я тут таких ослов найду, чтоб они сокровища хрен зна куда тащили? Так шо придется тебя зарубить. Или отдавай самобеглый кувшин - я в нем до самого города Ершалаима верхом поеду". Дракон в слезы, говорит: "Лучше уж руби, потому как кувшин этот сам по себе бегает и никакого сладу с ним нет". Огорчился тогда мой рыцарь и стал вместе с драконом думать, как приманить кувшин. И решили они играть с драконом в подкидного дурака. Полетели в ближайший город, присмотрели подходящего дурака - и давай его подкидывать. Долго ли, коротко ли подкидывали, а кувшин тоже прибежал посмотреть, шо же там такое происходит. Дракон его хвостом - хрясь! Ну и мой рыцарь его тут же на лету взял. Сел на него сверху, а он не тянет. Взмолился, говорит, мол, грузоподъемность не та. Открыли его, а оттуда - дым, ну то есть перегар.
- И что, вылетел джин?
- Садись, два! Не угадала. Оттуда вылез сантехник.
- Лис, что ты несешь?! - то ли возмутился, то ли восхитился его напарник.
- Откуда я знаю? Видишь - на ходу придумываю. Я ж не виноват, шо девушке в простыне "Тыщу и одну ночь" бабушка на ночь читала, да еще небось на языке оригинала!
- Сан-Техник - это такой местночтимый святой, - запинаясь, вставил защитник Гроба Господня.
- Точно-точно, он чинил водопровод, сработанный еще рабами Рима, евойные остатки около Кесарии до сих пор стоят.
- Чьи? Сан-Техника?
- Их. Враги нашей церкви его поймали, засунули в кувшин, залили спиртом, а он все эти века единственно Божьей волей и освященным собою чистым спиртом сохранился и пошел ремонтировать водопровод. Обещал к Страшному суду управиться.
Мессир рыцарь, господин монах на меня как-то нехорошо смотрит, - сам себя перебил Лис. - Я шо, шо-то не то сказал?
Будь Михаил Аргир нынче днем изранен в сражении, вряд ли он страдал бы больше. Его отчаянно злил тот факт, что по какой-то нелепой случайности его верная секира прошла в двух пальцах от головы этого чертова крестоносца.
Подобно большинству ромеев, он не жаловал грубых неотесанных франков, возомнивших себя наследниками славы Римской империи. И все отчего - оттого, что их напыщенные римские епископы назвали себя ни много ни мало викариями святого Петра. А это нелепое письмо, которое якобы написал император Алексей Комнин графу Фландрии фактически с просьбой оккупировать Константинополь?!
Эти вероломные наглецы, крича о своей великой цели, только и смотрят, где бы что откусить - словно прожорливые псы. Конечно, сельджуки враги, кто с этим поспорит? Но они - враги прямые, и достойные порою если не жалости, то хотя бы уважения. Эти же - нет. Уж лучше враги, чем такие друзья. Не так давно они клялись в верности императору Алексею и бросились воевать с ним, едва смогли добраться до Святой земли - до ромейских земель, занятых сарацинами. Какая низость, какая подлость! И они еще смеют говорить о благородстве! Если б не этот негодный монашек, он бы приказал своим людям выкинуть за борт всех чертовых помощников во главе с их вечно ухмыляющимся капитаном. Ишь как скалится.
Михаил Аргир мерил палубу взад-вперед, шагая между скамьями, точно надсмотрщик. Гребцы, знавшие буйный нрав именитого патрикия, вжимали головы в плечи и старались как можно тише погружать весла в воду, дабы нечаянным всплеском не вызвать ярость грозного воина. Некоторые из них своими глазами видели, как днем во время схватки рыцарь-крестоносец каким-то неуловимым движением легко свалил его на палубу и не убил, пожалуй, только из милости. Они понимали, что это скорее всего нелепая случайность, но знание это хотя и доставляло им некоторое удовольствие, заставляло тревожиться за собственные головы.
"Надо что-то делать, - твердил про себя Михаил Аргир. - Конечно, смерть капитана все запутала наихудшим образом. Без этого странного торговца из Амальфи до Херсонеса не доплыть. И все же это опасно. И торговец с его людьми на борту, и этот рыцарь с долговязым оруженосцем… Слишком много чужаков. А я отвечаю за безопасность Никотеи и всего посольства. Надо приставить своих людей ко всем этим непрошеным "друзьям". Кто его знает, что они замыслили? Опять же кто знает, не заведет ли амальфиец дромон, ну, скажем, в лапы землякам-венецианцам? Все же это опасно, очень опасно. Нет, мое место сейчас - рядом с Никотеей".
Ободренный этой мыслью, Михаил Аргир вытащил меч, взглянул на полированный металл, скривился и вернул оружие в ножны. Следовало бы, верно, прикончить иноземцев, но не здесь и не сейчас… А хорошо бы - здесь и сейчас! Он направился к кормовой надстройке. Из-за дверей адмиральской каюты слышался веселый смех и бойкая речь кривоносого оруженосца. "Над чем это он потешается? - ожгло ромея. - Не надо мной ли? Недолго, недолго осталось вам скалить зубы!"
Восход застал Анджело Майорано на палубе.
- Земля! - закричал марсовый, указывая на тянущуюся вдалеке темную полоску, почти скрытую утренним туманом.
- Слава Деве Марии Амальфийской! Слава Угоднику Николаю! Слава Георгию Победоносцу! - моментально сложив руки на груди, быстро заговорил капитан. - Мы недалеко от цели. Я узнаю эти места. Почтеннейший дон Микаэло, - подозвал он угрюмо стоящего неподалеку Аргира, - вот взгляните, там, впереди, видите мыс? Солнце еще не успеет стать в зените, как мы дойдем от него до благословенного Херсонеса. Я продам свой товар и вернусь в Амальфи богатым человеком. Я построю еще один корабль, такой как "Ангел Господень". - Он повернулся, желая указать на "Шершня", но… - Где?! О Господи всеблагой, всемогущий, где мой корабль? О нет, нет, нет! Неужели они потеряли нас из виду? Неужели они сбились с курса?!
- Корабль на горизонте!
- Ну слава богу, это мой "Ангел"! - Анджело Майорано схватил висящий на груди крест, усыпанный пульсирующими кровью гранатами, и страстно принялся целовать его.
- Два корабля! - поправился впередсмотрящий.
- Два? - Капитан Майорано бросился к борту. - О нет! Это не "Ангел", тараны над водою - это сицилийцы.
- Сицилийцы? Откуда бы им здесь взяться? Им не пройти мимо Константинополя!
- Если мне скажут, что Отвилль и его сицилийцы перетащили свои дьявольские корабли через булгарские горы, я буду склонен в это поверить. Я не могу сказать, откуда они взялись, но это сицилийцы. Правьте к берегу, возможно, они нас еще не заметили.
Глава 7
Дорога превыше правил собственного движения.
М. Шумахер
Король Англии нехотя отодвинул в сторону объемистый том "Деяний апостолов" и уставился на вошедшего. Пожалуй, больше всего на свете он любил читать книги и делал это всякий раз, когда представлялась такая возможность. Однако гнусные подданные то и дело коварно пытались лишить своего монарха часов досуга, чем, естественно, вызывали у Генриха, прозванного Боклерком, сиречь Грамотеем, нескрываемое раздражение.
- Ну что еще? Послы, засуха, явление архангела Гавриила? Что привело тебя ко мне, негодяй, в столь неурочный час?
Фитц-Алан, почтительный, а пуще всего терпеливый, как то подобает королевскому секретарю, учтиво склонил голову, делая вид, что не замечает досады в тоне господина.
- Только что в Лондон был доставлен барон Сокс. Как вы и приказали, его гнали в цепях бегом от самого Нортумберленда.
- И он добежал? - Генрих Боклерк порывисто вскочил на ноги и упер руки в бока. - Нет, ну каков негодяй! Он что же, не мог издохнуть по дороге?
Фитц-Алан молча развел руками.
- На все воля Божья, - резюмировал он после короткой паузы.
- Помолчи лучше! Что ты такое несешь? А как же воля короля? Или ты желал бы заставить Всевышнего лично заниматься управлением этой землей, где невесть кого больше - изменников или же тупоголовых болванов, не способных даже на измену?
- Я лишь напоминаю о том, что вы обещали сохранить жизнь барону, если он сдастся на вашу милость.
- Ну да, разве кто-то пытался его убить? Я также обещал как можно скорее встретиться с ним, дабы выслушать его претензии. Это ведь, кстати, было и его пожелание. А то, что для этого пришлось столь далеко бежать, так не я, а именно Господь расположил Нортумберленд в таком отдалении от Лондона. Но ведь ты же не станешь спорить с тем, что бегом оттуда можно добраться значительно быстрее, нежели шагом.
- Однако, мой лорд, раз уж Господь дал сил барону, чтобы никто не смог назвать вас впоследствии коварным вероломцем, быть может, вы примете его? - смиренно потупив глаза, поинтересовался Фитц-Алан.
- А что, ты знаешь кого-то, кто станет именовать меня коварным вероломцем? - Генрих Боклерк подошел вплотную к секретарю и крепко схватил его за ворот.
- Мне неведомы такие люди, - не пытаясь освободиться, прохрипел Фитц-Алан.
- То-то же. Да, конечно, я встречусь с Соксом. Пожалуй, даже назначу его своим личным скороходом. - Он развел руками. - От Нортумберленда до Лондона в цепях, бегом!.. Ну почему у меня такие крепкие враги и такие хлипкие друзья?! Одна радость - я все же побеждаю. Ну, где Сокс? Мы уже битый час с тобой болтаем, а его все нет. Это называется бежать?
- Он внизу, ждет вашего распоряжения и… едва держится на ногах.
- Ну что за глупости? - скривился Генрих Боклерк. - Я же обещал ему встретиться как можно раньше, а я всегда держу слово. Что же касается его ног, то до них мне дела нет. К тому же в моем королевстве, так и передай ему - в моем королевстве, каждый может бегать, как ему вздумается. Не может на ногах - пусть бегает на руках. Давай веди его скорей. - Король с силой подтолкнул Фитц-Алана к двери. - Господи, - вздохнул он, обращаясь к оставленному на столе манускрипту, - вот и апостол Павел в своем послании к Тимофею клеймит неразумных, возносящих свои мифы и родословия вопреки истинной власти Господней. Ибо что есть суть веры, как не власть? Власть Господа над миром, короля - над смертными. Разве не есть государь для подданных то же, что Всевышний для этой юдоли печали? А стало быть, измена есть вероотступничество и карать за нее следует без всякой жалости.
Фитц-Алан вернулся через несколько минут. Его сопровождали двое стражников, волокущих очень запыленного, очень измученного высокого мужчину средних лет с резкими чертами гордеца и холодными синими глазами, кажется, единственным, что было еще живо в этом громыхающем кандалами узнике. Генрих Боклерк обошел вокруг пленника, любуясь достигнутым результатом.
- Джон Сокс. Некогда барон, некогда полководец, некогда добрый христианин.
- Барон Джон Сокс, - процедил его гость, с трудом шевеля губами. - Твой чертов отец, поскребыш, так записал меня в придуманные им Книги Судного дня, стало быть, дотоле я и буду бароном.
- Джон Сокс, - продолжая кружить вокруг пленника, точно акула вокруг жертвы, насмешливо ухмыльнулся король, - совсем недавно ты и впрямь был бароном. Что мешало тебе и далее оставаться им? Нынче ты - изменник и вероотступник. А вот скажи, что отличает тебя от любого землепашца на этом острове? Молчишь? А я скажу тебе. Ты не умеешь пахать землю. Стало быть, ты еще и хуже самого распоследнего из моих подданных. Ты никчемный человек.
- Я честный рыцарь.
- Ну полноте, честные рыцари не восстают против своего короля. А раз ты восстал, значит, ты изменник, и говорить о чести с тобой мне не пристало. А раз у тебя нет чести, стало быть, ты - не рыцарь и не барон. Так, Джон из Сокса, бродяга и самозванец.
- Мой род уж больше трех столетий известен на острове. И не тебе, внуку кожевенника и сыну ублюдка, учить меня законам чести. Я сражался за свое отечество.
- Помнится, в прежние годы против короля Малькольма Шотландского ты воевал за мое отечество. А потому не расточай зря хулу на мертвых, и раз уж я обещал тебе, что выслушаю, говори все, что хотел сказать. - Он остановился и, неожиданно схватив барона за ухо, притянул к себе. - Я знаю, что отец моей бабки выделывал кожи, а дорогой батюшка являлся бастардом! - закричал Генрих Боклерк с такой силой, что стражники едва не отшатнулись. - Запомни это и больше не повторяй. И вот еще. Вся ваша спесь и храбрость саксов не помогли отстоять Британию, когда Вильгельму пришла в голову замечательная мысль ее покорить.
- Господь покарал святотатца, даровав ему в сыновья тебя, - вздохнул узник.
Генрих Боклерк расхохотался и вернулся к столу.
- Никогда еще не слышал столь изысканной лести. Что ж, благодарю тебя. Однако с чего вдруг ты именуешь моего покойного батюшку святотатцем? Разве он, а не ваш данский прихлебатель Гарольд, нарушил клятву, принесенную в Нормандии на многих весьма почитаемых святынях?
- Коварство отца твоего подобно коварству Далилы, остригшей волосы Самсона. Не он ли силой оружия принудил короля Гарольда принести клятву на алтаре, в котором были спрятаны эти самые пресловутые святыни?
- Молчи, богохульник! Ты именуешь пресловутыми святынями величайшие сокровища христианского мира!
- Ни один епископ, ни один аббат, да что там, ни один приходский священник на острове не признал этой клятвы.
- Наглец! Да как ты смеешь говорить такую ересь? Ведь сам Папа Римский признал святость этой клятвы и благословил поход моего отца.
- Так и воры на ярмарке кричат, поддерживая друг друга.
- Ты что же, несчастный, именуешь вором святейшего Папу?
- Нашей благочестивой церкви нет дела до гнезда разврата и симонии, в которое превратился двор римского епископа. Теперь же, когда ваши Папы множатся, словно черви из грязи, кто в здравом уме поверит в их святость?
- Джон Сокс! - Генрих Боклерк помрачнел. - Ты негодяй. Я обещал пощадить тебя за прямую измену и злоумышления против королевской власти, но ты восстаешь против христианской веры, а за такое преступление не может быть снисхождения. Я велю казнить тебя. Разорвать конями. Немедля, на городской площади.
- Мне все едино. Когда б меня это пугало, я уже давно бы расстался с жизнью. Но я пришел сказать тебе - ты сухое дерево, Генрих Боклерк. Твои ростки бесплодны. Ты скоро умрешь, мне это ведомо доподлинно. И с твоей смертью пресечется род ублюдка на моей земле. А ты будешь умирать мучительно, куда мучительнее, чем я сейчас. И будешь сознавать, что ничего не можешь сделать, ибо род твой проклят. Я все сказал. Где там твои кони?
Король заметно побледнел.
- Говори, что ты знаешь?
Барон Сокс молчал.
- Слышишь, говори! Говори не медля!
Пленник закрыл глаза, точно впадая в дремоту.
- Нет, не спи, отвечай! - Генрих тряхнул его за плечо. - Отвечай, что тебе известно?
На губах мятежника появилась торжествующая усмешка.
- Увести!
- Прикажете объявить о казни? - смиренно поинтересовался Фитц-Алан.
- Какая еще казнь? - взорвался монарх. - Вы что, сговорились сегодня донимать меня своей глупостью? В подземелье его. И запомни, мой дорогой Фитц-Алан, он должен жить и мучиться, покуда не скажет все, что ему известно. И где, где, черт побери, Матильда? Я уже давно велел ей быть здесь!