Яков стегнул вожжами:
– Н-но, милая!
Лошадка прибавила шагу, и телега быстро покатила вниз, ко рву, к стенам, к воротам…
Ефим шутил о чем-то с возчиком, Раничев же молчал и, хлопая глазами, крутил головой. Спустившись с холма, возы переехали через узкий мостик – судя по канатам – подъемный (!) – остановились у ворот, в очередь с другими возами. Яков замахал кому-то рукой – видно, узнал приятеля.
– Ну, пора и нам, – кивнул головой Ефим Гудок. – Спаси вас Бог, православные. – Сойдя с телеги, он низко поклонился обозным. Раничев, подумав, сделал то же самое. Он вообще-то чувствовал себя что-то не очень хорошо, как-то не так. Или, скорее, все вокруг было не так. Эти башни, стены, ворота. Стражники в кольчугах и с копьями. Один из них направился прямо к ним. Ефим ткнул приятеля в бок: – Кланяйся.
Поклонились. Впрочем, похоже, их поклоны не произвели на стража никакого впечатления. Темные, глубоко посаженные глаза его подозрительно смотрели на беглецов из-под блестящего, надвинутого на самый лоб шлема:
– Кто таковы?
– Скоморохи мы, – скромненько ответил Ефим. – Ватажники.
– Ватажники? – Воин нехорошо усмехнулся. – Феофан-епископ приказывал вашего брата на нюх к воротам не подпускать. Так что – идите, куда хотите.
– Смилуйся, батюшка, нешто нам в полях ночевать? А вдруг – ордынцы?
– Хм… Смилуйся. – Стражник ухмыльнулся. – Как же я над вами смилостивлюсь, коли вы, сразу видать, голь перекатная? Что с вас взять-то? – Он довольно откровенно пошевелил пальцами.
– Не, денег у нас нет, – подал голос Раничев.
– Да я и сам вижу, что нет, – хохотнул страж. – А может, вы холопы беглые?
Ефим замахал руками:
– Что ты, что ты, батюшка. Скоморохи мы, на дуде игрецы, на все руки хитрецы!
– Скоморошья потеха – сатане в утеху, – в тон ему откликнулся стражник. – А ну, шагайте-ка со мной в поруб!
– Какой поруб? – возмущенно воскликнул Ефим. – Люди добрые, это что ж такое творится? Ни за что ни про что – в поруб?
– Шагайте, говорю! – Воин грубо схватил Ефима за плечо, обернулся, подозвав подмогу.
Сразу набежало человек шесть. Все в кольчугах, с мечами.
– Что там у тебя такое, Юрысь? – недовольно поинтересовался толстый длинноусый мужик в синем, с серебристой каемкой, плаще – видимо, старший.
– Да вот, господине, шпыни какие-то в град просятся. Видно, холопи убеглые.
– А чего говорят?
– Говорят, скоморохи!
– Скоморохи?! – Длинноусый неожиданно вдруг захохотал, колыхаясь всем телом. Блестящие плоские пластинки, покрывавшие рыбьей чешуей грудь его, зазвенели. "Четырнадцатый век – коробчатый панцирь", – машинально отметил Раничев, уже ничему не удивляясь. – "А может, бахтерец… Нет, бахтерец не такой, он как куртка, да и пластины там длинные, сбоку – кольца. Да и, кажется, бахтерец появился позднее, веке в пятнадцатом, если не позже".
– Вижу, что скоморохи. – Отсмеявшись, начальник воротной стражи вытер усы. – Ну, здрав будь, Ефимко Гудок! Узнал меня-то?
– Как не узнать, батюшка Онцифер Иваныч, – низко, в пояс, поклонился ему скоморох… и, следом за ним, Раничев. – Мы ж с ватагой у твово сыночка прошлолетось на свадебке пели.
– Пели, пели… – покивал головой длинноусый Онцифер Иваныч. – А медведь ваш, зверюжина злохитрая, у меня весь холодец пожрал. Два корыта!
– Два корыта?! – удивленно воскликнул Юрысь. – От тварь ненасытная. Куды ж скоморохи смотрели?
– Не кормили, видать, медведя-то.
– Да кормили, кормили, батюшка! – Ефим Гудок принялся с жаром оправдываться. – Это он, подлый, сам.
– Сам… – Онцифер Иваныч пошлепал губами. – Ну так вот, Ефиме. – Он что-то быстро посчитал на пальцах. – Две гривны с тебя за холодец да за разор, что медведь ваш учинил.
– Помилуй, батюшка! – Скоморох бросился на колени. – То ж ватага виновата – недоглядели – не язм один.
– Сыщешь тут вашу ватагу, – недовольно протянул начальник стражи. – В общем, тебе за них и отвечать. И дружку твоему тоже. – Он строго взглянул на Раничева.
Иван ничего уже не соображал. Только смотрел по сторонам, жалобно моргая. Стены, башни, стражники… Крыша у любого съедет. Долг вот еще какой-то повесили…
– Пропусти их, Юрысь, – громыхнув доспехом, обернулся к стражнику Онцифер Иваныч. – Да смотрите у меня! Чтоб через три дня… к Арине-рассаднице… гривны были!
"Арина-рассадница, – попытался вспомнить Раничев. – Капустную рассаду высаживают. Кажется, где-то в мае. Ну да, сейчас же – май… Впрочем – не уверен".
– Что голову повесил, Иване? – Пройдя ворота, Ефим Гудок весело ткнул его в бок. – Не журись, отдадим должок, не так и много. У ватажников займем, а нет – так сами заработаем. Ты ведь тоже скоморох, из наших! Главное, от упыря этого, Колбяты, выбрались. Ух, и тяжкое дело! А ну-ка выпьем чего-нибудь да поедим, я тут одну корчму знаю – хозяин в долг накормит. Пошли, посидим… А потом уж иди, куда тебе надо.
Раничев вздохнул, переспросил тихо-тихо:
– А куда мне надо? – Не скомороха спросил – себя.
Вокруг текла обычная городская жизнь: ехали по пыльным улочкам возы с дегтем, пробегали с поклажей на плечах посадские, прошли двое монахов, остановились, перекрестившись на крест деревянной церкви, и, неодобрительно взглянув на двух оборванцев – Ефима и Раничева, – пошли себе дальше. За углом, на холме, артель строителей закладывала фундамент какого-то здания. Здоровенные бородатые мужики в грубых рубахах, ругаясь, таскали тяжелые камни. Строители, блин… А место знакомое… Холм, с него речку видать, там – дубрава… Ну да, конечно, знакомое – там же остатки крепостной башни – памятника архитектуры четырнадцатого века! Не ее ли строят? Бред какой… Да и все вокруг – бред! Возы, церкви, монахи…
Раничев вдруг остановился и тяжело опустился прямо в дорожную пыль.
– Ты чего, Иване? – Ефим, наклонившись, потряс его за руку.
– Какое, ты говорил, сейчас лето, Фима? – подняв на скомороха измученные глаза, тихо спросил Раничев.
Ефим пожал плечами:
– Шесть тысяч девятьсот третье.
– От сотворения мира… Шесть тысяч девятьсот третье… Минус пять тысяч пятьсот восемь… ну да – тысяча триста девяносто пятый год. Конец четырнадцатого века… Боже!
Застонав, Иван повалился навзничь. Рядом с ним, на ветвях вербы, весело пели птицы. Чуть в стороне, у церкви, белоголовые ребятишки в длинных, подпоясанных кушаками рубахах играли в лапту, оранжевый солнечный луч отразился от креста на деревянной маковке храма и…
Глава 8
Угрюмов. Май 1395 г. Скоморохи
Налетали ясны соколы,
Садились соколы за дубовы столы,
За дубовы столы, за камчатны скатерти,
Еще все-то соколы оны пьют и едят
Оны пьют и едят, сами веселы сидят.
"Повесть о Тверском Отроче монастыре"
…уткнулся прямо в широко раскрытые глаза поднявшегося из пыли Раничева.
– Тысяча триста девяносто пятый, – оглядываясь вокруг, снова прошептал он, и, словно в насмешку, на церкви ударил колокол.
Иван не помнил, как и куда они шли дальше, все смешалось в голове его: боярин Колбята, побег, возчики, играющие в лапту дети, строящаяся крепостная башня, церкви с колокольным звоном и внезапно открывшийся рынок.
– А вот рыба, рыба, кому рыбки? Свежая, только что пойманная. – Пронзительный крик торговца вернул Раничева к реальности.
– Пироги, пироги с белорыбицей, с пылу с жару, бери, господине, не пожалеешь!
– А вот сбитень, на травах пахучих, горяченький.
– Боярин, купи сукна. Хорошее сукно, немецкое – тебе на кафтан в самый раз.
– Ножи, кинжалы, мечи – не угодно ли?
– Пироги, пироги!
– Рыба!
Раничев уже оглох от всех этих криков, потянул за локоть Ефима:
– Куда идем-то?
– В корчму, куда ж еще-то? – весело отозвался тот и подмигнул. – Ну, Иване, ох и загулеваним!
Иван только покачал головой. В корчму – так в корчму. Все равно, куда уж… Триста девяносто пятый… Мать честная!
Свернув на небольшую улочку, ведущую с рынка, беглецы оказались перед невысокой изгородью с призывно распахнутыми воротами и просторным двором с колодцем и коновязью. В глубине двора виднелась большая изба, полутораэтажная, с высоким крыльцом и подвалом. На крыльце, облокотясь о резные перила, судачили о чем-то трое мужиков самого что ни на есть крестьянского вида – рубахи из выбеленного на солнце холста, лыковые лапти с обмотками, за поясами – шапки. У коновязи пофыркивали кони.
– Не шибко-то много народу, – заметил Ефим, поднимаясь по ступенькам крыльца. – Вот к осени ужо соберутся – листику негде упасть.
Поздоровавшись с мужиками, они вошли в избу. Сеней не было – вошли сразу в горницу или, лучше сказать, гостевую залу, с длинными столами, тянувшимися вдоль стен широкими лавками и приземистой печью в углу. Не сказать, чтоб в зале было слишком людно, так, человек десяток хлебали за столами щи, запивая каким-то напитком из больших деревянных кружек. Вокруг стола сновали ребята в ярких рубахах – корчемная теребень – деловито таскали кружки, кувшины, миски. Один из них тут же подскочил к вошедшим:
– На так забрели аль ночевать будете?
– Посмотрим, – вполголоса буркнул Ефим. – Ондатрий где?
– Да в хлеву, – мотнул головой парень. – Свинья опоросилась, смотрит. Позвать?
– Да уж, позови, сделай милость, – подумав, кивнул скоморох. – Мы пока тут посидим, на лавке.
– Сбитню? Капустки солененькой?
– После. – Ефим отмахнулся. – Сперва хозяина позови.
Хозяин появился минут через двадцать, не раньше, видно, не очень-то торопился – не те были гости, чтоб к ним поспешать. Войдя, подошел к Ефиму, кивнул хмуро:
– Ну здрав будь, Гудок. Чего пожаловал?
– И тебе здравствовать, друже Ондатрий. – Скоморох поднялся с лавки. – Не ведаешь ли, где Семен-ватажник обретается? Чтой-то на торгу не видать.
– И нет его там, – скривился в ухмылке Ондатрий – пожилой хитроватый мужик, среднего роста, с явным брюшком, обтянутым черным полукафтанцем поверх синей, с узорочьем, рубахи. Борода на две стороны, картофелиной нос, взгляд бегающий, звериный. Ну точь-в-точь – кулак, как их изображали в старых советских фильмах, для полного сходства не хватало только картуза с лаковым козырьком и серебряной цепочки через все пузо. Впрочем, цепочка все же была, только не через пузо, а на шее – витая, толстая, точно – серебряная.
– В тую седмицу в чужую сторонку подался Семен со всей своей ватагой, – пояснил хозяин корчмы, не спуская настороженных глаз с посетителей.
– Жаль, – тяжело вздохнул Ефим. – Мы вон с дружем хотели к нему в ватагу пристать. Подзаработать, да и вон стражам воротным задолжали.
– Онциферу, что ль? – услыхав про стражей, переспросил Ондатрий.
– Ему.
– Ну Онцифер – мздоимец известный, уж своего не упустит.
– Да знамо дело, – кивнул скоморох и преданно заглянул прямо в глаза корчемщику: – Ты б нас покормил, Ондатрий. А мы потом заплатим.
– Заплатите, куда вы денетесь. – Хозяин корчмы усмехнулся. – Ежели сами ничего не запромыслите, укажу – как. Эй, Егорша! А ну, спроворь гостям капусты да сбитень не забудь…
Егорша – запыхавшийся паренек с испуганными глазами, самый младшенький из корчемной теребени, – оглянувшись на хозяина, метнулся было исполнять приказания, да отошедший от гостей Ондатрий ловко схватил его за рукав. Шепнул:
– Не спеши, паря. Капусту прошлогоднюю тащи, ту, что свиней кормим, а сбитень… не надо совсем сбитня, брагу принеси, с которой вы, стервецы, вчерась всю ночь у старого амбара блевали.
– Не пили мы той бражки, госпо…
– Неси, говорю. – Ондатрий с видимым удовольствием отвесил парнишке хороший подзатыльник, так что тот аж не устоял на ногах. Растянулся на грязном полу под смех посетителей, тут же вспрыгнул, поклонился да дальше побег, утирая кровь.
– Однако нравы, – покачал головой наблюдавший всю сцену Иван и тяжело задумался, обхватив голову руками. Вернее – попытался задуматься, никакие мысли что-то пока в башку не лезли. Напиться бы, что ли? Да, пожалуй, самая верная вещь. Ситуация такая, что без ста грамм явно не разобраться.
– Ефим, у них тут водка имеется?
– Чего?
– Ну… не сбитень, а что-нибудь такое, позабористей…
– Медовый перевар, что ли?
– Да хоть и его.
Скоморох хохотнул:
– А ты, я вижу, выпить не промах. Перевар ему подавай – губа не дура! – Он причмокнул губами и мечтательно вздохнул: – Я б тоже, конечно, от перевара не отказался. Да уж тут что хозяин подаст. Платить-то нам пока нечем.
– Так этот черт Ондатрий, кажется, обещал нам какую-то работу устроить?
– Именно, что черт! К дьяволу и его работы, – резко тряхнул головой Ефим Гудок. – Говоришь, ты с Угрюмова, а Ондатрия не знаешь! Работы его – татьба да мошенство, потом нам с тобой стоять на правеже, не Ондатрию. Нет уж, сами заработаем, мы ж с тобой скоморохи, не кто-нибудь! Эх, гудок бы найти… Ты на чем играешь?
– На бас-ги… Тьфу ты – на гуслях.
– Тоже неплохо.
Прибежал корчемный отрок, Егорша. Бросил на стол перед беглецами черствую лепешку да миску с каким-то неаппетитным серо-коричневым месивом, поставил пару кружек с обгрызенными краями, поклонился:
– Ешьте, пейте, гостюшки!
Постоял, просительно поморгав глазами.
– Не стой, паря, – разуверил его Ефим. – Нет у нас пока ничего и подать тебе нечего.
Обиженно фыркнув, отрок испарился.
– Капустка! – подмигнув Ивану, Ефим захватил из миски пальцами изрядный кусок месива и, запрокинув голову, положил его себе в рот. Зачавкал:
– Вку-у-усно.
Раничев брезгливо понюхал принесенную служкой капусту, попробовал на язык и сразу же выплюнул:
– Ну и гадость эта ваша заливная рыба!
А вот напиток – судя по всему, это была медвяная брага – Ивану неожиданно понравился. Пахучая, забористая, резкая. Изрядно ее было в кружице – литра два, не меньше.
– Вот, помнится, в детстве, было такое вино – "Плодово-ягодное", – опростав полкружки, довольно промолвил Раничев. – Как сейчас помню, девяносто восемь копеек стоило, еще портвейн был, "тридцать третий", по вкусу – ну в точности как эта бражка. – Фима, у них еще там такая бражка есть, а? – Иван быстро хмелел, еще бы, на голодный желудок да выпить больше литра! К тому ж он и с самого начала собирался напиться, ну а как тут не напиться, когда… когда… Что же, черт побери, произошло-то?
– Ефим, мы где?
Скоморох осоловело взглянул на него; видно, и на него подействовала брага:
– В корчме… у этого… у Ондатрия.
– Ах, в корчме… А где дичь?
– На дичь у нас гривен нет, друже! И так в долг гулеваним.
– Эт-то плохо, что в долг, – икнув, поддержал беседу Иван. – А почему в баре музыки нет, а? Ну вот скажи мне, почему? Бармен, эй, бармен!
Мальчишка с кружками – кажется, Егорша, – не поворотив нос, пробежал мимо. Помнил, змей, что нет у них пока денег. А раз нет, так чего подбегать?
– Х-хочу м-музыки! – не унимался Раничев. – И этих, как их, женщин. Чего это в баре никаких девчонок нет? Он что, для "геев", что ли? Фима, ты зачем меня в "голубой" бар привел, шельмец этакий?
– Тихо, тихо, друже, – утихомиривал его Ефим. – Неровен часть, зайдут стражники.
– Какие, на фиг, стражники? Мы с тобой сами себе стражники. И что ж тут музыки нет? Самим спеть, что ли? Интересно, есть у них тут к-караоке? Эй, бармен, бармен! Подь сюда, харя косорылая. Скажи ему ты, Фима. Скажи, нечего харю кривить и н‑на музыке экономить, иначе, иначе я его в ОБЭП сдам, у меня там приятель между прочим…
– Пошто буянит? – Подошедший хозяин вопросительно взглянул на более трезвого Ефима. – Иль умаялся, сердечный?
– Не умаялся! – Раничев хватанул кулаком по столу, где-то в глубине души ощущая себя последней свиньей – никогда раньше он еще до такого состояния не напивался, хотя, что греха таить, бывало, конечно, всякое.
– Не умаялся! – Он поднялся с лавки, направляясь к хозяину корчмы. – Песен хочу, понял, ты?
Корчмарь опасливо попятился, на всякий случай подзывая служек. Потом, подумав, махнул рукой: мол, хочет, так пускай поет, жалко, что ли?
– У беды глаза зеленые, – затянул Раничев приятным, хорошо поставленным голосом. – Не простят, не пощадят…
Спорившие о чем-то мужики за соседним столом притихли. А Иван не унимался – исполнив песню, дурашливо поклонился, не замечая, как по знаку хозяина корчемный отрок Егорша заново наполнил кружки пахучей медвяной брагой. Тут и Ефим не удержался, с криком "Скоморохи мы али нет?!" велел хозяину притащить ложки, застучал об ладонь, об колено, через плечо да по столу, вскочил с лавки – да вприсядку – эх, раззудись плечо!
Рядом с ним тут же оказался Раничев, забыл и про плечо раненое:
– Эх, раз, да еще раз, еще много-много раз!
Тут и остальные мужики – а чего зря сидеть-то? Опростали кружки да тоже в пляс, да с топаньем, да с прихлопом, да с пересвистом.
Хозяин корчмы мигнул теребени – те засуетились, забегали, таскали из погреба бражку, да что там бражка – уж и до перевара дело дошло.
На торгу засобирались молодые ребята – артельные – кто-то прибежал, крикнул:
– Слышьте, у Ондатрия в корчме гулеванят! Дюже как весело.
Побросали артельные работу – некоторые и возы недогрузили – да в корчму, к Ондатрию. А там уж и пляски, и песни и на ложках игрища – веселуха, заходи, коль не трус. Ну трусов среди артельных не было – за вечер полполучки пропили. Кой-кто из хозяев-обозников за ними в корчму бросился с оглоблей да с палками – а ну выходь, грузить-то кто будет? Никто, конечно, не вышел, а корчму громить обозники опасались – про хозяина-то, Ондатрия, всякие слухи ходили. Ограбят потом обоз, ну его, Ондатрия этого, к ляду. Плюнули обозники да повернули обратно – ужо возы и сами догрузят, чай, молодые возчики имеются, только присматривать за ними надоть, как бы тоже в корчму не сбежали, собаки!
Сколько длилось веселье, Раничев не помнил – к стыду своему, напевшись да поплясав, уснул прямо на столе, положив голову на руки. Не чувствовал даже, как понесли его корчемные, за руки за ноги поволокли было в горницу…
– Куды! – зыркнул на них Ондатрий. – Во двор несите, соломки киньте, да хоть там, за амбаром, где вчерась блевали, моей брагой упившись.
– Да не пили мы, батюшка!
– Что? Ах не пили? А не ты ль, Егорша, поутру водицу в колодце прям из ведра пил с жадностию? А?! Н-на получай! Вот тебе, вот…
– Пощади, батюшка!
– Кот поганый тебе батюшка! Н-на, получи, гад премерзостный, н-на!
Окровавленный Егорша еле вырвался из объятий мстительного хозяина корчмы. Подбежав к колодцу, умылся, вытер лицо соломой, постоял немного – вроде унялась юшка – обратно в корчму не пошел, испугался, прикорнул тут же, за амбаром, на соломе, подстеленной для гостей-скоморохов. Те – упившиеся в дупель – уже давно храпели там, упершись ногами в навозную кучу. Хозяйский пес Агнец – огромный клыкастый кобель сивой масти, подбежав, принялся было лаять, да принюхавшись мотнул головой и, заскулив, убежал прочь. Чего зря лаять-то? Что он, питухов не видел?