- Откуда? - удивился Витя. - Не договаривались же больше свидеться.
- А где найти ее, знаешь? - Унизанная алмазами брошь на шляпе капитана вспыхнула в блеклом пламени свечи как звезда и тут же потухла. - Придется нам снова к ней обратиться.
- Вот уж не знаю, - развел руками Витя, - разве что опять на Даниловское подворье сбегать. Авось она все еще там околачивается. Только вполне может статься, что подзаработав неплохо, старуха вообще из Москвы ушла. Отсиживается где-нибудь в норе, подальше. А зачем она понадобилась?
- Госпожа велела, - сообщил Гарсиа, - чтобы ты Козлиху эту разыскал и взял у нее траву, болотный голубец называется.
- Для чего? - не понял Витя.
- Это не твоего ума дело, - отрубил испанец. - Сейчас ночь. Но проходя по двору, я заметил, что на востоке уже взошла Фортуна Майор.
- Что-что взошло? - удивился Растопченко.
- Фортуна Майор, - повторил испанец, не поведя бровью. - Я - капитан, Виктор, и привык по звездам определять время и путь своего корабля. Фортуна Майор знает каждый моряк, кто хоть когда-нибудь плыл по пути Одиссея от Испании к Геркулесовым столбам и Марокко, а в паруса ему дул Австр, южный ветер, друг всех мореходов. Фортуна Майор - созвездие, соединяющее крайние звезды Водолея и первые звезды приближающегося созвездия Рыб. Это означает, что до рассвета осталось три часа.
- А… И что эту Фортуну отсюда видать? Все равно что из Марокко? - усомнился Витя.
Испанец утвердительно кивнул. Насчет Геркулесовых столбов, где они находятся и почему так называются, Витя тоже ничего не понял, но спросить уже постеснялся, вспомнил, как упрекала его княгиня Вассиана в лености к обучению.
- Так вот, - продолжил Гарсиа, - как только рассветет, беги, что есть духу на подворье, ищи старуху, возьми у нее траву и как ветер - обратно. Траву тайком мне отдашь. А сам приготовься к дальней дороге.
- Куда еще?! - недовольно воскликнул Витя.
- Пока ты спал, - с едва заметной усмешкой объяснил ему Гарсиа, - в усадьбу прискакал гонец с Белого озера. Неизвестные люди осадили монастырь, и завтра поутру принц де Ухтом с царевым войском, если государь, конечно, соблаговолит к просьбе его снизойти, поскачет на помощь своему младшему брату принцу Григорию. Тебе необходимо не проворонить этот момент. Как хочешь, хоть расшибись, но упроси принца Никиту взять тебя с собой.
- Я же верхом ездить не умею, - запротестовал Витя, - они же помчатся небось, ух как! А я? Задом наперед, держась за хвост? А еще Леха со мной на шее повиснет… Никита нас не возьмет. Нужны ему такие бойцы убогие!
- В монастыре тебе верхом сражаться не придется, - успокоил его Гарсиа, - там на стенах осаду надо держать, а ты в рукопашную горазд, принц имел возможность убедиться в твоих способностях. А царь еще неизвестно, даст ли войско, может и не даст сразу. У него много дыр по всей Руси, где стрельцами только порядок и держится, да и супротивников немало, которые только пушки да пищали уважают. Если царь откажет, принц Никита один поскачет, своих людей да Ибрагимки Юсупова соберет. Вот тут-то и возникнет нужда в каждом умелом воине. А как до монастыря добраться, ты уж сам постарайся, раз от награды своей отказаться не хочешь. И как принца убедить - тоже подумай. Одним словом, необходимо нам, чтоб вместе с сеньором Никитой оказался ты в монастыре. А там я найду тебя и все скажу, что дальше делать.
- Так там, в монастыре-то, - задумался вдруг Витя, - того, убить ведь могут.
- Могут, - Гарсиа снова усмехнулся. - А ты как думал? Война - она везде война. И многих убьют. Но тебя не убьют, не бойся. И дружка твоего тоже. Если, конечно, сами не покалечитесь. Те люди, что монастырь осадили, будут знать о вас. Только не переодевайтесь часто, в одежде да амуниции одной ходите. А то снизу лица-то не разглядишь, кто там на стенах.
- Так эти ляхи, что по окрестным лесам на озере шуровали, все-таки с тобой связаны, - догадался Витя, - я сразу так и подумал!
- Сообразительный ты, Виктор, - саркастически похвалил его Гарсиа, - не зря госпожа моя обратила на тебя внимание. Только ценные мысли свои держи пока при себе. И не болтай, кому не следует. Не то они выйдут тебе боком. С принцем Никитой, как и прежде, будь предупредителен, никакой, как ты выражаешься, халявы не допускай, приказания исполняй точно. Инициатива в твоем положении опасна. Могут заподозрить неладное, а нам такое совсем не на руку. Дожидайся моего появления и будь осторожен, на рожон не лезь. Все понял, что от тебя требуется?
- Так точно, сеньор! - Витя вскочил со скамейки и браво вытянулся. - Как солнце встанет, сразу на Даниловское подворье побегу. Только это, Гарсиа, - видя, что испанец одел шляпу и собирается уходить, Витя остановил его, - я спросить хотел. Секретно, конечно, между нами. Раз уж ты сам заикнулся, скажи: тот лях-то пленный, которого мы с Лехой захватили перед отъездом с озера, он куда подевался, то есть тело его? Правда что ли, пифон съел?
- Нет, - с мрачной усмешкой покачал головой Гарсиа, - пифон - животное благородное, даже священное. Он мертвечиной не питается. Как тебе сказать, чтобы ты понял? Рассыпался лях на то, из чего его слепили дьяволовы умельцы: на золу, прах и пыль. И даже запаха не осталось. Вот так. Ясно?
- Ясно… - Витя озадаченно почесал за ухом.
- Как от старухи придешь, на конюшне, где юродивую прятали, жди меня, - распорядился напоследок Гарсиа и, скрипнув половицей, вышел.
Ополоснув лицо водой из лохани и прихватив кусок пирога с капустой пожевать, Витя побежал разыскивать Леху. Найти Рыбкина оказалось весьма нетрудно. Только выйдя из домика для слуг, Витя услышал доносящийся со стороны мельницы знакомый припев, исполняемый с явным отсутствием голоса и слуха: "А я в Россию домой хочу, я так давно не видел маму…"
Исполнять исповедь советского солдата в поверженном Берлине середины двадцатого века, здесь за четыреста лет до того, мог, конечно же, только любитель военно-патриотической тематики Леха Рыбкин, воспитанник советской школы милиции и строгого наставника Иван Иваныча Логунова, всегда зорко следившего за "репертуаром" своих подчиненных.
Но каково же было удивление Вити, когда, поспешив на срывающийся голос товарища, слегка напоминающий кряканье селезня в болоте, он обнаружил, что вокруг Рыбкина, восседающего на мешках с только что перемолотым зерном, собралась… вся "публика из Сен-Тропеза", которая в Витином сне громко аплодировала ему самому, то есть Груша, Стешка, Сомыч и Лукинична.
"Четвертый год нам нет житья от этих фрицев, четвертый год соленый пот и кровь рекой…" - вовсю старался Рыбкин.
- Да, вот напасть-то, вот напасть! - кряхтел, сочувствуя от всего сердца неизвестным боцам, Сомыч и сокрушенно качал головой в такт Рыбкину, а бабы, всхлипывая, дружно смахивали катившиеся по щекам слезинки.
- Жалко-то как, - приговаривала Груша, утирая передником нос, - молоденькие поди совсем… Одолели супостаты, фрицы эти самые…
"А мне б в девчоночку хорошую влюбиться…"
Завидев Растопченко, Леха умолк.
- Бедненький!.. - пискнула едва слышно Стешка.
Рыбкин попытался соскочить с мешков, но, неловко повернувшись, слишком сильно надавил на один из них, и мука фонтаном брызнула в разные стороны, обсыпав стоявшую ближе всех Лукиничну.
- Вот бес окаянный! - накинулась та на Леху и начала громко чихать.
- А ты скажи мне, служивый, - опершись на длинную кривую палку, спросил Рыбкина Сомыч, - я в толк никак не возьму, фрицы-то, оне кто такие будут, из каких краев?
Ответить Леха не успел.
- Сомыч! Куда пропал? - донесся громкий зов князя Ухтомского. - Поди ко мне!
Стешка перестала плакать и уронив вышитый яркими цветами платок, как завороженная, обернулась на голос Никиты, широко открыв и без того большие голубые глаза.
- Иду, иду, государь, - заторопился к дому Сомыч.
- Погодь, и я с тобой, - спохватилась Лукинична. Переглянувшись, Груша и Стешка поспешили за ними. Рыбкин наконец слез с мешков, отряхиваясь от муки.
- Здорово ты тут выступал, - насмешливо заметил ему Витя, - тебя Иваныч в милицейскую самодеятельность никогда не направлял?
- Не-е, - смущенно промямлил Леха, - а что?
- Да ничего. Если б у вас в отделении конкурс проходил "Алло, мы ищем таланты", ты бы точно первое место занял. Помнишь, как в "Улицах разбитых фонарей"? "И если завтра будет хуже, чем вчера, прорвемся, ответят опера!" Ты бы классно это исполнил. Второй Дукалис, вылитый просто. - Витя засмеялся.
- Да ну вас, товарищ майор, - обиделся Рыбкин, - сами вы Дукалис.
- Ладно, ладно, не злись, - Витя примирительно похлопал Леху по плечу, - но верно говорят, грех талант в землю зарывать.
Обернувшись посмотреть, далеко ли ушли "посторонние", Витя увидел, что тех уже и след простыл. А с парадного крыльца княжеского дома спустилась княгиня Вассиана и направилась в одну из аллей сада. Через мгновение за ней проследовал князь Ухтомский. Его высокую, статную, ладно сбитую фигуру не узнать было невозможно даже издалека.
А на крыльцо вышел и остановился, оглядывая окрестности, капитан де Армес. И тут же куда-то исчез. Витя пожал плечами и подозвал Рыбкина поближе:
- Тут, Леха, дельце назрело одно, надобно подсобить.
- Как скажете, товарищ майор, - с готовностью отрапортовал Рыбкин, но тут же по знаку Вити перешел на шепот. - А что?
Бархатное темно-синее небо шатром раскинулось над боярским садом. Лишь изредка скользили по нему серо-черные облачка, скрывая на мгновения повисший над Москва-рекой лучистый шар полной луны, рыжий, как спелый апельсин, и голубоватые крапинки далеких звезд, укрывавших прозрачной вуалью своего сияния реку, дома и дворы. Из трепетной мглы стоявших темной стеной деревьев сада доносились трели птиц, пробуждающие тревогу и сладостные ожидания.
Княгиня Вассиана медленно шла по обсаженной с обеих сторон кустами шиповника аллее к пруду, где прежний хозяин дома, князь Афанасий Шелешпанский, разводил белозерскую рыбу. Никита, готовивший оружие к завтрашнему походу, поднял голову и увидел ее светлый силуэт, мелькающий за деревьями. Оставив работу Сомычу, он поспешил за княгиней, сам толком не зная, что собирался сказать ей. Но неведомая сила тащила его за собой, и силой этой было его неутихающее чувство к итальянке. Все его сердце, все клеточки тела наполняли то взмах ее руки, то долгий взгляд печальных синих глаз, то темные волосы, струящиеся по плечам и живущие своей особой жизнью, иногда плачущие, когда хозяйка весела, или радостные, когда ей бывало грустно. Весь ее тонкий, особенный, редкостный облик, полный невысказанной муки и одухотворенности, вечно меняющийся и многообразный, наполнял душу Никиты жаждой неутолимой любви, которая никогда не наскучит и оборвать которую не может ничто, даже смерть. Отсутствие Вассианы превращалось для него в пытку, долгую, тоскливую и неукротимую. Он злился на герцогиню, потому что понимал: она причастна ко всем бедам, постигшим его семью, но в глубине души знал, знал наверняка - как то, что мир сотворен Господом, - что простит ей все, уже простил, и сам злился на себя за свое прощение.
Неторопливо обрывая лепестки с темно-малиновых цветков, обсыпавших кусты шиповника, княгиня подошла к пруду и остановилась у самой кромки воды. Подняла руки, закручивая волосы на затылке. Тонкая белая блуза с глубоким вырезом каре на груди и пышными итальянскими рукавами обтянула ее округлые локти и высокую грудь, обозначив дерзко топорщащиеся под нежной тканью соски. Силуэт княгини на мгновение застыл, облитый перламутрово-зеленоватым блеском луны, вобравшим в себя изумрудную свежесть налитых листьев сада. Ее волосы поблескивали на затылке, словно кольца отполированного металла, а из разреза бархатной флорентийской юбки виднелось округлое колено и точеная часть ноги.
Остановившись в отдалении, Никита восхищенно наблюдал за ней, чувствуя как разгорается в крови его любовный призыв, и еще раз повторяя про себя, что нет и не может быть для него иного утоленья сладострастной неги, чем ее губы, рдеющие, как вишня, приникшие к его губам, и гибкие руки напоминающие упругость молодых ветвей, обвившиеся вокруг его шеи.
Княгиня наклонилась, легко скинула юбку, затем также быстро сняла блузу и осторожно ступая, совершенно нагая, вошла в воду. Не удержавшись, Никита вышел из своего укрытия и, весь охваченный жаром, приблизился к пруду, не отрывая глаз от гипсово-точе-ного изящества ее спины и шеи. Почувствовав затылком его взгляд, итальянка обернулась. Но не испугалась, не вскрикнула, даже не пошевельнулась более. Она совсем не стеснялась своей наготы. Копна волос на затылке распустилась и локоны упали в воду, обрызгав мелкими светящимися капельками ее полные груди. Она смотрела в ожидании, готовая принять. Монисто из золотых итальянских монет с изображением гордых ликов римских кесарей, украшающее ее шею, торжественно мерцало в свете звезд. Не говоря ни слова, Никита сбросил рубаху и кинувшись в пруд, схватил в объятия ее теплое влажное тело.
- Мука ты моя, проклятие ты мое, - шептал он покрывая горячими поцелуями ее шелковистую шею, плечи и трепещущую в волнении грудь.
- А разве ты не знал, синьор Никита, - откликнулась негромко Вассиана, - что страдание всегда - всего лишь оборотная сторона любви…
Но он не дал ей договорить, опалив страстным поцелуем ее мягкие губы. Затем поднял на руки, вынес на берег и осторожно опустил на прохладную траву.
- "Луна в полночный поздний час плыла, - произнесла княгиня по-итальянски, откинувшись на руке Никиты так, что груди ее вздыбились как два переполненных кипящей лавой вулкана. - И понуждая звезды разредиться, - продолжала она вдохновенно, - скользила в виде яркого котла навстречу небу, там, где солнце мчится, когда оно за Римом для очей меж сардами и корсами садится…"
Никита не отозвался. Склонив голову, он приник к ее груди, вбирая ртом обжигающую наслаждением упругость ее сосков и бархатистую податливость кожи вокруг. Вассиана легко встряхнула головой, закрыв в томлении глаза и все тело ее пронизал озноб вожделения. Ее мокрые волосы упали на лицо князя. Он поднял голову. Длинные ресницы ее вздрогнули, зеленоватый взгляд цвета омывающих Неаполь тиррентскиу вод устремился ему навстречу. Светящаяся пшеничной белизной кожа покрылась мелкими пупырышками возбуждения. Она вся напряглась и вдруг… быстро отвернулась и как-то вся сжалась в его руках, будто от морозного холода.
- "Уходит жизнь - уж так заведено", - произнесла она опять по-итальянски, и голос ее прозвенел печально-обреченным стоном в окутавшей их летней тишине. - "Уходит с каждым днем неудержимо, И прошлое ко мне непримиримо И то, что есть, и то, что суждено…"
Затем, смолчав мгновение, негромко попросила по-русски, не поворачивая головы:
- Отпусти меня.
- Нет! - Никита еще сильнее прижал ее к своему телу и сам обратил к себе ее погрустневшие глаза.
- Возможно, с вашей высокой римской колокольни, - продолжил он резко, - мы здесь, на Московии, не слишком-то учены. Петрарку не читаем ни по-латыни, ни по-итальянски, а все больше Богу молимся и Святое Писание чтим, но вот по-нашему, по-лапотному, Ваше Римское Сиятельство, выходит…
- Ничего. Ничего, Никита, не выходит. - Вассиана ласково прикрыла ладонью его рот. - По крайней мере, ничего из того, что ты сейчас хотел мне сказать. Зачем же так злиться, синьор? Я вовсе не желала Вас обидеть, - Ее легкая ладонь быстро скользнула по твердым бугоркам его мускулистых плеч, покрытых бусинками испарины, и, вздохнув, княгиня прислонилась лбом к его руке. - Не об учености вела я речь. И не о римской колокольне, не о ее превосходстве или отсталости. Поверь, наивная открытость русичей гораздо более по сердцу мне самой, но и нам в Риме сыщется, чем гордиться. Я потому вспомнила Франческо и стихи его, что лучше моего сказал поэт о том, что следует мне ответить тебе, русский принц. Ответить и оттолкнуть от себя. Текут веками рядом Тигр и Евфрат, но только впав в бескрайние просторы моря, они соединяют свои воды. Но более не существуют их протоки. Вот так и нам с тобой нельзя соединиться, как невозможно возвратить жизнь, которая уже прошла. Отпусти меня, прошу.
Никита покорно разжал руки. Луна заскочила за серую тучу, и свет ее стал блеклым и тусклым как у прогоревшей лампады. На псарне тревожно завыла собака, а откуда-то издалека, из лесных болот, ей ответила уханьем выпь. Белозерские осетры, спокойно почивавшие на дне пруда, заволновались, раздались частые всплески воды, и то и дело над поверхностью пруда, увитого у берегов цветами белых и розовых лилий, замелькали выгнутые серебристые спинки и хвосты. Вассиана высвободилась из объятий князя и быстро поднявшись с травы, накинула на себя блузу, проворно застегивая ее мелкие золотые пуговки на груди и запахнула вокруг талии флорентийскую юбку. Уронив руки на колени, Никита молча наблюдал за ней, не шевелясь. Взгляд пронзительно-зеленых глаз его стал мрачен, а от самых уголков их вдоль загорелых скул пролегли к самому рту две печальные борозды - морщины.
- Хотел бы я взглянуть на того, кто тебя неволит, - промолвил он слегка изменившимся, надтреснутым голосом, - Кто выдумал эту муку для нас обоих, чтоб утолить свою ненасытную страсть властвовать над сердцами и неволить души людей. Неужто сам он никогда не знал огня любви, не ведал тяги, по сравнению с которой и сама смерть - ничто, только возможность вечно быть с любимой?