- Ты можешь сказать, что произошло? - спросила бледная, растерянная Ордынцева. - Он говорит, что ты его убил.
- Правильно говорит, а если сам не подохнет, то добью. Этот гаденыш хотел попасть мне в живот и полюбоваться, как я буду умирать.
- Мальчик, это правда?! - взволнованно воскликнула Даша.
- Дай сюда рубашку! - заорал я, прерывая ее расследование. - Нашла время болтать!
- Тетенька, где мой тятя? - опять заныл парень. По-моему, только после этого вопроса до Ордынцевой дошло, кто такой раненый подросток, и что у них вообще за семейка. Она торопливо сняла куртку, свою солдатскую рубаху и оторвала от нее почти всю полу. Меня уже начало лихорадить. Наверное, просто от страха последствий ранения. Я как смог перевязал рану и только после этого перевел дух.
- Ты сможешь одна довести того человека? - спросил я, имея в виду раненого.
- Конечно, смогу, - решительно сказала она и, больше не отвечая на мольбы парнишки пожалеть его, пошла обратно в лес.
- Дяденька, ты почему меня застрелил? Мне ведь больно! - опять взялся за меня осиротевший ублюдок.
Я расслабился и попытался сосредоточиться на ране. На подростка старался не смотреть. Он лежал на земле и скулил.
- Зачем ты в меня стрелял? - спросил я его только для того, чтобы что-нибудь сказать.
- Просто так. Хотел посмотреть, что будет! - ответил он, глядя на меня плачущими глазами.
Меня такая любознательность просто взорвала:
- Посмотреть! Ты лучше заткнись, гаденыш, пока я тебя не пристрелил!
Моя неприцельная пуля попала ему в плечо, ближе к ключице и при минимальной помощи он вполне мог через неделю поправиться. Но помогать ему я не хотел, да и не мог.
Подросток посмотрел на меня затравленным зверьком и умолк. Мне показалось, что у него не появилось и тени сомнения в своей неправоте. Я перестал обращать на него внимание и занялся собой. Пока не вернулась Ордынцева, занимался самолечением и вскоре мне стало немного лучше. Во всяком случае, кровь перестала сочиться сквозь повязку.
Наконец показалась Даша вместе с раненым. Тот шел медленно, и было видно, как он с трудом переставляет негнущуюся ногу. Наконец, они добрались до экипажа.
- Ты сможешь править лошадьми? - спросил я, вставая с подножки, на которой сидел все это время.
- Наверное, - ответила она. - А это очень сложно? А, я знаю, как! Нужно тянуть вожжи и кричать: "Но"!
С ней было все ясно.
- Посади человека на сидение и помоги мне влезть на облучок, - попросил я. Кроме как на себя, рассчитывать мне было не на кого.
Раненый стоял, держась рукой за борт пролетки и смотрел на нас с нескрываемой теплотой.
- Меня зовут Опухтин, - представился он. - Илья Ильич.
- Дяденька, - опять заныл подросток, обращаясь теперь к новому участнику действия, - вон тот мужик меня ранил и еще грозился убить!
Опухтин посмотрел на него, выпрямился и ухватился сразу побелевшей от напряжения рукой за поручень пролетки. Разбитое лицо его стало бледным и страшным.
- Ты, ты, это ты! - заговорил он, путаясь в словах.
Мне показалось, что у него начинает сносить крышу. Ко всем злоключениям нам не хватало еще сумасшедшего.
- Это он их убил! - почти впадая в обморочное состояние, бормотал Опухтин, показывая пальцем на паренька.
- Кого их? - спросила Даша, не менее меня удивленная странным поведением раненого.
- Он моих товарищей заколол штыком! - закричал раненый. - На моих глазах! В живот, и в горло!
- Врет он, это не я, это тятя с Васькой, - закричал подросток, начиная отползать от пролетки. - Они сами виноваты, тятя велел…
Что велел "тятя", парнишка не сказал. Он довольно шустро для раненного вскочил на ноги и, согнувшись, побежал в лес.
- Это он убил тех людей? - деревянным голосом спросила Даша.
- Он, он! Пожалуйста, не дайте ему уйти!
- Никуда не денется, - пообещала Ордынцев а, вытаскивая из кобуры маузер. Потом крикнула: - Стой, стрелять буду!
Паренек никак не отреагировал на окрик. Тогда Даша выстрелила в воздух.
Беглец остановился и мельком глянул назад. У него были стеклянные, мертвые глаза и оскаленные мелкие зубы. Он напомнил мне загнанного хорька.
- Вам всем не жить! - крикнул он и побежал, пытаясь добраться до первых деревьев.
- Стой, стреляю! - опять крикнула Ордынцева, как мне показалось, не зная, что дальше делать со своим пистолетом…
- Можно я? - взмолился раненый.
- Извольте, - ответила революционерка и передала ему оружие. Паренек успел отбежать уже шагов на двадцать, когда, придерживая правую руку левой, спасенный нами человек по фамилии Опухтин прицелился и нажал на спусковой крючок
- Мама! - успел закричать подросток и замолчал, словно захлебнувшись в звуке своего голоса.
Мы молча стояли и смотрели, как он лежит, тщедушный и мертвый, палач и жертва, теперь в одном лице. Ордынцева опомнилась первой и вынула свой маузер из руки Опухтина.
- Господи, ведь он почти ребенок! - прошептала она. - Каким зверем его сделали!
- Нам нужно ехать, - сказал я и напомнил, - Даша, помоги мне сесть на облучок.
Бедной революционерке пришлось попотеть, пока она помогла нам устроиться в пролетке. Я как-то умостился на облучке и, в обоих смыслах, взял вожжи в руки. Кони, напуганные выстрелом и запахом крови, сразу же пошли рысью. Я сидел на узкой скамье боком, упираясь здоровой ногой в подножку облучка так, чтобы не сползать вперед. Даша придерживала совсем расклеившегося Опухтина.
У меня от потери крови кружилась голова, и, когда колеса прыгали на ухабах, болью отдавало во всем теле. Но выдержать было можно, и я терпел, стараясь не стонать. После получасовой езды, наконец, кончился лес, и показались первые дома Троицка.
- Куда ехать? - спросил я.
- В Уком, - ответил Опухтин.
- Где он находится? - уточнил я вопрос.
- В центре, недалеко от церкви, - пояснила Даша, - поезжай прямо по дороге, я скажу, когда будет нужно остановиться.
- А какой-нибудь больницы здесь нет? - спросил я, предпочитая обычное лечение партийным дебатам на ту же тему.
- Есть, земская, но доктора расстреляли как контрреволюционера. Там теперь остался один фельдшер, он большевик и в медицине плохо понимает, - сказал Опухтин вполне искренне, видимо, безо всякой задней мысли, но получилось у него очень двусмысленно.
- Все-таки лучше сначала заедем в больницу, нам нужно обработать раны.
Город за последние семьдесят лет, что я здесь не был, вырос, появились даже боковые улицы, но он оставался все тем же провинциальным и одноэтажным. Даша сказала, где поворачивать. Мы въехали в переулок и оказались возле небольшого больничного комплекса, состоящего всего из трех строений. В одном, как объяснил Илья Ильич, располагалась амбулатория, в большем, стоящим в глубине двора доме, больничные палаты и в третьем - квартиры расстрелянного доктора и здравствующего большевика-фельдшера.
Кругом все было заброшено и пустынно. Нас никто не вышел встречать, и Даше пришлось отправиться на поиски медперсонала. Она поочередно колотила во все запертые двери, пока, наконец, не добилась, чтобы ее услышали. Из "квартирного корпуса" вышел высокий, сутулый мужчина с заспанным, несмотря на дневное время, лицом, и спросил сиплым, простуженным голосом, что нам нужно.
- Товарищ Нестеров, - окликнул его Илья Ильич, - это я, Опухтин. Нам нужна медицинская помощь! Мы раненые!
Нестерова сообщение ничуть не взволновало, он зевнул, не прикрывая рта рукой, и, не интересуясь, кто ранен и куда, посоветовал:
- Так вам нужно ехать прямо в губернию, здесь все равно ничего нет.
Глядя на заспанного товарища, я понял, что без эффективного вмешательства извне он ни за что не проснется, и попросил Ордынцеву:
- Помоги мне спуститься
Она подошла к пролетке и подставила мне плечо. Я сполз с сидения и кое-как добрался до земли. Такое самоуправство товарищу Нестерову явно не понравилось, и он чуть шире приоткрыл небольшие глаза.
- Говорю, ничего здесь нет! Езжайте в губернию!
Я ничего ему не ответил и, опираясь на Дашино плечо, доковылял до крыльца, на котором по-прежнему стоял фельдшер. Особых задумок, чтобы привести его в чувство, мне не требовалось. У меня давно накопился большой и, главное, разнообразный опыт общения с отечественными придурками
- Ты знаешь, товарищ доктор, - намеренно повысив его статус, процитировал я речь бандита Бени Крика из одесского рассказа Иосифа Бабеля, - что на всякого доктора, даже доктора философии, приходится три аршина земли?
- Чего? - вытаращился на меня Нечаев - Это ты о чем, товарищ? Вам конкретно, по-партийному сказано, ехайте лечиться в губернию!
Понимая, что с литературной классикой немного перемудрил, я пошел другим, конкретным путем - вытащил из кармана наган, взвел курок и выстрелил точно над головой товарища Нечаева в притолоку его казенной квартиры.
Как и ожидалось, фельдшер проснулся быстро и окончательно. Он даже выполнил элемент утренней гимнастики, присел на месте.
- Ты, над кем, вошь тифозная, трубка клистирная, надсмешки строишь? - опять используя классические образцы советской изящной словесности, истерически возвышенным голосом продолжил я свой монолог. - Над дореволюционным большевиком издеваться вздумал? Мы что, даром Царицын брали и кровь мешками проливали?!
В подтверждение своего обиженного состояния я еще два раза выстрелил из офицерского нагана мимо головы фельдшера.
- Чтобы йод, бинты и спирт немедля предоставил, а то у меня и на тебя, скрытая контра, еще одна найдется пуля.
- Товарищ! Помилосердствуй! - закричал пробудившийся фельдшер. - Я же не знал, что ты наш большевик! Все предоставлю в лучшем виде, окромя спирта! Его, клянусь, нет ни капли, весь на лечение вышел!
- Ну, смотри, если обманул, в расход пущу! - сказал я, временно прекращая истерику и стрельбу. - Теперь помоги раненому товарищу и смотри у меня, контра! Сволочь!
Как всегда бывает при правильном менеджменте, все тотчас ожило и показало хороший темп и ударную работу.
Появились даже сторож и две санитарки, толстые бабы, похожие одна на другую, хотя и были разного цвета, роста и толщины. Нас с Ильей Ильичем они на руках отнесли в амбулаторию, куда спустя минуту влетел товарищ Нечаев с литровой бутылью йода и перевязочными материалами.
- Ты, товарищ, не думай, - говорил он, бережно снимая мои самодельные бинты, - мы для героя революции, чего хочешь! Сразу бы сказал, кто ты, а то тут всякие, кому не попадя ходят, от работы отвлекают!
Выплеснув запас энергии, я уже привял, тем более, что больно мне было безумно. Неумелый фельдшер как мог обработал рану, и я даже на несколько минут потерял сознание. Очнулся уже на больничной кушетке в пустой палате. Товарищ Нечаев остался заниматься Опухтиным, а встревоженная Даша сидела рядом и держала меня за руку.
- Тебе плохо? - спросила она с непривычной теплотой в голосе.
- Теперь лучше, - соврал я. - Не беспокойся, у меня раны быстро заживают. А как с Опухтиным?
- Фельдшер говорит, что у него легкое ранение, только его сильно побили.
Что говорит товарищ Нечаев, мне было совершенно все равно, а вот то, как на меня смотрит товарищ Ордынцева, тронуло. Я протянул к ней руку и погладил круглое колено в поношенных солдатских галифе. Она смутилась и накрыла мою руку ладонью.
- Тебе правда лучше? - спросила она, как мне показалось, только для того, чтобы что-то сказать.
- Наклонись ко мне, - попросил я.
Она наклонилась, и я поцеловал ее в щеку. Даша посмотрела прозрачными глазами и покраснела.
- Не надо, вдруг кто-нибудь увидит! А ты мог его убить? - переменила она тему.
- Кого, фельдшера? Нет, конечно, это я провел с ним воспитательную работу.
- Ты знаешь, меня напутал тот мальчик. Откуда у подростка такая жестокость?
Я мог сказать многое, и то, что революция разбудила у людей самые полярные чувства и то, что такие выродки встречаются значительно чаще, чем принято считать, и теперь настали их дни, когда можно реализовать самые сокровенные, скрытые в подсознании мечты и чаянья.
Но все такие разговоры попахивали психоанализом и были не для начала двадцатого века и, тем более, не для этого сурового времени. К тому же меня самого немного смущал нравственный аспект случившегося. Конечно, мальчик был моральным уродом, и вырасти из него могло только чудовище, но сразу же вспомнилась чистая слеза ребенка, так что пришлось обходить вопрос:
- Он сам жертва, - неопределенно сказал я.
Ордынцева удивленно на меня посмотрела:
- Но ведь он же убивал людей
- Его так воспитали.
- Значит, мы зря застрелили мальчика? - не очень огорченно спросила она.
- К сожалению, по-другому было сделать нельзя.
- Почему?
- Потому что он убийца, а за убийство человека нужно нести ответственность!
- Получается какой-то заколдованный круг!
- Никакого круга, все закономерно, - решительно сказал я, чтобы закрыть неприятную тему.
К счастью в это время санитарки внесли в палату перевязанного Опухтина, так что разговор прервался сам собой. Вслед явился сам Нечаев. Илья Ильич стонал и ругал фельдшера:
- Мы с тобой, Нечаев, товарищи по партии, а ты со мной обращаешься как с какой-то контрой! Я все-таки пока еще живой человек, мог бы лечить и поласковее!
Еще окончательно не пришедший в себя после трепки фельдшер диковато глянул в мою сторону и виновато ответил:
- Я же говорил, ехайте в губернию, медицина - занятие умственное, а я больше интересуюсь политическим моментом. И как тебя, товарищ Опухтин, умудрило так пораниться?
- На реквизицию ездили, - недовольно ответил он, - одного недобитого пощипали, да милицейский Петров польстился себе все забрать. Навел на нас отца с братом, они троих наших товарищей погубили, а меня вот эти товарищи спасли, - показал он в нашу сторону.
- Много взяли? - не очень заинтересовавшись судьбой милиционера Петрова, спросил фельдшер.
- Нет, одну мелочь. Мы этого буржуя уже третий раз трясем, брать оказалось особо нечего.
- Чего же тогда Петров польстился? - задал резонный вопрос Нечаев.
Опухтин посмотрел на него прямым, очень честным взглядом и пожал плечами:
- Я почем знаю, если тебе интересно, у него и спрашивай.
- А где реквизированное? - задал новый вопрос фельдшер.
- Сдали в Уком, - не моргнув глазом, соврал Илья Ильич.
- Ты что, раненый сдавать возил?
- А как же иначе, там же было революционное достояние!
- А! - протянул фельдшер. - Ну, а с Петровым что? Сбежал?
- Вроде того, - опять ушел от прямого ответа Опухтин. - Я без сознания был, не помню,
- Ну ладно, выздоравливайте, - пожелал нам Нечаев и отправился по своим делам.
- Боитесь товарища? - спросил я, когда мы остались одни.
- Не то, что боюсь, но береженого и бог бережет. Ценности и вправду пустячные, а уже семь душ за них к генералу Духонину отправилось.
- Какие семь? Три бандита и ваших трое - получается шесть, - пересчитал я.
- Седьмой - один перерожденец из бывших наших, - неохотно сказал Илья Ильич. - Когда проводили реквизицию, он так в свое добро вцепился, что один из наших, товарищ Швец, его милиционера Петрова брат потом заколол, не выдержал и пулю на него истратил.
Даша, не вмешиваясь в разговор, следила за моей реакцией. Я никак не отреагировал на рассказ о нервном поведение покойного товарища Швеца, но уже пожалел, что невольно вмешался в разборки местных товарищей и не дал им перебить друг друга. Лечить Опухтина я тоже раздумал.
- И кого вы реквизировали? - спросила тогда Ордынцева.
Илья Ильич, опять демонстрируя свой не совсем искренний характер, напустил на себя вид кристально честного человека и соврал:
- Бывшего жандармского полковника, палача трудового народа.
- Откуда у вас здесь взялся полковник? Вы же только что сказали, что это ваш бывший товарищ? - деланно удивился я.
Опухтин задумчиво посмотрел на нас, соображая, как ловчее соврать, и не нашел ничего умнее, чем все свалить на свергнутый царствующий дом:
- Он был агентом Романовых, подосланный сюда царскими генералами. Мы сперва думали, что он наш товарищ, а потом узнали, что он жандармский полковник.
- И что вы у него реквизировали? - прицепился я к коммунисту.
- Да так, ерунду какую-то, три ложки и медное колечко.
- Ложки-то золотые или серебряные?
Мне показалось, что сначала Илья Ильич хотел сказать: "деревянные", даже открыл рот, но понял, что это явный перебор, и сознался:
- Оловянные.
- А где они, - не отставал я. - Очень любопытно взглянуть, что это за ложки такие, из-за которых погибло столько людей!
- Так я сдал, - начал говорить Опухтин, но вспомнил, что мы в курсе дела о его передвижениях, и вариант со сдачей в Уком не пройдет, грустно договорил: - Так я по дороге все потерял.
- По какой дороге?
- Когда мы сюда ехали, слышу, что-то звякнуло. Смотрю, а это узелок с реквизированным упал на дорогу. Хотел попросить остановить лошадей, да смотрю, ты, товарищ, сам плох. Ладно, думаю, пусть, кому они нужны.
- Ясно, - сказал я, окончательно теряя интерес и уважение к Опухтину. - Товарищ Ордынцева, помоги мне повернуться на здоровый бок.
С ее активной помощью я умостился так, чтобы можно было начать самолечение. Начал водить руками над раной. После перевязки она беспокоила меньше, да и боль стала не острой, а тупой, какой-то внутренней. От силового поля ее снова задергало, и через пару минут я уже почти терял сознание.
Опухтина мое занятие заинтриговало, и он тихонько спросил у Даши, что я делаю. Та сама толком не понимала мой способ лечения и пожала плечами Меня спрашивать было бесполезно, я не то был в беспамятстве, не то уснул. В таком состоянии пробыл около получаса, но когда в голове прояснилось, чувствовал себя значительно лучше. Ордынцевой в палате уже не было, а Илья Ильич спал. Лежал он на спине, как-то по петушиному подняв вверх нос, и испускал затейливые рулады. Я диагностировал себя, состояние было вполне приличное. Во всяком случае, я уже мог встать.
Пока мне никто не мешал, резонно было продолжить лечение, чем я и занялся. Как обычно, вскоре начала наваливаться слабость, зазвенело в ушах, но выдержать удалось почти пятнадцать минут. Окончив сеанс, я спокойно заснул и проспал до того момента, когда меня разбудили громкие голоса. На улице было уже темно, палату освещала закопченная керосиновая лампа, и не сразу удалось рассмотреть трех гостей, которые тесно обступили ложе Опухтина. Илью Ильича заслонял широким задом какой-то человек, говоривший громко, почти кричавший. Мне сначала не удавалось понять, о чем велись переговоры, но то, как тот дергался, наводило на самые неприятные мысли
- Ты н-не г-греби п-под с-себя, н-не г-греби, п-падла, - надрывался, заикаясь на каждом согласном звуке, широкий, - п-про р-революцию п-помни, к-которая т-тебя из г-говна в-вытащила!
- Не нужно, Гаврила, меня на понт брать! - довольно спокойно возразил Опухтин. - Мне твои крики по барабану, пускай комитет разбирается, кто нас под милицейского подставил! Ищите Петрова, с ним и разбирайтесь, а мое дело сторона!