- Я этого господина просила отдать лошадок, коли они старичку и Ефимушке приглянулись, - продолжала свой плач девица Раскина. - А уж как я его молила помочь болящему Ефимушке! Это он во всем виноват, с него и весь спрос! Не убивайте меня, добрые люди, коли вы такие душегубы, то лучше его убейте, а меня отпустите, по добру, по здорову…
Петруша угрюмо слушал причитания непротивленки, не произнося ни слова, потом молча поклонился мне в пояс и сказал виноватым, приглушенным голосом:
- Прости меня, проезжий человек, ежели чем обидел. Это он все, тятенька мой. На старости лет умом тронулся, все ему богатства надо. Сам душегубом стал и Фимку-брата с пути сбил. А тебе от меня никакого вреда не будет, отслужу, чем хочешь, за обиду и страх, и теперь молю, коли тятенька говорит, что ты лекарь, то помоги дурню Фимке-брату Богу душу не отдать. Совсем плох он, того и гляди, помрет. А мы в долгу не останемся, век будем Бога за тебя молить. Фимка-то, брат, он ничего, он не злой, только непутящий…
Я вспомнил равнодушно-мертвящий взгляд "незлого" брата и невольно передернул плечами.
- Ладно, попытаюсь.
- Попытайся, проезжий человек, а уж я тебе по гроб жизни буду благодарен.
Поклонившись, Петруша вернулся к своим саням и начал разворачивать лошадей. Я тоже взял под уздцы своих кобылок и повернул их в обратную сторону. Вновь ехать в опасный стариков дом мне не хотелось, но придумать, как отговориться от лечения негодяя Ефимушки, я не мог. Пока я возился с разворотом, более ловкий в обращении с лошадьми крестьянин проехал мимо нас, а мы с девицей Раскиной отправились следом.
- Вот, а вы сомневались, что добрые мужички меня поймут и исправятся, - вдруг сказала мне в спину непротивленка вполне бодрым и противным от самоуверенности голосом. - Я открыла мужику глаза, он и вразумился… А вы даже спасибо не говорите, что я спасла вам жизнь…
У меня возникло почти непреодолимое желание выбросить девицу из экипажа и предоставить ей возможность нести в народ свет гуманного толстовского учения без моего участия. Только ложно понимаемое чувство ответственности удержало от этого неправедного порыва.
* * *
В негостеприимный дом мы вернулись около полуночи. Сельцо по-прежнему спало, не потревоженное ни нашим бегством, ни возвращением. За время дороги барышня Раскина несколько раз пыталась начать со мной поучительный разговор, но я отвечал односложно, вероятно, недобрым голосом, и она затихла. Лошади, утомленные бесконечными гонками и переездами, еле плелись, изредка поворачивая к нам головы с молчаливым лошадиным укором.
Лихая тройка бывших преследователей тихонько трусила впереди. Мороз все усиливался, и Татьяна Кирилловна как бы в вечность слала немногословные жалобы и скупые упреки за свои муки. У меня появилось чувство, что это я выгнал ее из теплых черноморских краев, чтобы заморозить в холодном Подмосковье.
У знакомых кривых ворот вновь повторилась та же сцена с открыванием и въездом, как и несколько часов назад, после чего мы опять оказались в вонючем тепле знакомой избы. Только теперь горница была освещена не лучинами, а мощной, десятилинейной керосиновой лампой, отчего признаки бедности видны совсем явственно. По комнате сновали две какие-то женщины, старая и молодая, на лавке лежал поверженный Ефим и тихо стонал.
Петр и старший из братьев прошли с нами в горницу, тухлый старичок с младшим сыном остались во дворе.
- Вот я тебе, Фимка-урыльник, дохтора привез! - сказал Петр, не очень заботясь скрыть пренебрежение в голосе.
Ефим застонал громко и жалобно, повернул в нашу сторону голову и, увидев меня, неожиданно завыл и попытался подальше отползти от такого спасителя.
- Я, ваше благородие, господин хороший, невиноватый, то все тятька сбаламутил, - прохрипел он, глядя остановившимися от ужаса глазами.
То, что Ефим мог говорить, меня как "лекаря" обнадежило, мне во время удара показалось, что я едва ли не прорвал ему пищевод.
Я попросил поднести к лавке керосиновую лампу и посветить так, чтобы я мог осмотреть горло больного. Никакой жалости к "Фимке-урыльнику" у меня не было, но и с души спала тяжесть, что я его все-таки не убил. Ефим, между тем, дополз до стены и вынужден был остановиться, прижавшись к ней спиной. Но меня он смотрел по-прежнему выпученными глазами, периодически рыская ими по комнате, как бы в надежде найти заступника и избавление.
- Ты, Фим, не боись, оне тебя больше бить не станут, - подал голос до сих пор молчавший средний брат, рослый малый с инфантильным выражением лица. - Оне дохтур!
При слабом свете лампы заглядывать в рот раненого было бесполезно, да и особой нужды в этом я не видел, не по моей это квалификации. Раз Ефим мог говорить, значит, ранение не было очень серьезным. Потому я просто охватил рукой его горло, чем опять привел душегуба в панический ужас. Он захрипел и принялся бессвязно читать "Отче наш". Не обращая на него внимания, я сосредоточился на своей руке, и парень затих. Особо я не напрягался - устал за день, да и объект меня не интересовал. В избе же воцарилась торжественная тишина, все присутствующие благоговейно наблюдали за знахарским лечением.
- Все, - сказал я, когда рука начала дрожать, - теперь ему полегчает!
- Ну, че, Фимка, полегчало? - тут же поинтересовался младший брат, как только я оставил горло больного в покое.
Ефиму, по-моему, стало легче не столько от лечения, сколько оттого, что я отошел в дальнюю часть избы. Он громко сглотнул застрявший в горле ком страха и утвердительно закивал головой.
- Ишь ты, - удивленно произнесла молодая баба с глупым, миловидным лицом, - ишь ты, как оно того…
На этом замечании интерес присутствующих к Фимке иссяк и сосредоточился на гостях. Девица Раскина к этому времени отогрелась и, возбужденная после недавних событий, решила взять быка за рога - начала духовную проповедь. Того, что щуплый крестьянский парнишка заговорит громким, высоким голосом, никто, понятное дело, не ожидал, и все присутствующие тут же уставились на странного оратора.
- Мы все с вами братья и сестры! - объявила крестьянам Татьяна Кирилловна. - Мы с вами выполняем святую миссию, обрабатываем мать сыру землю! Мы соль земли Русской, мы, а не те, кто отошел от Бога и Богородицы и попрал их святые заповеди! Мы землепашцы, основа нравственности и проповедники Евангельских истин!..
Меня сначала тяжелый день в имении Коллонтай, потом суета и беготня последних часов совсем вымотали, хотелось есть и спать, а девица, подхлестнутая завороженным вниманием крестьян, гладко и без остановки несла околесицу. Я, между тем, снял пальто, повесил его на крюк в стене и присел к столу. На меня никто даже не посмотрел.
- …Нужно жить по правде и совести, - вещала девица. - Вот у вас есть нравственные идеалы? - неожиданно прервав свой монолог, спросила Татьяна Кирилловна пожилую женщину.
- Чай, на большой дороге живем, всякие сюда заходят, - не без гордости ответила та. - Это, которые темные, те, конечно, ничего такого не ведают, а мы, как хозяйственные, не хуже людей. А не ты ли, мил человек, отрок святой, про которого бабы говорили? Ходит, говорят, отрок и слово Божье доносит?
- Он, точно он, - не дав девице Раскиной отпереться от святости, вмешался в разговор я. - Ходит и говорит непонятное и, что самое удивительное, ничего не ест и не пьет, даже до ветра не ходит! А меня, люди добрые, пора накормить, напоить и спать уложить.
Такое пошлое вмешательство в проповедь нарушило загадочное обаяние святого таинства: бабы, опомнившись, засновали от печки к столу, а старший брат Петр вместе с двумя меньшими братьями сели рядом со мной.
Только одна Татьяна Кирилловна остолбенело стояла посреди горницы, не зная, что ей делать.
По ночному времени ужин оказался безыскусным: едва теплые, перестоявшие щи из печи, хлеб и парное молоко. Я с удовольствием съел краюху свежего хлеба, с издевкой поглядывая на мрачно сидящего в сторонке "святого отрока". Несмотря на божественный статус, крестьяне теперь почти не обращали на девицу Раскину внимания, что лишний раз подтвердило евангельскую истину, что "нет пророка в своем отечестве".
Отужинав, хозяева перекрестились на образа и стали готовиться ко сну. Нам с "отроком" постелили вместе на широкой лавке под образами. Такого поворота событий Татьяна Кирилловна не ожидала, но не могла придумать, как отказаться спать рядом с мужчиной.
- Может быть, вы хотите всю ночь молиться перед образами? - совершенно серьезно поинтересовался я.
Татьяна Кирилловна фыркнула и сердито посмотрела на меня. То, что она час назад меня сдавала и предавала, девица, понятное дело, уже не помнила. Теперь ее волновал вопрос, не покушусь ли я на ее неземные прелести. Я намеренно делал вид, что не понимаю причин ее тревоги.
- Ну, все, пора спать, - как только женщины кончили возиться с постелями, сказал Петр, как старший мужчина в избе (тятя в горнице так и не появился). Он оглушительно зевнул, после чего тут же задул лампу.
Я не заставил себя уговаривать и, слегка раздевшись, лег на лавку, "Браунинг" со снятым предохранителем я на всякий случай сунул в брючный карман. "Святой отрок" исчез в кромешной темноте избы, и чем он был занят, я не знал, пока не почувствовал, как кто-то возится у меня под боком. Меня, надо сказать, это совсем не взволновало, я уже проваливался в вязкий, тяжелый сон.
* * *
Утром изба заполнилась гамом проснувшихся людей и ребячьими криками. Я открыл глаза и увидел рядом со своим лицом милое, тонкое девичье личико с припухшими со сна губами. При дневном свете "святой отрок" выглядел значительно интересней, чем в темноте. Мне даже сделалось стыдно, что я заставил девицу Раскину лечь спать на голодный желудок. В конце концов, она не так уж виновата в том, что оказалась трусихой, и ей кто-то заморочил голову дурацкими идеями, приписываемыми Льву Толстому.
Как только я пошевелился, Татьяна Кирилловна широко открыла глаза и поглядела на меня в упор. Момент, несмотря на то, что мы были в избе не одни, вышел двусмысленно интимный - слишком близко друг от друга находились наши лица. Мне показалась, что она не так уж и стеснена нашей вынужденной "близостью", во всяком случае, она как будто и не собиралась от меня отодвигаться!
- Доброе утро, - тихонько сказал я, постаравшись "обворожительно" улыбнуться. - Как вам спалось?
- Спасибо, хорошо, - одними губами прошептала она. - Спасибо, что вы не воспользовались ситуацией! Я знаю, что мужчинам очень трудно удержаться от от… - она явно не могла придумать определение, - от… - в третий раз повторила она и все-таки нашлась, - от нескромностей.
Я сначала не понял, что она имеет в виду, но когда почувствовал в брючном кармане ствол "Браунинга", догадался о причине ее милой ошибки. "Святой отрок" спала в полной амуниции, даже не сняв теплого армяка, и совсем упрела в натопленной избе, но твердое оружие в моем кармане каким-то образом почувствовала.
Татьяна Кирилловна продолжала лежать близко ко мне, широко раскрыв ярко-голубые глаза, опушенные густыми темными ресницами. Ее остриженные волосы не свалялись за ночь и хорошо обрамляли бледное личико с аккуратным носиком, тонкой прозрачной кожей и, как я уже отмечал, припухшими яркими губами.
Несмотря на то, что я был достаточно вымотан Шурочкой Коллонтай и плохо спал в душной избе, я почувствовал, что комфортно лежать мне теперь мешает не только револьвер…
- Будем вставать? - заговорщицки спросила девушка.
Я не выдержал и коснулся губами ее губ, потом послушно закрывшихся глаз, чего она тактично не заметила. Мы еще с минуту лежали, глядя друг на друга в упор, пока к нам на лавку не начал карабкаться мальчишка лет четырех в одной рубашонке и не разрушил очарование невинной близости.
- Седайте есть, гости дорогие, - пригласила нас к столу пожилая хозяйка, как только мы обозначили свое пробуждение.
То, что "святой отрок" ничего не ест и не пьет, ясенщина или забыла, а может быть, просто не придала моим вчерашним словам значения.
Встав, я первым делом подошел к лавке, на которой давеча лежал раненый Ефим, но она оказалась пуста.
- А где ваш сын? - спросил я хозяйку.
- С отцом до родни в Тимофеевку поехали.
- А как он себя чувствует? - машинально поинтересовался я удивленный такой прытью раненого.
- Хорошо, чего ему станется. Как с рассветом пробудились, так и уехали.
Петра с младшими братьями в избе уже тоже не было, на хозяйстве остались только женщины и трое ребятишек. На улице было совсем светло. Я воровато посмотрел на часы, они показывали десять часов с минутами.
- Петр тоже уехал? - поинтересовался я, усаживаясь за желтый, выскобленный до матового свечения стол.
- В село пошел, скоро будет, - вместо пожилой ответила молодая женщина.
- Нам бы умыться, - попросила более гигиеничная, чем я, девушка.
- А ступайте на двор, вам Гаврюшка сольет, - просто решила проблему пожилая хозяйка, - а до ветру идите в огород, Гаврюшка укажет.
Гаврюшка, мальчонка лет семи, похожий на молодую хозяйку, скорее всего, ее сын, охотно бросился нам помогать.
Выражение "до ветру" в сочетании с огородом, которым я как-то сразу не придал значения, моего "святого отрока" ввергли в шоковое состояние. Татьяна Кирилловна сразу посерела лицом; а потом покрылась густым румянцем.
- Не бойтесь, все устроится, - тихо сказал я и ласково сдавил ее тонкие пальчики, - мальчишку я отвлеку.
Ей, благонравной, благовоспитанной девице, слышать такое предложение от мужчины было не просто стыдно, а почти оскорбительно, и я испугался, как бы с ней не приключилось чего-нибудь плохого. Однако, другого выхода, кроме как подчиниться обстоятельствам, у нас с ней не было, и красная, пряча глаза, она пошла со мной и Гаврюшкой к жалким кустикам на краю огорода. Как я и предполагал, все сошло довольно гладко. Гаврюшка показывал мне соседние избы и рассказывал, кто в них живет, пока за нашими спинами Татьяна Кирилловна что-то делала на том самом ветру, до которого все ходят в сельской местности. Проветрившись, она, почти счастливая, присоединилась к нам с мальчиком. Во всяком случае, к избе девушка возвращалась не такой подавленной, хотя по-прежнему прятала от меня глаза.
Мы с ней скоренько умылись ледяной водой из колодца, после чего вернулись в теплую и вонючую, особенно после свежего воздуха, избу. На столе нас уже ждала крынка парного молока и каравай свежего, душистого хлеба. "Святой отрок" с молодой жадностью набросился на еду.
Когда скромная трапеза подходила к концу, в избу вошли Петр с младшим братом. Петр мне понравился еще вчера вечером. У него было широкое добродушное лицо с мягким, как бы снисходительным выражением карих глаз, и уверенность в себе сильного человека.
Ничего общего с отцовской затаенной подлостью и равнодушной жесткостью Ефима в нем не было, да и внешне он похож на мать, а не на отца.
- Доброго вам утречка. Как спалось? - вежливо поинтересовался он, обмахивая шапкой налипшие на армяк снежинки.
- Спасибо, хорошо, - ответил я за себя и за Татьяну Кирилловну.
- Спасибо за брата, - в свою очередь поблагодарил он. - А отрок-то, я гляжу, нарушил завет…
- Это я ему, как лекарь, велел, - серьезно ответил я, - а то на голодный желудок слишком много у него будет святости.
- Ну, пусть кушает на доброе здоровье. А хороши, все-таки, у тебя, господин дохтур, кобылки, может и вправду продашь на завод? Я хорошую цену дам. Ты не смотри, что мы бедно живем, я на извозе в Москве хорошие деньги имею.
- Продать-то можно, - ответил я. Мне уже надоело чувствовать себя нищим и зависеть от сиротских червонцев, вшитых в платье девицы Раскиной. - Да только кобылки-то не мои, я их у лихих людей отобрал. Как бы у вас от такого "завода" беды не случилось.
- Что-то ты, господин дохтур, на разбойника никак не походишь, - удивился моему признанию Петр. - Это как так отобрал?
Я вкратце, не вдаваясь в подробности и подоплеки, рассказал, как меня пытались похитить и о последовавшей перестрелке.
- Ишь ты, как народишко испаскудился. Так значит, от одних отбился, а тут и тятенька с Фимкой на твою голову…
- А потом и вы всей компанией.
- Это так. Поди, в темноте разбери, что за люди… Небось, страху натерпелся?
- Да не очень… - неопределенно ответил я, не объяснять же было Петру, что последнее время меня гоняет кто ни попадя, и я уже начал привыкать к ощущению постоянной опасности.
- Кобылки-то знатные, да, видать кусаются. А как думаешь, что те за люди были, и что в тебе у них за нужда?
Врать, глядя в честное лицо мужика, мне не хотелось, и я, как мог понятнее, объяснил ситуацию то ли ошибкой, то ли коммерческим интересом революционеров.
- Да, бомбисты люди сурьезные, - подытожил он мой рассказ. - С ими палец в рот не клади, сам в Москве с такими встречался. Поди, все больше из студентов, с жиру бесятся.
- Они за идею борются! - неожиданно встряла в разговор Татьяна Кирилловна. - Их принципы можно не поддерживать, но идейных людей нельзя не уважать!
- Так-то оно так, - согласился Петр, каким-то образом правильно поняв незнакомые слова, - только больно они до чужого добра жадные, а что души касаемо, так что же, как чужую душу не уважать. Только грабить и убивать для своей души чужие души не правильно. А кобылок мы возьмем, если в цене сойдемся. Кобылки знатные. А бомбистов мы не опасаемся, оне к крестьянам не суются, больше с губернаторами воюют. Пока же, от греха, отгоним в дальнюю деревню к родичам, пусть отдохнут да оправятся.
- Коли так, то ладно, - согласился я, - только мне нужно как-то попасть в имение к родственникам. Это не очень далеко.
Я назвал село близ имения Крыловых.
- Знаешь те места?
- Знаю, как не знать, бывал там. Это само собой, в аккурат доставим. А цена на кобылок такая: на ярманке стоят оне по полтыщи каждая, а так, по случаю, по триста рубликов. Так что за двух могу дать шестьсот. Дал бы и больше, да накладно будет, не наберу деньжат.
- Мне и шестисот не нужно, - успокоил я мужика, - Дашь рублей сто, и ладно. У меня деньги есть, только они у родни, а эти так, на всякий пожарный случай.
- Не могу, не по совести будет, - заупрямился Петр. - Это как же так, коли они на ярманке всю тыщу стоят, а ты за сто отдаешь? Не по совести.
- Я их что, покупал? Знаешь, как говорится: дают - бери, бьют - беги.
- Ну, коли так, тогда ладно, в таком разе оченно мы вами благодарны. А отрок святой с тобой поедет или по народу пойдет, слово Божье говорить?
Я вопросительно посмотрел на "отрока" и встретил его умоляющий синий взгляд.
- Я с ним, - торопливо сказала "отрок", прочитав в моих глазах ответ, и положила свои тонкие пальчики на мою руку. - Я одна, то есть один боюсь.
Крестьянин то ли не расслышал, то ли не понял перепутанного родового окончания местоимения, согласно кивнул головой и отправил младшего брата запрягать лошадей.