- Оно, конечно, слыхали, как не слыхать, мы, чай, не темнота какая. Только люди всякое болтают, наш поп говорил, что летать по небеси, как ангелу, не по-хрестьянски. Да и оченно нам это сомнительно, как так можно по воздуху лететь, - проговорил мой возница.
- Чего сомнительного, будете в Москве, сходите на Ходынское поле, там каждый праздник на шарах летают.
- Так то в Москве, а мы вона где!
- Меня сюда ветром занесло…
- Так нету ветра же, - опять подал басок въедливый парень.
- Это снизу нету, а сверху есть. Поглядите, как облака бегут, - терпеливо объяснил я, боясь, что мужики окончательно запутаются и побоятся меня освободить.
Не знаю, глядели ли мужики в темное, закрытое низкими облаками небо, но мои доводы их начали убеждать.
- А кто отвезет меня на станцию, тот на водку получит, - внес я элемент материальной заинтересованности в наши налаживающиеся отношения.
Мужики отошли в сторонку и долго совещались. Потом вернулись и подняли меня со дна телеги. Я огляделся, снега на земле еще не было, и в осенней, густой темноте лица людей были почти неразличимы.
Я вел себя нарочито спокойно, не дергался и терпеливо ждал, пока с меня снимут путы.
- Ты уж, ваше степенство, на нас не серчай, - сказал мой ездовой. - Мы люди темные, увидели, что ты с неба упал, испужались, думали - нечистый.
Меня развязали, я попробовал вылезти из телеги, размять затекшие ноги, но тело так занемело, что меня повело, и пришлось остаться сидеть на сене.
- До деревни далеко ли? - спросил я хозяина своей повозки. Ехать ночью на железнодорожную станцию не было никакого смысла, это резоннее сделать утром.
- У нас село, - не без гордости ответил он, - а далеко ли, не скажу, может верста, а может, и боле.
- Звать-то тебя как?
- Еремеем кличут.
- Переночевать в селе место найдется?
- А чего ему не найтись, хоть у меня ночуй, если не побрезгуешь. Сам-то, из каких будешь, не учитель ли?
- Скорее врач, то есть доктор.
- Это дело хорошее, у нас на земстве тожеть дохтур есть. Оченно важный, осанистый дажеть.
- Лечит хорошо? - поинтересовался я, чтобы поддержать разговор.
- Это само собой, премного мы ими довольны.
Мужики разошлись по своим телегам, и мы тронулись.
- А что же ты сено не везешь? - спросил я, разглядев, как тяжело нагружена другая телега.
- Так мы ж тебя споймали, как ты упал, вот и еду порожним.
- А почему вы так поздно за сеном поехали? В такую темень?
- Днем-то, слышь, молотили.
Мы замолчали. Телега поскрипывала осями и стучала железными шинами по разъезженной, мерзлой дороге. Лошадь, прибавляя шаг, спешила в теплую конюшню. Запахло печным дымом и конским потом.
- До Москвы от вас далеко? - спросил я, нарушая молчание.
- Далече, - ответил Еремей, - ежели пешком, то и за день едва дойдешь.
- А на поезде? Ну, на паровозе?
- Это на машине-то, что ли? - уточнил он.
- Ну, да, на машине, - подтвердил я, вспомнив, что до массового появления автомобилей так называли паровозы.
- На машине-то, какой разговор, враз домчит. А тебе, барин, не страшно было на шару-то летать?
- Страшно.
- Вот я и кумекаю, что ни в жисть бы не полетел, боязно.
- Ну, а за сто рублей полетел бы? - поинтересовался я.
- За сто полетел бы, - подумав и взвесив, ответил Еремей. - Все от Бога, коли не попустит, так и не убьешься. Эх, грехи наши тяжкие, - непонятно по какому поводу промолвил мужик и перекрестился. - Так дохтур, говоришь?
- Доктор, - подтвердил я.
- А я слышу, вроде речь у тебя не мужицкая, а барская, вот тебе, думаю, и споймали варнака.
Постепенно наш неспешный разговор "закольцевался" и пошел по кругу. Мне надоело слушать и говорить одно и то же. Село все не показывалось.
- Скоро доедем? - поинтересовался я. И километр, и два мы давно проехали.
- Так уже, почитай, доехали. Вон и церква наша видна.
Я вгляделся в кромешную темень и различил что-то еще более темное, вероятно, церковь. Мужик остановил лошадь и перекрестился. Я, чтобы не вызывать подозрений, последовал его примеру, что возница тут же отметил:
- А я-то, думаю, ты вот давеча сказал, что православный, а сам не крестишься… А вот и моя изба, - показал он куда-то в сторону кнутовищем.
Мы проехали еще метров двести, и лошадь остановилась возле худых, щелястых ворот. Крестьянин соскочил с облучка, я вслед за ним выбрался из телеги. Была поздняя ночь, в селе не видно было ни одного огонька, и пришлось присматриваться, чтобы различить избу и подворье.
- Ты, ваше благородие, поди, продрог, пойдем в избу.
Однако, прежде чем проводить меня, он распряг лошадь и отвел ее на конюшню. Только после этого взял меня, как слепого, за руку и повел в избу. Из открывшейся двери дохнуло теплом и кисловатым запахом хлеба. Еремей подвел меня к невидимой лавке, помог сесть. В глубине избы началось движение, и женский голос спросил:
- Ты, что ль, Еремей.
- А то, - кратко ответил хозяин.
- А кто с тобой?
- Их благородие, дохтур, у нас переночуют. Постели, ежели что.
Женщина вышла из глубины дома, зажгла от еле теплившейся лампады лучину, и в ее неверном свете начала стелить мне на лавке у окна.
- Ложитесь, - пригласила она и деликатно ушла в глубь избы.
Я не стал чиниться и лег, сняв только ботинки. После непонятного обморока и тряской езды на телеге меня мутило, болел бок, который я, вероятно, ушиб при падении. Еремей ушел на улицу, как я подумал, прибрать упряжь и телегу, а я провалился в сон.
Проснулся я, как только за маленькими, тусклыми окнами начал сереть рассвет. Спину ломило от жесткой лавки, к тому же еще чесалось все тело.
В избе, вероятно, еще спали, и я, чтобы не будить хозяев, решил не вставать. Однако, долго полежать мне не удалось, по мне в разных местах что-то ползало. Я забыл о приличиях и как ужаленный вскочил с лавки. О существовании такого важного элемента обыденной стародавней жизни, как клопы, стоит только пожить в изнеживающих условиях нашего века, начисто забываешь. Однако, как только доведется вновь встретиться с этим народным средством против гипертонии, становится понятным, что у бытовой химии есть и положительные стороны, и травит она не только людей.
Мои резкие телодвижения никого не обеспокоили. В глубине избы по-прежнему было тихо, и я понял, что хозяев в ней уже давно нет. За время, что мне не доводилось посещать крестьянское жилище, оно не очень переменилось. Только, что стала более объемной русская печь, и на стенах появились картинки из народных сытинских календарей. Изба у Еремея оказалась новая, тесанные и струганные деревянные стены не успели закоптиться, и было заметно, что хозяин он "справный".
Я вышел в сени с чисто метеным полом, нашел бадейку с водой и напился. Когда я ставил на место ковшик, входная дверь тихо скрипнула, и в сени вошла молодая женщина с простым, приятным лицом. От неожиданной встречи она немного испугалась, но быстро оправилась и без смущения поздоровалась:
- Здравствуйте, как спалось?
- Спасибо, хорошо, - ответил я. - Извините, что вчера ночью разбудил вас.
- Пустое, - улыбнувшись, сказала хозяйка. - Скоро зима, тогда и отоспимся.
По речи и по тому, как молодая женщина улыбалась, она никак не походила на забитую, темную крестьянку.
- Вы раньше жили в городе? - задал я не очень тактичный вопрос.
- Почему вы так думаете?
- Мне так кажется, вы совсем не похожи на крестьянку.
- Вы правы, я жила в Москве, в… - она на секунду замялась, - в горничных.
Какими в начале двадцатого века были горничные, я представлял нечетко, но, как мне показалось, на горничную хозяйка не походила. Во всяком случае, разговаривать с ней на "ты" и фамильярничать мне было дискомфортно.
- Пойдемте в горницу, я накормлю вас завтраком, - прервала женщина затянувшуюся паузу.
Я посторонился, пропуская ее вперед. В избе стало уже совсем светло. Женщина принялась хлопотать по хозяйству, собирая на стол. Получалось у нее это не очень ловко, хотя выглядела она ладной и легонькой. Пока я ел ломоть свежего хлеба, запивая его молоком, хозяйка уронила ухват, чуть не выбив оконное стекло. Потом пустая обливная керамическая крынка выскользнула у нее из рук. Я инстинктивно кинулся помогать собирать разлетевшиеся по полу черепки, и мы столкнулись головами.
- Какая же я неловкая, - пожаловалась женщина, когда мы оба, потирая ушибленные места, встали друг против друга.
- Бывает, - сказал я, добавив сентенцию: - Чего в жизни не случается. Давайте, знакомиться, коль уже лбами столкнулись.
- Давайте, - улыбнулась она немудрящей шутке. - Меня зовут Наталья Александровна.
Я тоже представился своим новым именем.
- Василий Тимофеевич Харлсон.
То, что молодая женщина назвала свои имя и отчество вместо крестьянского уничижительного прозвания "Наташка", как и ее неловкость, утвердили меня в мысли, что она, скорее всего, не настоящая крестьянка.
- Давно изволите жить в деревне? - витиевато, в старинном стиле поинтересовался я.
Наталья Александровна вскинула брови, удивленно глядя на меня.
- А почему вы решили, что я не деревенская? Может быть, я местная, просто работала в городе горничной.
- Мне кажется, деревенские девушки так, как вы, не разговаривают, - ответил я.
Наталья Александровна подозрительно посмотрела мне в глаза:
- Сударь, вы, случайно, не филер?
- Увы, должен вас разочаровать, я всего-навсего проезжий, попавший в неприятную историю.
- Еремей говорил мне какую-то глупость о воздушном шаре, я, признаться, ему не поверила.
- Почему же глупость, на воздушных шарах летают уже лет сто. Это, сударыня, прогресс.
- Но не так далеко от Москвы! - парировала она.
- Чего же здесь далекого, километров тридцать-сорок, то есть, я хотел сказать, верст.
- Я слышала о метрических мерах, - холодно сообщила "горничная".
- Не на Бестужевских ли курсах? - не удержался я от подначки.
- Все-таки вы шпион, - грустно сказала Наталья Александровна. - Что же, идите, доносите, я готова пострадать за народ!
- За кого? - переспросил я. - Вы это, что, серьёзно? Я, вообще-то, думал, что вы жена хозяина, если ошибся, извините. Вы, вероятно, революционерка? - добавил я, начиная понимать, с кем меня свела судьба.
- Вам не нравятся революционеры?! - с вызовом спросила девушка.
- Ну, что вы, товарищ, я от них просто балдею, - ответил я совершенно серьезно.
Барышня не сразу врубилась в то, что я сказал, и переспросила:
- Извините, что вы делаете?
- Балдею, в смысле тащусь. Я восхищаюсь ими, то есть вами. Помните слова: "Пока свободою горим, пока сердца для чести живы, мой друг, Отчизне посвятим души прекрасные порывы!"
Однако, похоже, что стебался я недостаточно убедительно, и во вспыхнувших глазах Натальи Александровны, уже собравшейся пострадать за народное дело, появилось сомнение.
- Вы хотите сказать, - неуверенно начала она, - что вы "балда" и только потому восхищаетесь людьми, жертвующими свои жизни за счастье народа?
- Почему, собственно, "балда"? А, это, в том смысле, вы думаете, слово "балдеть" произошло от "балда"? Возможно, вы правы… Балдеть - значит наслаждаться своей глупостью. Человек, он чем глупее, тем счастливее. Нет никаких нравственных проблем, рефлексий, чувствуешь себя самым умным на свете, истиной в последней инстанции. Вот вы, будучи революционеркой, точно знаете, что нужно народу? - не без раздражения, говорил я. Собеседница была уже второй "революционеркой", с которой меня столкнула жизнь, и никакой особой теплоты к барышням, борющимся за счастье трудящихся, у меня не было. Оно, конечно, я помнил о женщинах в русском селенье, которые и коня на скаку остановят, и в горящую избу войдут, но когда люди не очень знают, что делают, и к каким последствиям могут привести их поступки, мне совершенно не нравится.
- Я не поняла то, о чем вы сейчас говорили, - сердито сказала Наталья Александровна, видимо, ничего не поняв или запутавшись в моих рассуждениях, - но то, что касается народа, да, я точно знаю, что ему нужно. Нашему народу нужна свобода и просвещение!
Разговор становился нервным. Забавно было, попав из нашего мутного времени с размытыми идеалами в сравнительно недавнее прошлое, так сразу столкнуться с борцом за не оправдавшие себя идеалы.
- Зачем, позвольте спросить? - невинным тоном поинтересовался я.
- Чтобы идти в светлое будущее! - твердо, без раздумий ответила барышня, вздернув подбородок.
- Ну, свобода - пускай, свобода - дело такое, условное, а вот просвещение - до какого предела оно нужно народу? Притом по какому курсу вы хотите его учить, гимназическому или университетскому? Латынь нужна нашему народу? Скажем, Еремею?
От моего напора и нестандартной постановки вопроса барышня, кажется, немного растерялась и не сразу нашла, что ответить.
Потом все-таки сказала:
- Это вопрос спорный, я как-то не думала об этом. Пусть не латынь, зачем же сразу латынь, но крестьяне должны знать и письмо, и счет…
- Значит, мы с вами будем учиться в университетах и на этих, как их там, Бестужевских курсах, а для крестьян хватит и начальной школы? Где же равноправие?!
- Для начала - хватит и начального образования, - твердо заверила барышня. - А потом, в будущем, все будут образованы. Мы, - она опять подозрительно посмотрела на меня, - революционеры-народники, не все, конечно, а мои единомышленники, считаем своим долгом, пусть малыми делами, бороться за просвещение народа!
Собираясь в 1901 год на предполагаемую встречу с Чеховым, я и думать не думал, что встречусь с революционерами. Я не знал, о чем еще можно поговорить с народницей типа Натальи Александровны. В советское время всех заставляли изучать историю КПСС, а всякие добольшевистские партии упоминалось обзорно. В памяти из школьной истории застряли названия партий вроде "Народная воля", "Черный передел", но все я помнил так туманно, что распространяться на эту тему не рискнул, чтобы не ляпнуть несуразицу.
К революциям, переворотам и борьбе за свободу у меня сложилось двоякое отношение. С одной стороны, все революции приносят зло и кровь, причем за высокие идеи страдают обычно не причастные к ним люди. С другой стороны, если бы не было борьбы за свои права, не существуй возмущение униженных и оскорбленных как угроза, власть имущие так и держали бы менее шустрых соотечественников в рабском или крепостном состоянии. Потому я не стал вменять девушке в вину известный мне негативный опыт Октябрьской революции, также с одной стороны превратившей Россию в сверхдержаву, с другой - залившей ее кровью и слезами миллионов. Попытался понять, что, собственно, представляет собой моя оппонентка.
- А вы, Наталья Александровна, если это, конечно, не тайна, представляете какую партию? - серьезно спросил я.
- А вам, Василий Тимофеевич, зачем это нужно знать? - пристально глядя на меня, спросила подозрительная барышня.
- Да так просто, после того, как я упал с воздушного шара, немного подзабыл, что сейчас происходит в России. В голове не все ясно, боюсь, что у меня частичная потеря памяти. Плохо я все это представляю. Ведь "Народная воля" вроде бы к двадцатому веку уже развалилась, а социал-демократы и социалисты-революционеры еще не организовались. Я, знаете ли, далек от революционных течений…
- Все честные и порядочные люди, любящие Отечество, должны включиться в борьбу за свободу народа! - не ответив на мой вопрос, взвилась барышня. - Как можно говорить, что вы далеки от революционных идей! Вы что, ретроград?
- В общем-то, нет, я тоже за свободу народа, тем более, что я сам и есть этот народ, то есть, не весь, конечно, народ, а его представитель. Но, сколько я знаю, пока революцией никому еще его освободить не удалось. Сколько уже революций было… Да и так ли нам, народу, нужна свобода, может быть, мы обойдемся хлебом и зрелищами?
- У вас, Василий Тимофеевич, в голове сплошной мусор. Вы хотя бы Михайловского читали?
С литературой у меня дело обстояло немного лучше, чем с политикой, и на этот вопрос я ответил без труда:
- Читал, конечно, правда, давно, в детстве, помню только, как Тема Жучку из колодца вытаскивал.
- Какой еще Тема? - удивилась девушка.
- Который из повести Михайловского "Детство Темы".
- Я вас спрашиваю не про литератора Гарина-Михайловского, а про великого русского патриота и публициста Николая Константиновича Михайловского.
- Нет, такого я не знаю. У меня ведь амнезия! - твердо ответил я. - А вы Антона Павловича Чехова знаете?
Барышня удивилась смене темы, но ответила:
- Что, собственно, про него нужно знать? Безыдейный человек, певец сумеречных настроений, посредственный писатель, да еще из плебеев, мы, революционеры-народники, его не читаем. Такими, как он, писателями интересуются только мещане да кисейные барышни…
Не знаю отчего, скорее всего из-за напряжения последних дней, вместо того, чтобы не обратить внимания на очередную амбициозную дуру, я разозлился:
- А вы, простите, из каких барышень будете, из барышень-крестьянок? К вашему сведению, через сто лет про вашего Михайловского в энциклопедиях будет написано в лучшем случае три строчки, если его вообще кто-нибудь вспомнит, а про Чехова - большие серьезные статьи.
- Не знаю, что будет написано в энциклопедиях через сто лет, но думаю, в свободной России будут с уважением относиться к людям, которые жертвовали свои жизни за свободу, прогресс и народное счастье! - парировала пламенная революционерка.
На это мне возразить было нечего, тем более, что разговор наш прервал приход нежданных гостей: в избу после вежливого стука вломилось несколько вооруженных людей под предводительством, как я позже узнал, станового пристава.
Явление полицейских было обставлено не так торжественно, как ОМОНовский налет, с которым я недавно столкнулся в своем времени, но впечатление от внезапного появления оказалось не менее сильное. Мы с Натальей Александровной застыли на месте, как персонажи картины Репина "Не ждали".
Молча протаращившись несколько долгих секунд на возникших перед нами полицейского офицера и четырех урядников, я, наконец, нашелся, что спросить:
- В чем дело, господа?
- А в том, - довольным голосом ответил молодой, красивый становой пристав, терпеливо ждавший такого или подобного ему вопроса, - что вы, сударь и сударыня, арестованы!
- Позвольте полюбопытствовать, за что? - вежливо поинтересовался я. Полицейские были без масок, не кричали дикими голосами, не размахивали оружием, не валили нас на пол и вели себя не нагло, а скорее смущенно. К тому же ко мне начало возвращаться самообладание.
- А об этом вам лучше знать, господин хороший! - с тонкой улыбкой сказал офицер.
В этот драматический момент моя новая знакомая вдруг подняла сжатую в кулак руку и тоненьким голосом выкрикнула:
- Долой тиранию и тиранов!
Я удивленно посмотрел на нее и, несмотря на неподходящий момент, засмеялся. Ни стройный становой пристав с темными, закрученными усиками, ни урядники с обыкновенными крестьянскими лицами никак не походили на тиранов, как и карнавальная барышня-крестьянка на Софью Перовскую.