* * *
Теперь к Страсбургу двигалась довольно пестрая толпа. В телеге вместе с механическим вертепом, лютней и кое-какими съестными припасами тряслась девица Клотильда. Арделио правил лошадью – тяжеловесным низкорослым коньком, хорошо пригодным для сельских работ, выносливым и спокойным. За телегой шли подвижники, вооруженные кто во что горазд.
Фихтеле был очень раздосадован странной бесхребетностью Иеронимуса. Порой на капеллана такое накатит, что хоть святых выноси.
А Ремедий, как водится, в рассуждения не входил. Жив – и слава Богу.
Наместник Варфоломей и Михаэль пустились в мутные дискуссии о природе вечности и спасения души. Они не понимали ни слова из того, что между ними говорилось. Лишь основополагающая идея была ясна: оба были полностью согласны друг с другом.
В миле от Айзенбаха обнаружилось, что к каравану присоединился еще один человек. Свесившись с козел, Арделио на ходу коротко переговорил с новичком, выслушал объяснения, кивнул и больше ни о чем не спрашивал. По словам этого человека, он торопился в Страсбург, но боялся предпринимать столь опасное путешествие в одиночку, а нанять охрану денег не имел.
Это был совсем молодой человек с большими, широко расставленными глазами. Довольно смазливый, если бы не мрачноватое выражение лица. Это красивое и вместе с тем печальное лицо имело в себе нечто неотразимое для чувствительной Клотильды. Девица тут же высунулась из телеги и принялась строить ему глазки.
Что до молодого человека, то он удостоил ее лишь беглым взглядом и принялся озираться вокруг, словно выискивая кого-то в толпе. Если кто-то и привлекал его здесь, то отнюдь не девица.
Клотильда не обиделась. Спряталась в телеге, взялась за лютню. Не тот, так другой. Завтра будет новый день, только и всего.
В эту ночь остановились на ночлег в лесу, отойдя от большой дороги на четверть мили. Поставили телегу так, чтобы с дороги не углядели, развели костер побольше. Арделио подстрелил двух уток. Клотильда ловко ощипала и сварила добычу, а после все сидели вокруг огня и жевали темное жесткое мясо.
Ремедий согрелся, разнежился. Иногда ему начинало казаться, что не было всех этих лет, проведенных рядом с Иеронимусом. Что все еще служит под началом рыжего Агильберта, который продал душу дьяволу. Лица вокруг были другие – не те, что окружали его в Своре Пропащих. Но похожи. Да вот и Фихтеле рядом, этот-то служил с Агильбертом, хоть и присоединился к Своре позднее. А вон еще одно лицо – тоже из тех лет…
Ремедий вздрогнул. Блаженная тупость отступила, мгновенно сменилась тревогой. Напротив него, в тени, действительно мелькнул кто-то знакомый.
Ремедий прищурился, пытаясь разглядеть этого человека. Давно забытого. Так забывают лица умерших – за ненадобностью.
Тот зашевелился, поерзал, опустил голову – видно, не хотел, чтобы Ремедий его увидел. Кому понравится, когда вот так на тебя уставятся.
И Ремедий выбросил незнакомца из головы. Мало ли, кто на кого похож.
Девица Клотильда дернула его за рукав, показала украдкой колоду.
– Эй, монашек, – позвала.
Ремедий улыбнулся. Когда он был ландскнехтом, такие девицы называли его "солдатик".
– Сыграем?
– Я плохо играю, – сказал он.
Клотильда засмеялась.
– Этого-то мне и надо. Проиграй мне, монашек.
Он хмыкнул в ответ и пересел поближе. Карты замелькали в руках Клотильды – синее, красное, золотое, белое, грехи, добродетели, слабости людские и сильные стороны, любовь и смерть, жизнь и молитвенный экстаз, ад и рай – огрубевшие руки актерки тасовали их так и эдак. Ремедий брал из ее пальцев то одну, то другую карту, рассматривал. Дольше других держал перед глазами одну, жутковатую: скелет с косой ведет за руку монаха, за рясу монаха цепляется девица, за девицей – торговец… Живая цепь терялась за горизонтом.
Клотильда отобрала у него карту, недовольная тем, что мешает играть.
– Путь неблизкий, еще наглядишься, надоест, – сказала она.
Но Ремедий не сразу выпустил карту.
– А как она называется?
– "Смерть", конечно. Видел когда-нибудь Пляску Смерти?
Ремедий кивнул.
– Я видел смерть, – сказал он простодушно.
Клотильда хмыкнула.
– Кто ж ее не видел, дружок.
– А какая карта бьет "Смерть"?
Актерка выбрала из колоды другую – обнаженная женская фигура, окруженная венком.
– "Вечная жизнь", конечно.
Ремедий повертел перед глазами "Вечную жизнь". Девица на карте была очень хороша собой. Похожа на Рехильду Миллер. От мысли о Рехильде Ремедий перешел к другой:
– Странная у тебя колода. Этими картами только играют?
– Не только, – сердито сказала Клотильда. – Иногда гадают. Но очень редко.
Ремедий смотрел на нее, шевелил губами – думал.
Клотильда склонила голову набок.
– Ты из профессионального интереса спрашиваешь?
– Что? – Ремедий смешно заморгал светлыми ресницами.
– Ну, говорили, будто вы с Иеронимусом сожгли за ведьмовство целую толпу женщин, – пояснила Клотильда. Пристально посмотрела на него. – Это правда, монашек?
– Да, – сказал Ремедий. – А почему ты испугалась?
– Я вовсе не испугалась, – сердито заявила Клотильда. – Гадание на картах – колдовство и ересь. И я этим занимаюсь. Иногда.
Ремедий сказал:
– Чтобы осудить тебя, нужно двое свидетелей.
– Да ладно тебе… – Клотильда махнула рукой, отметая все сомнения. – Я и гадаю-то очень редко. Не люблю.
– Почему?
– Потому что сбывается.
– А если выпадает "Смерть", значит, человек скоро умрет?
– Ничего подобного. Монах, а не знаешь. Смерти не существует. Знаешь, какой стих подписан к этой карте? – Она снова вытащила из колоды "Смерть" и прочитала, водя пальцем по ломаным буквам на ленте, обвивающей картинку: "Ich bin Auferstehung und Leben".
Ремедий нахмурил лоб.
– Это из Писания. А почему не по-латыни?
– Понятия не имею, – беспечно сказала Клотильда. И заторопила его: – Давай лучше играть. Смотри. У меня на руках младший грех – "Непослушание". Есть у тебя "Подчинение"?
Она сунулась в его карты.
– Нет, "Подчинения" нет. Попробуй взять мой грех другой добродетелью.
Ремедий протянул "Надежду".
– С ума сошел! – Она хлопнула его по руке. – А чем ты будешь бить "Отчаяние", скажи на милость, если выбросишь "Надежду" на какое-то "Непослушание"? У тебя же есть "Стыдливость", смотри…
Выхватила карту из его пальцев, покрыла ею "Непослушание", отложила в сторону.
Вскоре игра увлекла обоих. Прошло немало времени, прежде чем Ремедий вспомнил о новичке, которого силился узнать. Поискал глазами. Теперь рядом с незнакомцем сидел Иеронимус. Они были погружены в негромкую беседу.
И Ремедий успокоился.
* * *
Иеронимус поднял голову. Незнакомый молодой человек стоял возле него, глядел на сидящего сверху вниз светлыми печальными глазами.
– Вы Иеронимус фон Шпейер?
Иеронимус подвинулся, дал ему сесть рядом. Тот примостился, обхватил руками колени. От его грязных волос пахло землей.
– Я Валентин Вебер, – сказал незнакомец тихо. – Мы с вами встречались раньше. Один раз. С тех пор я ждал вас.
Иеронимус молчал, ждал, что будет дальше.
– Вы помогли мне, – добавил Валентин.
Тогда Иеронимус повернул голову, желая рассмотреть этого человека получше.
– Я не помню тебя, – сказал он наконец.
Валентин отозвался – почти шепотом:
– Я разговаривал с вами из могилы. Я мертв, отец Иеронимус. Вот уже семь лет как мертв. Только одно и живо еще – моя благодарность.
Иеронимус поднял руку, провел пальцами по щеке молодого человека. Щека была холодной и на ощупь дряблой.
Валентин грустно улыбнулся.
– Видите? Я мертв.
Тогда Иеронимус спросил:
– А я?
– Не знаю, – ответил Валентин.
Иеронимус видел, что юноша не лукавит.
– Почему же мы встретились с тобой, если ты мертв, Валентин?
– Может быть, вы умираете, отец мой? – спокойно спросил его Валентин.
– Может быть, – согласился Иеронимус.
А Валентин сказал:
– Все эти годы я желал только одного: увидеть вас. Тогда, в Айзенбахе, я слышал ваш голос. Я ничего не знал о вас. Ничего, кроме голоса.
Иеронимус шевельнулся. Он вдруг ощутил свой возраст, свой живот, мешки под глазами.
Валентин смотрел на него с бесконечной любовью.
– Я помню каждое ваше слово.
– А я не помню, – признал Иеронимус.
– Я был в яме вместе с другими мертвецами. Всех нас охватило отчаяние. У меня была библия, солдаты бросили ее в яму вслед за трупами. Я раскрыл книгу и стал читать. Я читал пророка Иезекииля. – Валентин покусал бледные губы, припоминая текст. – "Пошлю на него моровую язву…" Они слушали, и в их сердца возвращалась надежда, хотя было очень страшно. И когда я споткнулся посреди строки, чей-то голос ИЗВНЕ произнес: "И узнают, что я – Господь". В то мгновение мне показалось, что сам Господь говорит со мной.
– А это был всего лишь монах-бродяга, – сказал Иеронимус. – Который присел перекусить на братской могиле. И знал библию достаточно хорошо, чтобы закончить цитату. Только и всего.
– На долю секунды вы были для меня Богом, – серьезно сказал Валентин. – Этого довольно, чтобы помнить вас остаток вечности.
Он склонился головой на колени к Иеронимусу. И Иеронимус положил ладонь на растрепанные светлые волосы и так остался сидеть, вдыхая острый запах могильной земли.
* * *
Через день рябой Балатро объявил, что знает более короткий путь до Страсбурга, чем тот, который предлагает Варфоломей. Наместник, прознав про то, подскочил к комедианту и вступил с ним в ожесточенный спор. Они чертили карту на земле, выкладывали схемы палочками и листьями, яростно забивали очередную схему ногами, чтобы нарисовать ее заново – более точно.
Бальтазар Фихтеле слушал, пытался вникать, но не смог. Плюнул. Остальные, поняв, что спор надолго, запалили с утра костер и взялись за карты.
Прошло никак не меньше часа, прежде чем наместник, весь красный, вспотевший, будто камни таскал, подал сигнал к выступлению. Кто победил в споре, осталось неясным. Подозревали, что Балатро.
Выбрали проселочную дорогу, отходящую от главного тракта. Арделио прикрикнул на лошадь, заставляя повернуть с удобной грунтовки. Телега, раскачиваясь и подпрыгивая, затряслась по колее, куда осенним ветром навалило веток. Слышно было, как в телеге ругается Клотильда.
Ремедий так и не понял, кем приходится девица двум комедиантам – сестрой, возлюбленной? Улучив момент, спросил ее об этом. Она пожала плечами.
– И то, и другое, – был странный ответ.
– Кому? – поразился Ремедий.
– Обоим, – не моргнув глазом, сказала девица. И глядя на лицо Ремедия, расхохоталась.
* * *
На рассвете следующего дня Витвемахер куда-то ушел. Вернулся через час, лицо имел чрезвычайно таинственное. О чем-то пошептался с Варфоломеем, разбудив его. Тот слушал, кивал. Потом растолкал остальных благочестивых братьев. Комедианты продолжали спать сном невинности. Громким шепотом торжественно объявил, что по дороге сюда движется купеческий караван и предстоит спасти десяток заблудших душ.
Купцы показались через полчаса. И товарец-то, судя по всему, завалящий, и охрана убогая – всего пять солдат, да и купцы не Бог весть каким золотом блещут. Но как засверкали безумные глаза Варфоломея, когда он взмахнул руками и сипло прокричал:
– Во имя спасения!..
Головная лошадь заржала, попятилась – прямо перед ее мордой неожиданно выросла острая пика. Над острием горели яростные глаза блаженного Верекундия.
Охранник схватился за оружие, но выстрелить не успел – пика пропорола его кожаную куртку, вонзилась в грудь под ребрами. Кровь вытекла из его рта, и он умер.
Купцы сбились в кучу – их было всего трое – и озирались по сторонам, не зная, откуда ждать погибели. Охранники вступили в бой.
Несмотря на свой диковатый вид, святые братья были отменными бойцами, в чем могли убедиться несчастные солдаты. Захваченные врасплох, окруженные со всех сторон, купеческие охранники оборонялись, как могли, и еще двое из них погибли. Последние двое, оглушенные, истекающие кровью, были брошены на землю лицом вниз.
* * *
Ремедий проснулся, сел. Сражение разыгрывалось в четверти мили от лагеря путешественников, но знакомые звуки – лязг мечей, одинокий хлопок выстрела – заставили его подскочить. Взяв аркебузу, Ремедий осторожно пошел вперед, на шум.
Успел как раз вовремя, чтобы увидеть, как подрагивают ноги повешенных купцов – те еще не умерли, плясали в петле. Под виселицей на коленях стоял Варфоломей и, заливаясь слезами, молился за души этих нераскаявшихся грешников, то и дело охлестывая себя тяжелыми цепями. Кровь проступила на его плечах и груди.
В траве ничком лежали два израненных человека. Витвемахер стоял над ними, широко расставив ноги и держа пику наготове. Если хоть один шевельнется, вонзит в затылок.
Ремедий подошел поближе, встал на колени рядом с Варфоломеем и пробормотал молитву. Тем временем умирающие затихли – отмучились. В чаще хрустели ветками отпущенные на свободу лошади.
Один из пленных, маленького роста, щуплый, глухо сказал в землю:
– Дай хоть голову поднять, говнюк.
Витвемахер слегка коснулся его шеи холодной острой пикой. Пленник выругался и затих.
Все терпеливо ждали, пока Варфоломей закончит молиться. Наконец наместник поднялся на ноги, отер слезы с лица и обратился к своим соратникам:
– Поднимите пленных.
Двое уцелевших солдат были грубо поставлены на ноги. Один из них обвис на руках Верекундия – тяжело был ранен. Ремедий приоткрыл рот, глядя на пленного во все глаза. А тот – лицо хитрое, как у маленького хищника, востренький носик, шустрые глазки – сказал хрипло:
– Сукин ты сын, Гааз…
Это был Шальк.
Варфоломей бегло оглядел его, оценил тяжесть ранений и распорядился:
– Добить.
– Нет, – поспешно встрял Гааз.
Наместник Варфоломей уставился на него широко раскрытыми глазами. Так и рвалось из них на волю безумие.
– Оставь его жить, – повторил Ремедий.
– Он защищал нечистое дело, – гневно произнес Варфоломей. Каждое слово отчеканил, словно монету, и швырнул в лицо Ремедию, динарий за динарием.
– Он покается, – упрямо сказал Ремедий.
– Он все равно умрет, – вмешался Витвемахер, стараясь говорить примирительным тоном. – Слишком тяжело ранен.
– Пусть умрет своей смертью, – совсем тихо сказал Ремедий.
– Ты что, его знаешь?
Ремедий кивнул.
– Он обыгрывал меня в карты… То есть, я хочу сказать, он мой старый товарищ и отменный пушкарь.
Варфоломей продолжал сверлить Ремедия глазами.
– А второй? Он тоже тебе знаком?
Ремедий повернулся ко второму пленнику. Тот поднялся на ноги сам, без посторонней помощи, прислонился к дереву – стоял, откинув голову, улыбался. Глядел не на Ремедия, а на встающее солнце. Могучий мужичина, бородища лопатой.
Ремедий побелел и еле сумел вымолвить:
– Надеюсь, что нет.
Но он знал этого человека. Он сам закапывал его в землю.
Мартин, Doppelsoldner, дружок стервозной Эркенбальды. Тот, что умер от ран в нескольких милях от Айзенбаха ровно семь лет тому назад.
* * *
– Может, просто похож? – спросила вечером Клотильда, с которой Ремедий поделился своим открытием.
Но он покачал головой.
– Нет, я не ошибаюсь. Разве ты не чувствуешь?
Клотильда замерла, приоткрыв рот, прислушалась. Потом покачала головой.
– Не-а. Ничего такого не чувствую…
Шепотом Ремедий спросил ее:
– Клотильда… КУДА МЫ ИДЕМ?
– Балатро знает дорогу, – беспечно отозвалась она.
* * *
– Дура! С "Несчастья" ходи, с "Несчастья"! У него "Ладья", потопи его…
– На тебе "Сдержанность". Жри. Задавись.
– Мало.
– Чего мало?
– "Сдержанности" мало. Мой грех старше твоей добродетели.
– Тогда… "Воздыхание о вечном".
– Отбито, – с сожалением сказала Клотильда.
Ремедий придвинулся к ней ближе.
– "Непотребство", – сказал он, выкладывая карту девушке на колени.
Клотильда покусала губку.
– На твое "Непотребство" – "Диана".
– Мухлюешь, – крикнул Шальк, пристально наблюдавший за игрой.
Шалька притащили в лагерь, как куль с мукой, повалили на телегу. Увидев пушкаря – того отделали на славу – Клотильда вскочила, засуетилась. И хоть невиден собой Шальк, а едва очухавшись, принялся ладно молоть языком, чем и проник в чувствительную душу девушки.
На помощь себе Клотильда призвала Иеронимуса, угадав в нем человека знающего. При виде Мракобеса Шальк громко застонал и отвернулся.
– Это мне чудится? – осведомился он.
Иеронимус потрогал пульс у него на шее.
– Не чудится, – сказал он наконец.
Шальк не стесняясь выругался.
– Могу тебя порадовать, – продолжал Иеронимус как ни в чем не бывало. – Твой друг Бальтазар Фихтеле тоже здесь.
Шальк подскочил, но Иеронимус заставил его лежать смирно.
– Я позову его.
И ушел.
Теперь Шальк лежит в телеге, забинтованный до самых глаз, смотрит, как Клотильда морочит голову Ремедию Гаазу. Парню скоро тридцать, а все такой же дурак.
Не выдержав, Шальк заорал:
– "Диана" младше "Непотребства"! Ну и теленок же ты, Ремедий…
Ремедий покраснел, смешал карты в руке. Невпопад спросил:
– Клотильда… А чем крыть "Любовь Земную"?
– "Любовью Небесной", конечно.
– А почему Любовь Земная – грех?
– Поменьше рассуждай, монашек, – сказала Клотильда. – Сильная карта, так что жаловаться?
– Не на что, – отозвался Ремедий и влепил ей поцелуй.