– Вино хорошее было… Он знаете как говорил? Много, говорил, я вина в жизни выпил, но самое лучшее – то, что от души… Одно – в харчевне у Харранских ворот, из рук пригожей девки, а другое – поил меня, говорит, один раздолбай после боя у реки Дуалу…
– Ну, и какой я был?
– Да такой же, как теперь, только покрепче, что ли…
Придя домой, я застал у себя Мурзика с Цирой. Они сидели на кухне, за столом, разложив какие-то бумаги и уткнувшись в них нос к носу.
– Обед в термосе, – сказала Цира, не поднимая головы.
Я вошел в комнату, снял с подоконника толстый цирин термос, достал бумажную тарелку и вытряхнул на нее содержимое термоса. В комнате запахло съестным. Тушеная картошка с куриными фрикадельками. В томатном соусе. Умеет Цира порадовать мужчину.
Сел на диван с тарелкой на коленях и начал есть. Руками. Съел быстро, обтер руки об одеяло и направился на кухню. Выбросил пустую тарелку. Ведро было переполнено.
– Вынес бы ты, что ли, мусор, Хашта, – сказал я.
Мурзик-Хашта оторвался от бумаг. Посмотрел на меня виновато.
– Я сейчас, Цира, – сказал он. Встал, взял ведро. Потопал на помойку. Лежавшая сверху скомканная бумажка вывалилась из ведра и упала на пол. Тотчас же кошка, доселе невидимая, – караулила, что ли? – возникла из небытия и принялась с топотом гонять бумажку.
Я всегда считал, что кошки – бесшумные твари. Что они крадутся на мягких подушечках лапок. Наша кошка, Плод Любви, бегала с топотом, какой не снился самому завзятому барабашке.
Когда за Мурзиком захлопнулась входная дверь, я заглянул в бумаги.
Это были грамматические упражнения.
– Ну что ты во все суешься? – недовольно спросила Цира. – Кто тебя звал?
– Во даешь, Цирка! – сказал я развязно. – В конце концов, это моя квартира. А Мурзик – мой раб.
– Он уже почти не раб.
– Я еще не подписал все бумаги. И гражданство ему еще не выправил.
– Все равно, Энкиду…
– Только этого нам и не хватало, – сказал я. – Энкиду-коммунист. А ты что тут делаешь, Цира? Помогаешь Мурзику листовки писать? Призываешь к мятежу с бомбометанием? Злокозненным комми потворствуешь?
– Я у Мурзика ошибки проверяю, – сказала Цира холодно. – У него, между прочим, завтра контрольная по вавилонскому.
– Покажи.
Я взял листок и стал вчитываться в мурзиковы каракули. Неумелой рукой беглого каторжника было выведено:
"КАГДА РАБОЧИЙ КЛАС АСВАБАДИЦА,
ТО СДОХНЕТ ВОВИЛОНСКАЯ БЛУТНИЦА".
– "Вовилонская", – фыркнул я, бросая листок обратно на стол.
Цира аккуратно исправила "о" на "а" и сердито велела не мешать.
Когда Мурзик вернулся и осторожно поставил ведро на место, я сказал ему:
– Мурзик, как пишется слово "Вавилон"?
– А?
– Через "о" или "а"?
Пока Мурзик соображал, Цира подняла голову от листка и встряла:
– В "Вавилоне" и "о" и "а" есть. Головой бы думал, брат Энкиду.
– Цира! – зашипел я. – Ты мне весь педагогический процесс ломаешь.
Мурзик присел рядом с Цирой, но глаз от меня не отрывал. Вид у него был настороженный.
– А что, – тревожно спросил он, – не так что-то?
Клинья, выводимые Мурзиком, шатались и падали друг на друга, как пьяные. У Циры почерк был тонкий, неразборчивый, но уверенный. Даже самоуверенный какой-то.
– Дело такое, господин, – объяснил мне Мурзик шепотом, чтобы Цире не мешать. – Если я завтра эту контрольную хорошо напишу, корки дадут, что я грамотный. А с этими корками мне в редакцию ход открыт… Там привечают, если кто из эксплоатируемых творить захочет… Только баба эта кривоногая, она у них главная, оказывается, все исправляет и переправляет… Только имя оставляет, ну – подпись, то есть… Кто заметку сочинил…
– А про что заметки?
– Про разное. Про издевательства рабовладельцев. Про эксплоатацию. Про разные успехи…
– Чьи?
Цира подняла голову и сказала, что мы ей мешаем. Мы замолчали. Она снова уткнулась в мурзикову писанину, старательно шевеля губами над каждым словом.
Мурзик еще тише сказал:
– Про успехи – это если кто освободился благодаря партии или ловко обличил кровососа… Я у них за бескомпромиссного борца канаю. Потому что под смертным приговором хожу, чудом спасся, а новый хозяин смертным боем меня бьет. За это… вольнолюбивый и несгибаемый нрав.
– Это кто тебя смертным боем бьет? – спросил я, повысив голос. – Это я, что ли, тебя смертным боем бью?
Мурзик покраснел.
– Ну так а что…
– Да я на тебя две сотни сиклей выложил, на ублюдка, чтобы ты… А ты… Такое сказать! Про брата!..
Цира стукнула кулачком по столу.
– Вон из кухни! – прикрикнула она. – Оба!
Я резко встал и вышел. Мурзик поплелся за мной, бубня:
– Сами же велели… в доверие…
Я не отвечал. Я и сам не знал, что меня это так разобидит.
* * *
Седьмым Энкиду оказался наш одноклассник Буллит. Ицхак заявил, что давно подозревал нечто подобное. Любой из нас мог заявить то же самое, просто Ицхак, как всегда, успел первым.
Совещание проходило у меня на квартире. Набились тесно на кухне. Ицхак занял кресло, Луринду уселась у него на коленях. Цира пригрелась на ручках у меня. Я сидел на табуретке в углу. Цира мешала мне пить чай – вечно оказывалась между мной и моей чашкой. Один Мурзик-Хашта сидел без дамы, и ему было удобно. Он начал отращивать волосы. Он растил их уже неделю. Пока что волосы не выросли, но оба мы знали, что мой приказ выполняется. Я купил для него серьгу. Пока не отдавал – берег до того дня, когда Мурзик получит вавилонское гражданство.
– Итак, – сказал Ицхак, немного приглушенный навалившейся на него Луринду, – мы нашли седьмого. Гипотеза блестяще подтвердилась: как только двое Энкиду оказались достаточно близко друг к другу, один из них вспомнил родной язык…
– Подожди, – перебил я. – Ты имеешь в виду нас с Мурзиком?
– Ну да, конечно.
– Так ведь и ты, Изя, – Энкиду.
– Я Энкиду в меньшей степени, чем Мурзик. Моего процента не хватило, чтобы актуализировать твои проценты… кстати, тоже не слишком большие.
– Ладно, – махнул я рукой. – Гипотеза принимается. Все равно другой у нас нет, да и факт, можно сказать, уже свершился, а как его объяснить – дело десятое…
– Угу, – вставил Мурзик.
– Я прошу вас не забывать, братья, для чего мы здесь собрались, – напомнила Цира. Все посмотрели на нее. Лично я видел только ее тонкий затылок, но голос у Циры был суровый. – Мы собрались для того, чтобы обсудить, каким образом два последних Энкиду могут быть привлечены к нашему общему великому делу.
– Ну, комми я беру на себя, – сказал Хашта-Мурзик. – Скажу им, что это… что кровососы задумали акцию… Надо, мол, ввести несколько представителей народа. Большинства, то есть, эксплоатируемого.
– Это где он так насобачился? – изумился Ицхак.
– Мурзик – член коммунистической партии, – пояснил я. – Это сделано в наших общих интересах.
Ицхак присвистнул. Луринду поморщилась и потерла ухо.
Цира спросила Мурзика:
– Ты ручаешься за то, что комми придет?
– А то! – горячо сказал Мурзик. – Она меня этим… самородком называет. Говорит, кровососы нарочно таких самородков – ну, принижают и пытают всячески, чтобы им, значит, кровососам, самим процветать на нашей, самородковой, кровушке…
Луринду сказала капризно:
– Изя! Пусть он замолчит! У меня уши вянут!
– Мурзик, высказывайся по существу, – сказал Ицхак.
– А я и высказываюсь… Придет эта баба, никуда не денется. Я уже понял, чем ее взять можно. Она ведь… – Тут Мурзик подался вперед, и на его физиономии отпечаталось искреннее изумление. – Она ведь на самом деле во все это верит! Ну, в кровососов, в эксплоатируемое большинство, в бомбометание… То есть, на полном серьезе!.. А сама Институт этих… благородных дев заканчивала, правда! Я у ней дома был, она вышивает хорошо. И макраме делает. У ней всюду висят, как шелкопряды какие-нибудь… Замуж ее надо…
– Вот ты и женись, коли такой добрый, – холодно сказала Цира.
Мурзик покраснел.
– Да нет, не хочу я… на ней.
– Да? – Цира аж затряслась у меня на коленях. – Ее ты просто так трахать хочешь? Да? Порядочную вавилонянку? Институт заканчивала, надо же! Дев! А она дева, да? Ты ее уже лишил девственности, а? Ну? Что молчишь? Холуй! Сукин сын! Ублюдок!..
Мурзик ошеломленно глядел на Циру и молчал. Цира потянулась, чтобы огреть его по морде, своротила чашку, облила себе платье и закричала:
– Да ебать тебя в рот!..
– Кого? – глупо спросил Мурзик.
– Тебя!
– Это… ты, что ли, меня в рот ебать будешь? – спросил Мурзик еще глупее.
– Я! – ярилась Цира.
– Тише, Цира, замолчи, – сказал я, удерживая ее за плечи. – Не трахал он ее. Не лишал девственности. Ведь ты не трахал коммунистку, а, Мурзик?
Мурзик густо покраснел и не ответил.
– Я одного не понимаю, – спокойно вмешался Ицхак. – Какое это имеет отношение к делу?
– Никакого! – уксусным голосом сказала Цира.
Я отпустил ее. Она стрелой налетела на Мурзика. Он взял ее за руки, развел их в стороны и с доброй улыбкой стал смотреть, как она дергается и извивается. Потом, когда она утомилась, сказал тихо:
– Так ведь лучше тебя, Цирка, нет никого. Я дело говорю. Я для того других баб и перетрогал, чтоб убедиться.
– Так ты и других?!. – визгнула Цира.
– Ну… Там много баб, среди коммунисток-то. Всё бомбы мечут. Я так думаю, это с недоёбу у них…
Цира изловчилась и плюнула ему в глаз. Мурзик отпустил ее. Она убежала в комнату и с размаху метнулась на мой диван. И там заревела в голос.
– Ну вот… – протянул Мурзик.
– К делу, – оборвал Ицхак. – Ты берешься эту сучку сюда привести.
– Да.
– Она доверяет тебе?
– А то! Я ж говорю, она думает – я этот… бескомпромиссный… В общем, придет.
– В транс войти сможет?
– Введем, – уверенно сказал Мурзик. – Я ей скажу, что это для освобождения эксплоатируемого большинства нужно. Она для освобождения хоть куда войдет. Отчаянная!
– Великолепно, – сказал Ицхак и слегка сдвинул Луринду на своих коленях – чтобы меня лучше видеть. – Теперь второе. Буллит. Этого я возьму на себя.
– А как ты его уговоришь? Булька – скептик.
– Я его напою до изумления. Пьяный Булька хоть на что пойдет.
– Ладно, – сказал я. – И последнее… Хорошо, соберемся мы все. Положим, в офисе соберемся, там места хватит. А кто нас всех в транс вводить-то будет? Не Цира же! Она ведь тоже участвует…
– Я не смогу! – прокричала из комнаты Цира плачущим голосом. – Я тоже Энкиду!
Повисло молчание.
– Может быть, на магнитофон голос ейный записать? – предложил Мурзик. – Пусть бы Цирка наговорила, что там положено… Ну, вы расслаблены, вы расслаблены… Расслабьте глаз, расслабьте ухо… Что там еще? Вы, там, парите в воздухе…
– Не знаешь, молчи! – опять прокричала из комнаты Цира.
– Нет, идея дельная, – сказала Луринду и пошевелилась на коленях Ицхака. – Правда, дельная идея, Изенька?
Изенька сказал, что да, дельная.
– Цирка, ты слова наговорить можешь? – крикнул Мурзик.
– Я с тобой не разговариваю, пидор! – отрезала Цира и появилась на кухне. Глаза у нее были красные, губы распухли, но лицо хранило вызывающе-строгое выражение.
– Ну так со мной поговори, ягодка, – сказал Ицхак.
Цира метнула на него яростный взгляд и кисло сказала в пространство:
– Я могу надиктовать текст и сделать соответствующую магнитофонную запись. Но процесс, который мы хотим произвести, чрезвычайно сложен. В нем участвуют семь компонентов. И не просто компонентов. Это – семь разных человек, разного социального положения, разного образовательного уровня, разного, в конце концов, энкидусодержания. При этом двое даже не подозревают о своей принадлежности к великому герою.
– Говори короче, – оборвал я.
– Я и говорю по возможности кратко. Просто приходится разжевывать… для недоумков.
Мурзик то ли не понял, в чей огород камень, то ли внимания не обратил.
Цира продолжала:
– Следовательно, человек, руководящий процессом, должен присутствовать в комнате физически. Иначе процесс может выйти из-под контроля… и привести к непредсказуемым последствиям.
– Согласен, – сказал Ицхак.
А я спросил:
– Следовательно?
– Следовательно, нам необходимо восьмое действующее лицо. Путеводитель. "И будет у них тот, кто сумеет их отвести туда. И увидят <они> там Энкиду во всем его могуществе", – процитировала она на память таблички из храма Эрешкигаль.
– У тебя есть кто на примете? – спросил Мурзик.
Она ответила, поджимая губы и с явной неохотой:
– Только учитель Бэлшуну.
– Это который синяков тебе наставил, что ли? – переспросил Мурзик.
Цира молча кивнула.
– Ну так и что! – решился Мурзик. – Для такого дела…
– Он не пойдет, – холодно сказала Цира. – Я рассорилась с ним насмерть. И вообще я не желаю его видеть.
– Да ты перестань о себе-то думать, – возмутился Мурзик. – Скоро вообще уж никакой Циры больше не будет. Будет один великий Энкиду…
Цира судорожно вздохнула. Ей было не по себе. Да и всем нам, по правде сказать, не по себе было.
– Следовательно, нам необходимо уговорить учителя Бэлшуну принять участие в нашем эксперименте? – уточнила Луринду. – Я могу взять это на себя.
Цира покосилась на нее неодобрительно.
– Ты не в его вкусе, девушка.
– Да ладно вам, – сказал Мурзик и хлопнул себя по коленям. – Учителя я приведу.
– А ты – тем более, – мстительно сказала Цира.
– Не больно-то я его спрошу, – фыркнул Мурзик. – Приведу и все.
– Как?
– Как? – Мой раб усмехнулся. – А компартия у трудящего человека на что? Да я и взносы им заплатил за полгода вперед…
* * *
В тот день, когда Мурзик получил вавилонское гражданство, неожиданно началась весна.
Стоял мокрый, скучный месяц нисану. То и дело принимался идти дождь, иной раз в воздухе снова появлялись сырые хлопья снега, тающие на асфальте. Так тянулось уже почти две седмицы без всякого просвета.
Когда мы вдвоем направились в Литамское управление регистрации актов гражданского состояния, небо было затянуто толщей облаков. Я шел впереди. В одном кармане у меня лежала коробочка с серьгой, в другом – деньги. Мурзик шагал следом. Он тащил увесистую сумку с документами. Таблички глухо позвякивали.
Я повернулся к Мурзику.
– Ты бы их хоть в планшет положил.
У меня был специальный фирменный планшет с карманами для табличек. Ицхак позаботился обеспечить сотрудников своей фирмы.
Мурзик сказал, что он их положил. В планшет. Какие влезли. Мурзик был непривычно бледен.
– Что с тобой? – спросил я резким тоном. Потому что и сам почему-то нервничал.
– Ну… боязно как-то, – сказал мой раб, отводя глаза.
Я остановился.
– Месяц нисану еще не истлеет, как мы перестанем существовать. Сольемся, блин, в едином герое Энкиду.
Мурзик нехотя подтвердил: ну да, сольемся.
– Так что ты ерзаешь? Отклонения сказываются… непатологического характера?
Он пожал плечами.
– Я не нарочно… Да и нужно ли это – ну, освобождать меня? Может, оставить нам эту затею, господин? И так вон сколько сил да денег угрохали…
– Ты что, Мурзик, с ума сошел? Хочешь влиться в нашего общего предка, пребывая в рабском состоянии?
– Ну и что? Мало ли куда я вливался в этом состоянии – ни от кого еще не убыло…
Я наорал на него, и разговор заглох.
Процедура превращения моего раба в вавилонского гражданина заняла ровно четверть клепсидры. Два полуголых вышколенных холуя с электрическими факелами в руках пригласили нас в церемониальный зал.
Зал был довольно убого разрисован по стенам масляными красками: круглые белые цветы на синем фоне. Грубая имитация узоров с ворот Иштар. По углам стояли гипсовые быки Мардука, покрашенные золотой краской, и искусственные фикусы в кадках.
Хорошо кормленая тетя в одеянии, имитирующем одежды царя Хаммурапи, поднялась нам навстречу из-за стола и для начала сурово спросила меня, уверен ли я в своем решении отпустить этого раба Хашту на свободу.
Я кашлянул и сказал, что да, уверен.
Тогда она обратила взоры на Мурзика. Тот аж присел и оглянулся на меня, будто ища поддержки. Я погрозил ему кулаком – исподтишка, конечно.
– Освобождаемый раб Хашта, – проговорила тетя, – полон ли ты решимости, став вавилонским гражданином, жить, трудиться и умереть на славу и ради пользы Великого Города?
– Да, – сказал Мурзик. Я знал, что он говорит правду.
Мы все – мы, Энкиду, – были полны решимости.
Тетя выдержала небольшую паузу и разразилась речью о правах и обязанностях Вавилонского Гражданина. Речь была скучная. Скучно было тете, скучно было и мне. Один только Мурзик внимал, приоткрыв рот, но не думаю, чтобы он много понимал.
Наконец тетя угомонилась и торжественно провозгласила Мурзика Вавилонским Гражданином, прозвонив при том в колокольчик. Нам с гражданином Хаштой было велено зажечь две свечи. Мы повиновались. Тетя воззвала к Бэл-Мардуку, приняла от нас документы, ввела данные в компьютер и выдала Мурзику удостоверение личности.
После этого она загасила свечи пальцами и величаво указала нам на дверь.
Мы вышли.
– Что? – спросил меня Мурзик, растерянно вертя в руке глиняную табличку и две бумажных копии. – И это все?
– А тебе мало? – огрызнулся я. – Хотелось боя быков и человеческих жертвоприношений?
Мурзик помолчал немного. Пожал плечами. Поглядел на себя в зеркало, висевшее в вестибюле. Видимо, никаких перемен в себе не обнаружил и растерялся окончательно.
Я вытолкнул его из дверей управления, и тут мы увидели, что облака над Городом разошлись и проступило солнце.
И тотчас же все заиграло. Небо наполнилось лазоревым сиянием. Далеко за Рекой вспыхнула золотом башня Этеменанки. Глубокой синевой заиграли изразцы у храма Иштар.
По Евфрату медленно шел лед. Ослепительно-белые льдины проплывали по черной, будто маслянистой воде, с легким шорохом касались берегов, потрескивали и шумели, налетая на быки мостов.
– Ух ты!.. – прошептал Мурзик.
Я потащил его в косметический салон – прокалывать ухо. Мурзик не сразу догадался, куда мы идем, а сообразив – замялся.
– Что? – сурово спросил я.
– Ну… – пробубнил он. – В общем, там… это… А зачем это, а?
Я вытащил из кармана золотую серьгу в форме полумесяца и покачал у него перед носом.
– Помнишь, Хашта?
– Это… мне, что ли?
– Разве ты не такую носил?
– Ну… – не стал отпираться Мурзик.
– Идем, надо ухо проколоть.
Я почти силой приволок его в косметический салон и заплатил за нехитрую операцию. Сам зашел в бордель-бистро, открытый для клиентов, вынужденных коротать время в ожидании. Мурзик вернулся ко мне через полстражи, довольный. Серьга покачивалась у него в ухе. Я заметил, что даже выражение лица моего бывшего раба изменилось.
– Хочешь? – спросил я, кивая на бистро.