***
Вторично увидел Капитолий Арнаута Каталана, постоянного инквизитора Тулузы, седмицу спустя после того, первого, раза. И поначалу-то не слишком был Каталан хорош и обходителен, а теперь и вовсе сделался невыносим.
Пришел один, в грязной рясе, препоясанный верой и яростью. Еще издали, шагая размашисто по залу, кричать принялся:
– Отступники! Предатели!
И через весь зал – прямо в лица гордых магистратов – швырнул пергаменты; разлетелись, как осенние листья, прошуршали, опали – и настала тишина.
В тишине слышно только тяжелое дыхание да шлепанье каталановых сандалий – вослед своим летящим пергаментам шел.
Отца инквизитора вежливо попросили объясниться (а сами на пергаменты глаза скосили, однако подбирать и читать не торопились).
Молвил Каталан:
– Там все написано.
И ушел.
Лучше бы и не знать, что там, в писаниях инквизиторских, накарябано. Да только и без Каталана ведали именитые люди Тулузы: предупрежденные ими еретики из города бежали. Ушли целыми семьями, взяв лишь необходимое; растворились, исчезли. Сперва – в Авиньонет, а оттуда – на юг, к Пейре-Рожьеру де Мирепуа, ближе к Пиренеям, где оставались еще неприступные катарские твердыни. Все тайные нити уходили ныне в заоблачные пиренейские выси, все туже завязываясь узлом в одной крепости, чье имя все громче и тревожней звучало по мятежным горам Юга: Монсегюр.
Гневливые гордые горцы, и все друг другу братья – родные, двоюродные, единоутробные, сводные, приемные: Фуа, Терриды, Коминжи, Мирепуа, Пейрели, и каждый второй из них носит имя "Раймон"…
И уж конечно инквизиторы знали все это не хуже, чем тулузские консулы; да только коротки руки у святых отцов и до Монсегюра им не дотянуться. Вот пусть и бесятся, сидя в Тулузе, пусть жгут мертвецов – тем-то уж не повредить, ибо учат "совершенные": не существует воскресения во плоти!
Злорадствовали члены тулузского капитула недолго: ровно до того часа, как решились подобрать с пола каталановы послания и ознакомиться с ними.
"…Поелику упорствуя в пагубных заблуждениях и негласно сочувствуя ереси, находится такой-то и такой-то в преступном сговоре с еретиками – список прилагается – что выразилось в содействии их бегству от правосудия…"
В общем, так: не пропустив ни одного, вызывал Арнаут Каталан в трибунал инквизиции всех членов Тулузского Капитула по обвинению в пособничестве еретикам.
Соумышленникам и пособникам, в случае их искреннего раскаяния, Каталан предлагал довольно легкое каноническое наказание, заключающееся лишь в усиленном соблюдении дисциплины – постов и предписанных молитв.
Однако приуныли, ознакомившись с творениями отца инквизитора, далеко не все: большинство пришло в гнев. И решено было призывов Каталана как бы не замечать и сделать вид, будто никакого трибунала и на свете нет.
Третий визит Каталана оказался еще менее приятным: он явился в сопровождении стражи и объявил, что немедленно арестовывает одиннадцать человек консулов Тулузы во главе с графским наместником.
Что тут началось!
Забыв о достоинстве, благородстве рождения и воспитания, о чести, сане и чине, орали друг на друга святейший отец инквизитор и именитейшие граждане Тулузы хуже базарных торговок.
– Дармоед! Клещ!
– Еретики!
– Убирайся отсюда!
– Вы арестованы!
– Уходи, покуда цел!
– Стража! Взять их!
– Ни с места, болваны! Забыли, кто вам платит?
– Я сообщу в Рим!
– Хоть апостолу Павлу!
Дальше понеслась уже невообразимая брань, причем вскоре консулы обнаружили, что ни переорать, ни переспорить святого отца им не удается и что глотка у Каталана луженая, а фантазия изощреннейшая и на бранные импровизации он скор получше всех одиннадцати вместе взятых.
И тогда крикнул графский наместник благородным господам консулам, чтобы те замолчали. И подступив к Каталану, сказал ему сипло:
– Слушай, ты, грязный доминиканец! Еще раз придешь сюда гавкать – выпущу тебе кишки и намотаю на алтарь. Понял?
Тяжело переводя дыхание, отвечал Каталан:
– Больше я не стану вас уговаривать, ибо сказано апостолом: "Еретика, после первого и второго вразумления, отвращайся, зная, что таковой развратился и грешит, будучи самоосужден".
– На все у тебя найдется ответ, святоша!
– Ответ – не на все, – возразил Каталан. – На все – только любовь.
– Засунь ее себе в задницу, свою любовь! – вспыхнул наместник. – И запомни, пес: если тебе дорога твоя паскудная жизнь – сиди в монастыре и перди там в кулачок, а город оставь в покое!
– Ты волен убить меня из-за угла, – сказал наместнику Арнаут Каталан. – Но никто из вас не смеет заставить меня замолчать!
***
Город содрогался от набатного звона. Печально и тревожно, в лад, звонили в Сен-Сернен и в храме Богоматери Белоцерковной, в кафедрале Сен-Этьен и в предместье, в церковке святого Киприана. Под этот неумолчный звон рассыпались по всему городу герольды и глашатаи – на сей раз недостатка в желающих не было, ибо всякому, кому только позволяла глотка, охота прокричать – на всю Тулузу, до самого неба! – что отныне приказом Тулузского Капитолия и по распоряжению мессена наместника нашего любимого графа Раймона Седьмого
ВОСПРЕЩАЕТСЯ!
Любое общение с доминиканским монастырем!
Тулуза! Слушай: решено отныне
НЕ
– давать монахам хлеба, овощей и любой пищи!
– подносить им денежной и иной милостыни!
– продавать им ничего, как бы они ни просили!
– приближаться к их окнам и дверям!
– пускать их в дома и храмы!
А если они вылезут и начнут снова пачкать улицы Тулузы своими рясами и отравлять ее воздух своим зловонным дыханием, то всякому жителю Тулузы дозволяется братьев проповедников
БИТЬ!
Везде, где бы они ни появлялись!
А оказывать им помощь, кормить и давать убежище
ВОСПРЕЩАЕТСЯ! ВОСПРЕЩАЕТСЯ! ВОСПРЕЩАЕТСЯ!
Так вопила Тулуза, захлебываясь собственным ликованием.
Консульская гвардия ворвалась к епископу Раймону и заняла его резиденцию, а самого епископа арестовала, отчего тот счел за благо занедужить. Просился также, чтобы отпустили его из города, но епископу было отказано: пусть посидит в заложниках.
Из всех слуг епископских только один вздумал, по глупости, защищать своего господина. Был ранен в бок мечом и бежал, ибо увидел, что никто больше и не думает сопротивляться чинимому над епископом насилию. У бедняги хватило соображения добраться до Сен-Романа; его впустили, выслушали новости и отправили на попечение простоватого брата Фомы.
Брат Фома промыл слуге рану, налепил повязку, пропитанную целебной мазью, а после сказал задумчиво:
– Дивно устроен мир! Вот человек, и тут же рядом и трава растет для его излечения!
Другие мысли брата Фому почему-то при появлении раненого епископского слуги не посетили.
На следующий же день Каталан бесстрашно открыл ворота монастыря и пешком отправился к графскому наместнику, тиская в кулаке вызов в трибунал – на сей раз по обвинению в открытом исповедании ереси. Каталана провожали взглядами, несколько раз пытались преградить ему дорогу, но он шел неостановимо, мерным шагом, будто слепой, и никого вокруг себя не замечал. И расступались люди. Поневоле шарахнешься в сторону от такого нечеловеческого человека! И ни один камень из поднятых с земли не полетел ему в спину.
Каталан остановился перед домом наместника. Мгновение глядел на дверь, а затем плюнул себе в ладонь, мазнул плевком по запертой двери, с маху приложил клочок пергамента с требованием явиться в трибунал инквизиции на ближайшее заседание – то есть в нынешнюю среду в два часа пополудни, а затем резко повернулся и пошел прочь, прямой, как палка.
К вечеру доминиканский монастырь оцепили, и когда брат Лаврентий попытался для пробы выйти на улицу, стражники безмолвно сунули в открытую дверь пику и загнали монаха обратно.
Так началось заточение доминиканцев в Тулузе, которое длилось почти два месяца.
***
Меньше всех унывал брат Фома. У него был огород, чтобы занять руки работой, и раненый, чтобы занять заботой голову. Что до стражи у ворот – то Фома и без всякой стражи монастырь покидать не любил.
Как-то раз, подойдя к воротам, крикнул Фома:
– Эй, дураки с копьями! Зачем вы здесь стоите?
– Цыц, крапивное семя!
Фома удивился.
– Я спросил, для чего вам стоять здесь и днем и ночью, мучить себя то на солнцепеке, то под дождем.
Ворота чуть приоткрылись, и Фоме показали кулак. Фома поглядел сперва на свой кулак, потом на тот, что ему показали. У Фомы был больше.
– Сиди тихо, монах, пока рожу не начистили, – пояснил стражник, захлопывая ворота.
Фома сел у запертых ворот на землю и задумался. Потом сказал самому себе:
– Эти люди, несомненно, глупы, ибо заставляют меня делать то, ради чего я и посвятил себя служению: то есть сидеть в уединении, молиться и вкушать скудную пищу, состоящую из воды и мучной тюри. К тому же у нас есть колодец, а на грядках растет зелень. Как бы стражники окончательно не утратили рассудок – при таких лишениях, которым они себя подвергают, это вполне возможное дело. Пожалуй, надо будет помолиться за этих бедных дураков.
***
Через месяц безвылазного сидения Каталан пришел к своему другу брату Фоме и сказал:
– Я хочу сходить в город.
Фома снял с пояса четки и стал их перебирать, не отвечая.
Каталан повторил:
– Я хочу сходить в город.
Слуга епископа, которому Фома отдал свой тюфяк, сел, держась за раненый бок, и сказал Каталану:
– Вас там сразу убьют, святой отец.
– Вот и хорошо! – озлился Каталан. – Если этой земле нужна кровь, чтобы пробудиться, – пусть прольется моя!
– Не затем же ты хочешь пойти, чтобы тебя убили, брат, – заметил Фома. Он хорошо знал Каталана.
– Нет.
И Каталан показал новый документ: инквизитор вызывал в трибунал всех должностных лиц Тулузы по обвинению в ереси, укрывательстве виновных и открытому противодействию инквизиции.
Фома внимательно прочитал все то, что было написано на пергаменте, а потом расхохотался:
– Пусть мне теперь кто-нибудь скажет, что тебя можно запугать, Каталан!
***
Ночью они вдвоем выбрались из келий и спустились по лестнице во двор. Фома встал к стене, расставив ноги и упираясь руками в каменную кладку, а Каталан вскарабкался ему на плечи и, уцепившись руками за край, перебрался на стену. Фома подал ему сандалии и веревку. Каталан прицепил сандалии к поясу и обвязался веревкой. Огляделся, сидя на корточках.
Стража городского капитула исправно охраняла оба выхода – тот, что вел в церковь, и боковой, в углу стены. Сверху хорошо были видны горящие факелы.
– Я подожду тебя здесь, – сказал Фома снизу. – Если тебя станут убивать – кричи. Успею – перетащу тебя через стену. Да хранит тебя Пресвятая Дева, брат.
Каталан усмехнулся в темноте. Придерживаясь за веревку, спустился на мостовую и сразу прижался в тени. Осторожно отвязал веревку, оставив ее на попечение Фомы, и бесшумно побежал босиком по улице. За углом он обулся и пошел уже медленно – черная тень в ночной темноте. Дважды Каталан ускользал от внимания городской стражи, и крался, и таился, пока наконец не добрался до дома графского наместника.
А в доме этом настоящие стеклянные окна, и не одно, а целых три. Так и тянуло Каталана швырнуть в эти окна камнем, но сдержался. Взялся за дверной молоток, громко постучал: раз, другой.
Ах, как долго идет ленивый слуга отпирать! Ах, как крепко спят в наместниковом доме! Ничего, сейчас проснетесь.
Приотворилась дверь. Каталан просунул в щель свернутый трубкой пергамент и ушел – растворился в ночных улицах.
Ах, какой крик поднялся наутро! Изнемогая от злобы, бесновался под стенами Сен-Романа графский наместник – лично! Грозил взять монастырь штурмом! Ворота тараном вышибить, церковь к такой-то матери разнести, монахов посадить на кол!
Каталан поднялся на стену, чтобы удобнее было вести беседу.
– Я здесь, полупочтенный! – завопил он пронзительно. – Никак ты явился принести покаяние?
– Я выжгу ваше осиное гнездо каленым железом! – вне себя орал наместник. – Я повешу вас всех за яйца, у кого еще остались!
На небе собирались тучи, а гром покашливал далеко за Гаронной, на юге – там, где высится невидимая отсюда гора Монсегюр.
– Я велел тебе убираться из Тулузы, ты, недоносок! Я велел тебе заткнуть свое паршивое хлебало! – надрывался наместник.
А Каталан вдруг развел крестообразно руки, и свежий порыв ветра взметнул полы его черного плаща. И заверещал Каталан, переступая по стене босыми ногами, будто на месте приплясывая:
– Ах, в горах, мать вашу, в горах черных,
Где вьется, раком вас всех, тропа крученая,
Под самым небом, хрен вам в рот, золоченым,
Стоит там бык печеный,
А в жопе у него чеснок толченый!..
Ошеломленный наместник замолчал, рот разинул…
Рехнулся монах! От злобы, с голодухи, от воздержания – ума лишился. Или того хуже – бесноватым сделался. Ой, худо! Страшненький монах. Спаси нас, Боже, от бесов и сатанинского сонмища!
И потянулся наместник перекреститься. А Каталан перестал плясать и кривляться – так же внезапно, как начал, – и крикнул грозно:
– Не сметь!
И замер наместник, не донеся руки до лба. Каталан нагнулся к нему со стены, упираясь ладонями в колени:
– Как ты смеешь, еретик, дерьмо свиное, просить о помощи Господа, когда не побоялся судиться с Ним, и поносить Его, и грозить Ему?
И были глаза Каталана не безумны вовсе – ясны и холодны.
Спросил его наместник, сбитый с толку:
– Чего ты от меня хочешь, монах? Чего добиваешься?
– Милости хочу, не жертвы, – ответил Каталан. – Покайся в грехе своем, отступи от ереси.
– Я подумаю… – сказал наместник, подняв к Каталану побледневшее лицо.
И в этот миг хлынул наконец ливень.
Каталан выпрямился. Больше он не смотрел вниз – ни на наместника, ни на стражу. Стоял на стене, откинув назад голову, и вода заливала его открытые глаза.
***
– Он подумает! – с недовольным видом проговорил брат Фома, которому Каталан, весь мокрый, пересказывал свой разговор с наместником. – Вот увидишь, ни до чего хорошего он не додумается.
И заставил Каталана выпить горячий отвар шиповника – чтоб не простудился.
***
Наместник размышлял недолго и, как и предрекал брат Фома, не благое решение принял. Через глашатаев – сам не явился – передал доминиканцам постановление капитула Тулузы: всем доминиканцам немедленно оставить город! Обещал, что никто монахов и пальцем не тронет, пока они направляются от Сен-Романа в сторону Саленских ворот; буде же предпримут какое-либо движение в обратном направлении – немедленно подвергнутся побиванию камнями.
Каталан выслушал глашатая; Каталан выслушал настоятеля; Каталан выслушал общее решение братии оставить Тулузу и не подвергаться более поношениям нечестивцев; оставшись же наедине с собой, сказал Арнаут Каталан:
– Лично я никуда отсюда не пойду.
Ничего из вещей не взяли с собой из Сен-Романа монахи; да и вещей-то у них было немного. Даже обувь – и ту оставили. Сняли засовы с ворот, запертых изнутри, а городская стража сняла с тех же ворот засовы наружные. И вот спустя два месяца после начала осады распахнулись двери доминиканского монастыря и начали выходить монахи – один за другим; всего же их вышло тридцать восемь человек и еще тот слуга епископа Раймона, что прижился в монастыре при брате Фоме.
Брату Лаврентию сказал Арнаут Каталан, глядя, как прочие покидают обитель:
– Останься со мной.
Брат Лаврентий посмотрел на Каталана и увидел, что у того что-то на уме; но послушно задержался и остался стоять рядом с Каталаном.
А доминиканцы медленно шли к воротам, растянувшись по всей улице, и несли в руках зажженные свечи. Из окон и раскрытых дверей следили за ними тулузцы – безмолвно и настороженно, ибо знали, что с изгнанием ордена псов Господних наступают для города мятежные времена.
У Саленских ворот дунул настоятель на огонек своей свечи и потушил ее; и другие монахи вслед за ним сделали то же самое.
А Каталан и брат Лаврентий все медлили. Наконец настал черед уходить последним, и тогда сказал Арнаут Каталан своему брату:
– Читай из Писания.
И стал брат Лаврентий громко читать то, что знал на память:
– Beati pauperes spiritu quoniam ipsorum est regnum caelorum! Beati mites quoniam ipsi possidebunt terram!Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное! Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю!
А Арнаут Каталан встал на колени и опустился на землю, раскинув руки крестом и приникая лицом к порогу монастыря.
И так лежал он на земле, а Лаврентий читал над ним срывающимся голосом:
– Beati misericordes quia ipsi misericordiam consequentur! Beati qui persecutionem patiuntur propter iustitiam quoniam ipsorum est regnum caelorum!
А стража городского капитула кричала:
– Убирайтесь! Вон из города!
И когда увидели стражники, что Арнаут Каталан своей волей не встанет и никуда из монастыря не пойдет, то подступили к обоим упрямцам и сперва схватили брата Лаврентия. Они взяли его за руки, набросили веревку ему на шею и потащили прочь. Побежал он, спотыкаясь и уворачиваясь от тычков, а у Саленских ворот сняли веревку и отпустили брата Лаврентия, сподобив напоследок затрещиной – так что в глазах у него потемнело.
А Каталана подхватили за голову и за ноги и подняли, проклиная строптивого попа на чем свет стоит, и так выволокли за монастырские ворота, где и бросили. Всем телом грянулся Каталан о мостовую, однако и после этого продолжал лежать как неживой и когда несколько раз пнули его в бок, только сильно вздрогнул, но даже голоса не подал.
Пришлось двум крепким парням брать Каталана за подмышки и волочь его по улицам, точно труп. Каталан обвис у них в руках, голову на грудь свесил, глаза закрыл. Ноги его цеплялись за углы домов, когда протаскивали его проулками, одежда пачкалась и рвалась. Но Каталан молчал.
У Саленских ворот остановились перевести дух. Больно тяжел клятый монах оказался! Потоптались над простертым Каталаном – а тот лежал неподвижно, оставаясь в том же положении, в каком его бросили. Отерли пот. Затем наклонились над отцом инквизитором, взяли – один за руки, другой за ноги, хорошенько раскачали и отправили за городскую черту.