Иногда я останавливался, приценивался, между делом спрашивал, самолично ли поймано. Пятый опрошенный оказался настоящим рыбаком, торгующим своей добычей. Но едва я завел разговор о том, что неплохо бы купить лодку, – молча покрутил пальцем у виска. Универсальный жест, межшаровой.
Я, однако, продолжал охоту. Ну должно же улыбнуться счастье? Если оно улыбнулось мне с Фроловым, которого занесло в "Белый клык" не раньше и не позже, если оно улыбнулось с прыщавым Аникием, чья разбитая физиономия в итоге привела меня в город моей мечты, – неужели не повезет снова? Неужели верхний прогиб моей линии кончился и проклятое Равновесие теперь тянет ее вниз? Глядишь, через месяц-другой я уже начну думать как здешние, уверую в линейную алгебру…
Через месяц-другой… это уже будет вновь Александрополь… и планы отложатся на долгие годы… нет, птицу счастья надо хватать за хвост немедленно. А значит, упорство, упрямство и нахальство.
Самое смешное – в конце концов мне повезло. Невзрачный мужичонка, торговавший на отшибе, оказался не посредником, а самым настоящим владельцем настоящей рыбацкой лодки. Я поинтересовался тактико-техническими характеристиками. Ну, все, что касается паруса, пропустил мимо ушей – тут или умеешь, или нет. А вот известие, что один человек легко справится с веслами и что рыбу в основном ловят как раз в безветренную погоду, меня весьма порадовало.
– Так рыбку-то возьмешь? – удовлетворив казавшееся ему праздным любопытство, уныло спросил мужичонка. – Отличная кефаль, с утречка поймана. Пожарить с лучком – самое то!
Судя по его виду, немного нашлось охотников на отличную кефаль.
– Слышь, дядя, – перешел я к делу, – тут у меня не рыбка, у меня есть и повкуснее интерес. Мы, понимаешь, с женой отдохнуть сюда приехали, две недели уж как свадьба. Она вообще моря никогда не видала. Ну и хочется ее покатать. Короче, есть у меня мысль у кого-нибудь тут лодку попроще в аренду взять… на недельку хотя бы. А я б заплатил неплохо…
– Хо! – дядя наставительно поднял в очень чистое небо не очень чистый палец. – Так это… сходи к причалам, там отдыхающих катают… пять грошей за полдня… а если вам спеть надо, так еще два гроша. У нас тут знаешь какие певцы!
Приятно слышать, что где-то еще обитает высокое искусство, несмотря на все ихние заморочки с линиями.
– Ну ты что, дядя, ну ты прямо как пацан голопузый, – изобразил я усмешку бывалого человека. – Я ж словенской речью объясняю: с молодой женой. Третий, понимаешь, лишний. Гребец нам не нужен… у самого руки есть.
– Кто ж тебе на неделю лодку сдаст, головой своей умной прикинь, – возразил дядя. – А на чем в море ходить? А как рыбу ловить? Это ж разорительное дело! Прикинь, сколько я за неделю сетями выгребаю. И если все это сложить… и все это продать… получаются ж бешеные гроши…
– Я и вижу, – кивнул я на груды нераспроданной кефали. – Ты еще на каждой рыбине чешуйки посчитай и каждую в грош оцени. Я же тебе что говорю – заплачу хорошо. Больше, чем ты за неделю наторгуешь… А у тебя, кстати, выходит неделя свободная… Что, никаких дел нет?
– И сколько ж ты за неделю дашь? – недоверчиво спросил рыбак.
– Ну, – я задумался, назначая начальную цену. – Полгривны, так уж и быть…
– Полгривны… – протянул он со всей доступной ему иронией. – За полгривны ты поросенка купи и Учение ему вдолби. – Да я за неделю, может, на целую гривну наторгую.
– Гривну, говоришь? А не жирно будет? Целую гривну…
Эх, не было здесь Алешки… Пацан быстро справился бы с этой элементарной для него задачкой. Где-то он сейчас, Алешка… каково ему живется при новой госпоже, вдове Лыбиной… Или не при ней… Буня, помнится, говорил, что та собиралась продавать усадьбу…
– Эх, ладно! – хлопнул я ладонями по коленям. – Даю тебе гривну!
Глаза у дяденьки подернулись маслянистой пленкой.
– Ты погодь, погодь с гривной-то, – протянул он задумчиво. – Тут ведь дело-то какое… непростое дело. А вот, положим, потопите вы мне лодку, выгнется у кого-то из вас линия не туда… И что ж, останусь я с куцей гривной? Не, парень, так у нас интереса не получится…
– А как получится? – сощурился я.
– А получится вот так… Ты мне даешь настоящую цену лодки моей, а как накатаетесь с зазнобой, возвращаешь лодку, а я тебе деньги возвращаю, за вычетом гривны…
– Хо… перестраховщик ты, дядя… Ну и какова же настоящая цена твоей лодочки?
Неудачливый рыбак задумался. Я ждал его решения, и все внутри у меня вибрировало. Назовет сейчас нечто несусветное – и привет. Развернуться и уйти… авось попадется кто-то посговорчивей. Когда-нибудь…
– Ну… – протянул он наконец. – Ну, скажем, три гривны.
Именно столько у меня и оставалось, плюс еще немного медной мелочи.
– Много хочешь, дядя. Сам посуди, да за гривну коня можно купить… Не породистого жеребца боярского, конечно, но добрую лошадь и для пахоты, и для извоза. А ты, прикинь, за какую-то лодчонку хочешь цену трех коней. Губа у тебя не дура…
– Может, где и стоит конь гривну, – парировал он, – а вот ты зайди в конские ряды, погляди, почем у нас кони… К тому же кони-то мне зачем? Кони мне не нужны. Что я, на коне в море поплыву, сети сзади прицеплю, точно телегу? Ну, рассмешил. Не, парень, я тебе правильную цену называю. Меньше тебе никто не даст. Так всю неделю без толку и проходишь.
– Ладно, фиг с тобой, – решился я. – Дам три гривны в залог, через неделю возвращаешь две.
– Вот это уже другой разговор, – повеселел рыбак, – это уже правильный разговор. А лодка у меня отличная, на ней и до Эллады дойти можно… не на веслах, само собой, парус выставить, и если ветер удачный…
Мы условились с дядькой, что завтра на рассвете встретимся на причале, там и состоится передача денег и лодки. Он немедленно предложил пропустить по стаканчику за такое дело, и отказать я счел неудобным.
Еще два гроша пришлось потратить на вино – там же, в двух шагах, торговали в розлив. Впрочем, я не жалел. Вино классное! Градусов, может, в нем и немного, но ароматы, ароматы!
Мужик, как я и боялся, предложил повторить, но я эти поползновения пресек. Сослался на свирепую молодую жену, подозревающую меня в опасной склонности ко хмельному. Не хватало еще, чтобы он нализался до голубых чертей и завтра проспал сделку.
Что ж, удача мне явно благоволит, расслабленно думал я, проходя мимо рядов рыбных и мясных, гончарных и скобяных… Лодка, считай, в кармане. Пожалуй, завтра к вечеру я буду уже в дыре. А послезавтра – в Питере…
Стаканчик сухого красного вина – это, конечно, не стаканчик медицинского спирта. Опьянить он меня не мог – но зато пьянило все остальное. Небо, воздух, деревья, которые я раньше только на картинках видел, фантастическая музыка базара… Я шел, и все во мне пело. Нет, никакой потери координации, никаких воплей и прочих безобразий. Просто я шел, не слишком следя за тем, куда иду, полный заходящего солнца и восходящего счастья. Просто куда ноги приведут.
А привели они меня в холопьи ряды.
Не только, значит, рыбой и фруктами здесь торгуют, не только сушеными морскими звездами и серебряными тарелками. Корсунь – это же город Великого княжества словенского, здесь цивилизация, здесь все как у людей… Не хуже столиц будем…
Холопий ряд, впрочем, был невелик, с кучепольским не сравнится. Покупателей здесь особо не толпилось, да и живого товара осталось всего несколько голов. День клонится к вечеру, основная торговля, видно, разгорается с утра, а сейчас – жалкие остатки былой роскоши.
На дощатом помосте переминалось с ноги на ногу трое угрюмых мужиков совершенно бандитского вида, некрасивая девица – рябая, с бельмом на глазу и болячкой на губе, двое полуголых мальчишек лет четырнадцати – и древний-древний старик. Он сидел на корточках, не поднимая головы, и грязные седые космы разметались по плечам.
Вот и я в прошлом октябре стоял так же, безучастно глядел в толпу, где сновали потенциальные покупатели. Уродский все-таки мир. Пускай у них масштабы кровищи не те, пускай никто не голодает и не побирается – но вот один этот дощатый помост холопьих рядов перевешивает все плюсы.
Будь мне столько, сколько этим недокормленным пацанам, я бы, может, и учудил чего-нибудь. Обозвал бы матерно распорядителя торгов, опрокинул бы столик регистратора. Но, к счастью, я давно вышел из возраста безумств, а стаканчика сухого вина маловато будет, чтобы вернуть меня туда. И я просто молча стоял, смотрел. Сам не знал зачем. Надо было идти домой, там меня, наверное, женщины заждались, а я тут бездарно тратил время. Но почему-то не мог уйти. Стоял, смотрел, вспоминал.
А потом старик, уткнувшийся лицом в колени, вдруг поднял голову. И я мгновенно узнал его.
Это был дед Василий.
Тот самый волковский дед Василий, неодобрительно высказывавшийся обо мне, тот самый дед Василий, поучавший дворню, какого цвета штаны полезней для линии и как не надо сморкаться… Тот самый дед Василий, чьими познаниями в истории делился со мною Алешка.
И в то же время это был совсем другой человек. За полгода он, казалось, постарел лет на десять. Кожа на лице совершенно высохла, сморщилась, глаза ввалились. Пальцы рук мелко-мелко подрагивают, борода свалялась, безобразно топорщится – а ведь в свое время он тщательно расчесывал ее деревянным гребнем из березовой древесины – только таким чесаться надлежит…
Я не стал охать на весь базар: "Здравствуй, дедушка Вася!" Просто подошел к распорядителю – унылому толстячку, явно страдающему от жары, – небрежным тоном спросил:
– Что, любезный, не заладилась торговля?
– Сам видишь, – хмуро кивнул он. – Одна шелупонь осталась, кто получше, тех разобрали до полудня… А мне возись с этими… Я ж на них деньги свои кровные теряю.
– Это почему же? – удивился я.
– Мы ж как работаем, – вздохнул толстячок. – Владельцы сдают нам товар, мы продаем, себе с цены четверть, владельцу остальное… А содержание, кормежка – все за наш счет. И вот смотри – этих сдали, не принять я не имею права, закон такой, что ежели холоп чем тяжким не болен, то от него уж не откажешься… А кто ж их купит? Сам смотри – девка уродина, к тому же глуповата, эти вон трое – душегубы пойманные…
– Что ж их в Степь не продали?
– Не всех душегубов восточным варварам везут, – охотно пояснил распорядитель. Он, конечно, понимал, что ничего я покупать не стану, но вот просто пообщаться – уже развлечение. – Тут уж как в Уголовном Приказе решат – везти ли степным, на месте ли продать. На степном порубежье, я слышал, засуха сейчас, откочевали дикие подальше к востоку, так что не до рабов им ныне. Другое дело осень. Осенью у нас с ними самая торговля. Так сам прикинь – ну какой смысл хмырей этих в приказной темнице до осени содержать? Привели, говорят, продавай. Ну и кто, скажи мне на милость, разбойника купит?
– А пацаны? На вид вроде здоровые, хоть и тощие больно.
– Пацаны… – скривился он, точно надкусил недозрелый лимон. – Если хочешь знать, я их третий раз продаю. Братья они, видишь ли… Ленивые, дерзкие, а главное, сбегают всякий раз от новых хозяев. Их, ясное дело, приказные ловят – и как думаешь куда? Правильно, опять ко мне! Я уж им по-хорошему говорил: ребята, ну прошу, ну пожалейте вы меня. Если уж бежать приспичило, давайте куда подальше, на север. Пусть вас там ловят и там продают… Я ж к вам по-человечески, я ж за свои деньги кормлю, я ж палки на вас не поднял – что ж вы меня подводите?
– А старик? – кивнул я на безучастного деда Василия.
– Ох, еще и старик… – Распорядитель грустно покачал головой. – Он совсем уж головой плох, да и хворь на хвори… Ничего делать не может. Правильный владелец, линейный, такого продавать не должен. Коли отработал холоп свое, состарился – так пусть доживает тихо-мирно, в сытости да заботе. Так и линии твоей лучше будет, и ученые люди говорят, для народной оно полезно… Да только, я гляжу, у старичка этого линия круто вниз пошла. Его сперва в столице продали, с полгода уж тому, новый владелец в Курск привез, потом помер, наследники стали все распродавать, ну и этого продали одному купцу здешнему, по дешевке, тот и соблазнился. Сюда, в Корсунь, привез, к промыслу красильному приставил. Работа пустяковая, краску в чанах разводить. Засыпал сухой порошок, палкой размешал до полного растворения, и всего делов. Так дедуля даже этого не потянул. Ну, его и ко мне… А куда я денусь? Лекарь осмотрел, говорит, заразы нет, ходить сам может, принимай его…
– И что ж теперь с ним будет?
– Ой, лучше и не напоминай. Завтра, может, из каменоломни приедут за новыми рабами. Вот на них вся надежда. Отвалы там разгребать, еще чего. Месяц уж под землей протянет… А сколько дадут, даже и не знаю. Мне торговаться-то не с руки, кроме как они, уж никто меня не спасет…
– И сколько думаешь за него выручить? – зачем-то спросил я.
– Ну… – замялся он. – Если молодой крепкий холоп туда за пять-шесть гривен уходит… Тут, наверное, четыре запрошу.
– Ну, дядя, у тебя и хватка! – поразился я. – Знаешь, сколько в Кучеполе молодой крепкий холоп стоит? Две гривны. По опыту знаю.
Разумеется, я не стал уточнять, по чьему именно опыту.
– Так всюду же свои цены! – удивился моей непонятливости торговец. – Там город большой, народу много, а чем больше город, тем холопы дешевле. Известная вещь. А у нас? Кто у нас купит? Бояр не так уж и много, бояре все больше по северным землям сидят. Купцам-то особо холопы и не нужны, разве что как товар разменный. В лавке обычно свои, семейные помогают. То же и ремесленники. Отдыхающих к нам много ездит, да только им мой товар не нужен. Они или в холопах не нуждаются, или со своими приезжают.
Точно, дядя, в корень зришь. Опять же знаю на личном опыте.
– И думаешь, тебе за деда дряхлого четыре гривны дадут?
– Сомневаюсь, – честно признал распорядитель. – Но ведь последняя же надежда.
Я знал, что уже через пять минут начну ругать себя всеми известными и неизвестными мне матерными выражениями. И по-русски, и на словенской речи, и на несуществующих языках. Урод, идиот, псих! Променять возвращение на старого маразматика. Где я теперь достану денег на лодку?
И в то же время я понимал, что никуда не деться, что от меня уже ничего не зависит. Какая-то сила теперь сидела во мне и крутила моим языком.
– А что, дядя, если б его за три гривны взяли – ты был бы сильно доволен?
– Спрашиваешь! – расплылся торговец. – С паршивой, как говорится, овцы… Только ведь не возьмут…
– Возьмут, дядя, возьмут. Я и возьму. В детстве мне мама говорила, что старость нужно уважать… Короче, вот тебе твои гривны, – я вынул серебро, позвякал у торговца перед носом. – Пойдем писаться, да?
– А бумага у тебя с собой? – шепотом, боясь спугнуть нежданное счастье, спросил торговец. – Этому, – кивок в сторону регистратора, – бумага на владельца нужна. Удостоверение, понимаешь, личности.
– Все есть, дядя, – я вынул из внутреннего кармана добытый для меня Арсением документ. – И давай пошустрее, а то дома уж заждались.
Дед Василий поначалу меня не узнавал, растерянно всматривался слезящимися глазами и бормотал что-то невнятное. Но потом все же до него дошло – судя по расширившимся зрачкам.
– Дед, – шепнул я ему в волосатое ухо, – если хочешь, чтоб все путем было, ты меня не знаешь. Ты меня сейчас впервые видишь, понял? Ляпнешь чего не то – и живо поедешь в каменоломню.
Судя по кивкам трясущейся головы, в ней еще оставалось немножко мозгов.
…Дома действительно ждали. Дома уже начали тревожиться. Баба Устинья стояла во дворе, уперев мощные руки в бока и явно собираясь много чего высказать. По праву возраста и по всем прочим правам. Она уже и рот раскрыла.
А потом увидела деда Василия.
Я редко видел, как бледнеют люди, как меняются у них лица. Когда читал в книжках о таком, это казалось мне литературными красивостями. Чтобы полностью негатив превратился в позитив? Не смешите мои тапочки.
Но сейчас тапочки могли бы смеяться хоть всю ночь подряд. Загорелое едва ли не до черноты лицо бабы Устиньи сделалось снежно-белым. Она глядела на деда как на привидение. Глядела так, как глядел на меня Алешка после расправы с Лыбиным.
А потом был крик. О, это был великий крик. Никакая колонка с усилителем не дала бы таких децибелов.
– Вася! Васенька!
И бросилась старику на шею. Вернее, происходило это так: подбежав к деду Василию, которого я держал за плечо, она схватила его, не замечая веса, подняла в воздух и прижала к груди.
Старик растерянно мычал, совершенно ничего не понимая.
Я, впрочем, тоже.
4
В закрутившейся суете, в смехе, слезах и соплях меня даже чуть отпустило угрюмое отчаяние. Отступило на шаг перед буйством радости и заботы. Но я прекрасно понимал, что всю ночь пролежу без сна, скрипя зубами и все глубже погружаясь в темный омут, где есть вход, но не предусмотрено никаких выходов.
Идиот! Кретин! Сопливый филантроп! Так бездарно растратить последний свой шанс! Зря будет ждать меня рыбак Тимоха, не дождется он своих гривен… Вот его гривны, в бабкиной светлице на семи перинах возлегают. И вот из-за вредного и глупого старикашки, который ведь все равно помрет, чуть раньше ли, чуть позже, я не вернусь домой, я навсегда останусь мертвым для мамы с папой, для сестренки и еще кучи родственников и знакомых. Никогда не зазвучат больше "Бивни мамонта", никогда я не получу диплом инженера по агрегатам пищевой промышленности, никогда не засуну его в дальний ящик и не устроюсь менеджером или сисадмином в какую-нибудь крутую контору… Так и придется провести всю жизнь здесь… Пускай уже не холопом, пускай ученым… зато без права завести семью. И та ночь в Киеве так и останется светлым пятнышком в море мрака…
Я почти не ужинал и, как только это оказалось возможным, тут же сбежал наверх, в предоставленную мне каморку… справедливости ради замечу – светлую и не слишком тесную. Бросил на пол сумку с теперь уже совершенно ненужными вещами… Наверное, вторую, точно такую же с виду, придется-таки распаковать. И читать до одури, до рези в глазах эти учебники с аринакской премудростью… Поступать-то теперь придется…
А внизу веселились. Там никому и в голову не могло прийти, что творится со мной. Нечасто людям этого мира достается такая радость – наверняка вредная для линии.
История была ну точно как в мыльных операх, до которых большая охотница моя мама, а лет с девяти к ним пристрастилась и Ленка… в смысле, сестра моя, а не эта вот Ленка Фролова… которая, уверен, тоже запала бы на всяческие слезы-розы и охи-вздохи.
Дед Василий оказался вовсе не таким древним, как я полагал. Было ему около шестидесяти, чуть старше бабы Устиньи. И родился он в холопьей семье, там же, в Киеве, неподалеку от Фроловых. Лет в семнадцать они случайно столкнулись – и вспыхнула та самая пошлая и невозможная – с первого взгляда. Дед Василий тогда еще не слишком заботился о прямизне своей линии, он бегал к Усте по ночам, дарил срезанные с господской клумбы цветы и вообще совершал всякие безумства.
Баба Устинья – тогда еще, разумеется, вовсе не баба, а розовощекая девка с толстенной косой – тоже была без ума и всячески стремилась замуж. Даже с госпожой посекретничала, с матерью Арсения и Лены… которых тогда еще и в проекте не было. Поликсения Фокинична нисколько не возражала… Владелец Василия, обедневший боярин Ошуйцын, тоже поначалу не имел ничего против… Только вот линия его искривилась до невозможности и потянула за собой всех привязанных.