– Ты будешь на куски разорван женщинами и стариками!… – бешено сверкнув на него глазами прошипел толмач.
Имзега дернул за ремень и связанный князь поневоле должен был двинуться туда, куда повлекли его, как скованного зверя.
Бешеные крики собравшихся на луговине людей, вопли и проклятия, искаженные нечеловеческой ненавистью лица, все это ошеломило юного князя.
– Смерть кяфыру!… Смерть ему!… Отдай его нам на потеху, любимец Аллы, могучий из ханов мира!… Дай его нам на потеху, Кучум!… – вопила, стенала, волнуясь, опьяневшая от злобы толпа.
Алеша не мог понять этих криков, но он не мог не отличить в то же самое время, что ничего доброго не предвещали они.
Бледный, но спокойный ожидал он своей участи. Неизбежная смерть грозит ему – в этом он был уверен. Но смерть не была страшна молодому князю. Правда, не хотелось умирать, не успев свершить задуманного дела, но Алеша верил, что посильная жертва была уже принесена им там, на урочище Бабасан. Верил и в то, что его жизнь не останется не отомщенной, дружина возьмет с Божьей помощью Искер и казаки жестоко отплатят за гибель своего любимца… А все же тяжко умирать… Образ голубоглазой Танюши, словно въявь, снова стоит перед ним… Не вернется он к ней, желанной… Не увидит больше ее… "Прости, Танюша… Прости, люба моя… Не поминай лихом… И ты, удалой богатырь Ермак, и ты, Мещеря, братик названный"… – шепнули чуть слышно губы Алеши, и он стал мысленно читать короткую молитву. Потом, успокоенный, поднял горделиво голову и стал ждать. Ждать недолго пришлось. Несколько старческих рук поднялись с луками, вооруженными стрелами. Снова пронесся разъяренный вопль по толпе, и тетивы звякнули, натянувшись. Прозвенела первая стрела. Она пронеслась мимо самого глаза пленника, на полдюйма от черных ресниц Алексея.
Он вздрогнул невольно.
Уж убили бы разом… Нет, допрежь так искалечить хотят… – с досадой и болью стукало его сердце.
Вновь зазвенела тетива…
Алексей, подведенный одним из окружающих Кучума воинов к высокому кедру, увидел, как щурясь от солнца, коренастый старый кайсак метит ему прямо в сердце.
– Смерть… Сейчас… Сию минуту… – вяло проработал его мозг, и он невольно закрыл глаза.
Вдруг что-то неожиданное прозвучало на площади Искера.
– Отец!… Заставь их перестать!… – не помня себя вскричала Ханджар, кидаясь со всех ног к Кучуму. – Не позволяй убивать его, во имя Аллаха!… Я хочу сделать его своим кулом, рабом, отец! Он будет убирать твою юрту и кормить, и чистить наших коней… – и, заметно побледневшая от волнения, она прижалась горячим лбом к костлявой желтой руке Кучума.
Когда что-нибудь просила Ханджар, нельзя было отказать ей в ее просьбе. Грациозной, ласковой кошечкой прильнула она к груди отца. Маленькими, нежными, холеными пальчиками гладила она его морщинистое лицо. Под этими ласками невольно расцвели суровые черты сибирского хана. Без памяти любил свою царевну-дочку старый Кучум. От любимой покойницы-жены, красавицы Сызгэ, осталась ему Ханджар-царевна. Он обожал когда-то Сызгэ. Он выстроил ей город Сызгэ-Тура [Сызгэ-Тура – женин город, нынешние Сыгунские юрты] близ Искера и переселил туда свою красавицу-ханшу, подальше от завистливых и злобных других жен, невзлюбивших за красоту чаровницу Сызгэ. И вся любовь его к покойной перешла на дочку. Не было просьбы, казалось, в которой бы отказал старый хан своей любимице Ханджар. И вот, под влиянием ласк царевны, все более и более размягчалось суровое сердце Кучума.
– Отдай мне белого кула, отец!… – лепетала красавица. – Отдай мне его!…
– Бери, око жизни моей… Бери, дикая роза Ишима… – произнес слепой старик, кладя свою высохшую, как пергамент, руку на благоухающие кудри Ханджар, – дарю тебе пленника, царевна моя…
Резким, гортанным, победным криком вскричала Ханджар и, подпрыгнув как дикая лосиха, очутилась подле недоумевающего Алексея. Его глаза широко раскрылись при виде черноокой девушки, что-то оживленно толкующей на непонятном ему языке. А она между тем вырвала из-за пояса близ стоявшего брата нож и в один миг перерезала ремень, стягивающий члены пленника.
– Ты будешь жить… Отец подарил тебя мне, я дарю тебе жизнь… – не без гордости произнесли ее алые, как кровь, гордо изогнутые губы.
Но тут, как из-под земли, вырос перед ними Имзега.
– Постой, царевна. Неладное затеяла ты. Это мой пленник. Я привел его к хану. И хан не может отдать тебе чужую добычу, царевна Ханджар, – резкими звуками вырвалось из груди молодого шамана.
Красавица вздрогнула, вспыхнула, топнула ногою. Вся кровь прилила к ее лицу.
– Отец!… Отец!… Что же это!… Кто смеет нарушить слово твое!… – так и отпрянула она снова к Кучуму, расталкивая окружавших ее людей.
Теперь невольное смятение отражалось на незрячем лице повелителя Сибири. Его чуткое, как и у всех слепых, ухо уже успело уловить речь Имзеги. В тот же миг и сам Имзега предстал перед ним. Его глаза сверкали. Лицо было бледно, как смерть, от гнева, бешенства и плохо сдержанной злобы.
– Великий хан!… – произнес он, весь трепеща от охватившего его порыва, – будь справедлив до конца. Отдай мне добычу, которую твоя дочь-царевна хотела взять от меня… Я схватил этого пленника у Бабасана… Он мой, повелитель Искера и всего сибирского юрта… Будь справедлив…
Он говорил смело с ханом, как равный. Свита Кучума почти с ужасом вслушивалась в его слова. Вот-вот, казалось, поднимет руку с копьем слепой Кучум и насмерть поразит дерзкого шамана. Но, странно, чем смелее становилась речь Имзеги, чем требовательнее делался его тон, тем более и более прояснялось лицо Кучума.
Ему давно нравился молодой остяцкий князь. Нравился настолько за свою бескорыстную службу при дворе его, Кучума, что он позволил ему и сестре его Алызге исповедывать их языческую веру, он, Кучум, сам ревностный мусульманин и всюду вводивший веру магометанскую! Бесстрашие и искренность молодого шамана из рода Назымских князей окончательно покорили хана. Он произнес:
– Ты прав, Имзега, добыча твоя… Бери пленника… Он принадлежит тебе по праву… Ханджар, сердце сердца моего, сверкающая звезда моего слепого ока, не горюй… Много тканей из шелка, много чепанов, каких нет ни у одной ханши в мире, велю я выменять тебе у бухарских купцов вместо живого подарка.
И тут же, обращаясь к разом просиявшему остяку, спросил:
– Но скажи мне, Имзега, что ты сделаешь с ним?
– Я принесу его в жертву великому Урт-Игэ, чтобы умилостивить грозного духа, великий хан… Кяфыры недалеко… Кяфыры плывут к Искеру, но великие духи открыли Имзеге, что если умилостивить грозного Урт-Игэ, сына великого Ун-Тонга, он прикажет своим менгам и кулям потопить вражеские лодки и схоронить на дне Иртыша русских батырей и воинов, – вдохновенным голосом вскричал молодой шаман.
– Велик Аллах и Магомет, пророк его! Ты несешь добрые вести, Имзега!
– произнес Кучум и радостным светом озарилось на миг его мрачное, суровое лицо.
Имзега низко поклонился хану, и, грубо дернув за ремень, связывающий руки пленника, поволок его за собою.
Едва переступая от усталости, Алексей двинулся за ним.
Близ ворот, сложенных из камня, находилась небольшая скала, как бы отпрыск гигантской Чувашьей горы, находившейся дальше. Небольшое отверстие вело в пещеру. В этой пещере жил Имзега. Здесь лежали шкуры убитых зверей, висели на стене принадлежности шамана, лебедь-домбра, бубен и длинные спицы вроде щита. Лежал и пестрый наряд из разноцветных лоскутьев. Имзега надел цепи, лежащие тут же в углу и как бы нарочно приготовленные, на руки Алексея. На этих цепях Имзега держал когда-то ручного медведя. Теперь они понадобились для другой цели…
При помощи каменного молота он приковал своего пленника к стене пещеры.
Слабый свет, проникавший сюда извне, освещал злобное, торжествующее лицо шамана.
Он бормотал какие-то слова себе под нос. Проклятия ли это были или молитвы – Алексей не знал, но лицо его нового владельца делалось все страшнее и жестче с каждой минутой. А Имзега между тем все бормотал, поскрипывая зубами.
– Сиди, собака… Сиди всю ночь и думай о Хала-Турме, где шайтаны давно скучают по душе твоей… Пойду помолиться великому Урт-Игэ… Зажгу костер в честь всесильного… И когда он сгорит во славу его, принесу горячих угольев в пещеру, разведу огонь, заложу выход, очищу дымом священным нечистое тело твое, чтобы великому Урт-Игэ не противно было принять нечистую жертву…
Затем, сняв со стены бубен, ударил в него и стал медленно ходить по пещере, напевая уныло остяцкую песню.
Ни его речи, ни его песни не понял, не мог понять Алексей. Да если бы и понимал он по-остяцки, то теперь бы не мог различить слов Имзеги.
Усталость, голод, пережитые душевные муки, все это сделало свое дело. Юный пленник опустился на колени, прислонился к стене пещеры и не то забылся, не то уснул.
13. НОВОЕ ЧУВСТВО. – В КАМЕННОЙ МОГИЛЕ. – ОТКАЗ
Удивительно странные грезы витают в эту ночь над головой Ханджар. Белый юноша с синими глазами, со смелой, мужественной осанкой – юноша-пленник, которого она впервые увидала накануне, не покидает ее ни на минуту. Он, точно живой, стоит в ее грезах, этот красивый, стройный, белый юноша, не похожий на его татарских сверстников… Что-то новое пробудилось в сердце Ханджар. Оно то сладко замирает в груди, то бьется усиленно, шибко… Сделать что-либо для этого юноши, чтобы увидеть благодарно обращенный на нее его синий взгляд – вот каким странным желанием билось гордое сердце Ханджар и не дает ей ни сна, ни покоя…
Не спится царевне… Темнота царит кругом. Только красные уголья тлеют на потухающем шоре. Тут же у ног ее раскинулась Алызга. Через отверстие ченарока [род окна для дыма над шором] царевне видно темное небо и звезды на нем, виден и куш-юлы [Млечный путь], знакомый ей издавна. О нем ей не раз говорил ее слепой отец и Алызга. Алызга молится куш-юлы. По мнению остячки куш-юлы – это дорога к престолу Сорнэ-Турома. Но сегодня серебристо-зеленые огоньки словно изменили свой облик: они кажутся царевне синими очами… Это _е_г_о_ очи. Она узнает их из тысячи других… Как острые пики впиваются ей в мозг докучные мысли. Что если повидать синеокого пленника, увести его от Имзеги, схоронить до поры до времени? О, какое счастье будет тогда ей, Ханджар!… Она чувствует теперь, она понимает, что этот пленник стал ей дороже братьев и отца, дороже сестер. Молнией, с первого же взгляда, ворвалось в ее сердце какое-то странное, непонятное чувство к нему, – странное, но в то же время счастливое… О, она не расстанется со своим счастьем! Она освободит этого синеокого, уговорит его уйти, скроет его… А потом, позднее, прикажет белому кулу стать мусульманином… Разве он осмелится ослушаться ее, царевны Ханджар, воспеваемой всеми кайсацкими баксами и певцами?…
Птичкой вспорхнула Ханджар с груды кошм и ковров, свитых вместе и служивших ей постелью. Ее мысль между тем быстро мчалась все дальше и дальше… "Он", синеокий пленник, станет мусульманином, отец сделает его своим ближним корочей, даст ему табунов и кибиток вдоволь, сделает его богатым и знатным – и станет синеокий витязь ее мужем-повелителем, ее лучшим другом навсегда… "Ему" она покорится, она, Ханджар, не покорявшаяся доселе никому в мире… Мамет-Кулу откажет отец. Мамет-Кул осрамил поражением его седины и ему не видеть Ханджар женою своей…
Глаза Ханджар горели, лицо смутно белелось в темноте юрты. Сердце билось в груди как птичка…
– Проснись, бийкем!… – шепнула она свернувшейся котенком в ее ногах Алызге. – Проснись скорее! Ты должна идти за мною…
Алызга с быстротою лани вскочила на ноги.
– Что надо царевне?… Отчего не спит солнце и луч души моей?… – недоумевающе спрашивала она, протирая сонные глаза.
Ханджар быстро наклонилась к ее уху и, волнуясь, зашептала ей свою смелую мысль.
Не говоря ни слова Алызга покорно наклонила голову, закивала ею, и первая тенью выскользнула из юрты. Царевна бросилась за нею.
По пути остячка говорил:
– Должно быть пленника увел в свою пещеру брат Имзега. Пока не встанет заря на небе, мой брат не предпримет ничего дурного. Я знаю его обычай… Он молится по ночам Урт-Игэ в священном месте рощи… Мы можем спокойно теперь пробраться к его жилищу.
И обе – царевна и ее верная подруга – ускорили шаги. Миновав соседние помещения своеобразного дворца Кучума и ближайших юрт его вельмож, они проскользнули за городскую насыпь и вскоре очутились у знакомой пещеры, куда не раз ходила к брату княжна Алызга.
В темноте ночи им слышался смутный гул со стороны Чувашьей горы. Под нею копошились воины, стянутые сюда со всего Кучумова царства для защиты столицы. Сам Кучум все последние ночи с муллами и корочами проводил в молитвах на вершине горы. Там пылали костры и мусульманские священники тягучей, как грустная песня, молитвой призывали милость Аллаха. Ждали русских каждый день, каждый час, каждую минуту. Воины были наготове, чтобы достойно встретить дерзких удальцов.
– Гляди!… Вон пещера Имзеги!… – тихо произнесла дрогнувшим голосом Алызга.
Ханджар встрепенулась. В двух шагах от нее зияющей пастью чернела пещера. Алызга незаметно проскользнула туда, Ханджар за ней. Знавшая все закоулки жилища брата, остячка стала хозяйничать там впотьмах. Она отыскала ощупью трут, высекла огня, засветила жировую плошку, выдолбленную из черепа убитого волка, и вскоре осветилась внутренность пещеры. Прикованный к стене Алексей спал. На его измученном, но по-прежнему красивом лице играла счастливая улыбка. Он видел во сне тенистый сад в Сольвычегодске, качели и ее, Таню, веселую, милую, щебечущую ему что-то…
– Проснись!… Проснись!… – слышит он ее смеющийся голосок.
"Что это? Аль и впрямь уснул он ненароком под тенью орешника в Строгановском саду?" Он хочет протереть глаза, поднимает руку и тут же в бессилии опускает ее.
Загремели докучные цепи… Этот звон окончательно привел его в себя. Он проснулся… Ни сада, ни орешника, ни голубоглазой Танюши. Перед ним внутренность пещеры – жилище остяка. Две женщины или девушки стоят перед ним. Он вглядывается в одну из них, и невольный крик вырывается из его груди:
– Алызга!… Вот где привелося повидать тебя, змею-обманщицу! – с ненавистью вскричал Алексей, вперяя в остячку негодующий взгляд.
– Полно, батырь, полно, – засмеялась Алызга, – сами боги посылают к тебе меня… Ишь, што вспомнил! То, что давным-давно быльем поросло, – своим ломаным русским языком говорила дикарка. – Ты дал когда-то свободу Алызге, и Алызга пришла отблагодарить тебя… Слушай меня внимательно, батырь…
И, усевшись на корточки перед скованным Алексеем, она заговорила, быстро-быстро роняя слова:
– Взгляни, батырь, вон стоит царевна Ханджар. Она глядит на тебя… Знаешь, почему глядит?… Полюбился ты ей, алактай русский, пуще звезды полночной, пуще волны речной, пуще всей жизни своей… Слушай, батырь: на смерть обрек тебя, видно, брат мой Имзега… Видно на смерть, коли, как пса, приковал к стене… На заре убьет тебя Имзега… Сердце Алызги так говорит… Такого молодого батыря убьет!… Такого красавца, какого нет в Ишимских степях, до самого Тибета нет!… Батырь, рано тебе умирать… Другая ожидает тебя судьба… Слушай, батырь: здесь стоит царевна Ханджар… Нет такой красавицы промеж ваших девушек. Нет таких черных огневых очей у кяфырских дев… И она, царевна, самоцветный камень, алмаз Искера, отличила тебя… Она выбрала тебя… Приказывает тебе царевна принять мусульманство и стать ее женихом… Мы собьем с тебя цепи, и ты будешь свободен сейчас же, как вольный сибирский орел… Будешь ближним человеком хана, будешь мужем царевны, займешь почетное место у трона его…
Окончила свою речь Алызга. Пронзительным взором метнула и – отпрянула назад.
Бешенством и злобой сверкали глаза Алексея. Негодованием и гневом пылало его лицо. Руки – конвульсивно сжались в кулаки. От бессилия и возмущения разрывалось сердце.
– Молчи, змея!… – крикнул он хрипло, весь подавшись вперед. – Молчи, дьявол-соблазнитель во плоти человеческой!… Чем искусить мыслила?!. Да нешто я… да… нешто!… Слушай ты, агарянка поганая, передай твоей царевне, что не хочу я ваших почестей и счастья и вовек не изменю вере моей православной… Не надо мне ни жизни, ни свободы, коли такой ценой будет куплена она… Смерти не боюсь… Господа своего не продам, а на твою царевну лупоглазую глядеть не желаю… Есть у меня невеста в Сольвычегодске, Танюша моя, и мою кралю любимую ни на каких царевен Искера не променяю… Слышь!… Запомни же поладнее все то, што поведал я тебе…
– Что сказал тебе батырь русский? – видя негодование, охватившее пленника, так и бросилась к Алызге Ханджар.
Та угрюмо потупила свои маленькие глазки.
– Не хочет он ни любви твоей, ни свободы, радость жизни моей… – прошептала она.
Побледнела, как снег, Ханджар.
– Так пусть умрет! – вскричала она бешено. – Пусть убивает его Имзега!… Да проклянет его Алла на веки веков! – исступленно топнула ногою.
Едва успела она досказать последние слова, как гулкий пушечный раскат пронесся со стороны реки над Искером и замер вдали, за горой.
За ним другой… третий…
– Палят, как будто, у городка Атик-мурзы, – прошептала Алызга, впиваясь в руку царевны дрожащей рукой.
– Горе нам!… – вскричала Ханджар, трепеща всем телом. – Берут городок мурзы!… Возьмут и Искер кяфыры!…
– Искер не возьмут!… Батыри наши охранят его… Десятки тысяч их собраны под горою… Великий дух оградит нас от несчастья… – убежденным, твердым голосом произнесла Алызга.
Гул на Чувашьей горе между тем все усиливался. Искер проснулся совсем и зашумел. На площадь его высыпали мирно спавшие старики и дети, разбуженные пальбою.
И вот, со стороны горы, откуда были видны окрестности как на ладони, побежали люди.
– Городок Атик-мурзы взят русскими!… Молитесь Алле, да даст он победу над кяфырами нашим батырям!… – вопили они.
– Идем скорее… Вон бежит сюда Имзега… Нехорошо, ежели застанет нас здесь… – произнесла Алызга, хватая снова за руку Ханджар и увлекая ее за собою. Но та и сама уже летела стрелою по направлению горы, на которой был ее отец.
Алызга отстала немного, замедлила свой шаг и остановилась. Она не солгала царевне: ее брат быстро приближался к пещере. Лицо его было сумрачно и сурово. При свете выплывшего месяца он казался бледным и утомленным. Огромный пук хвороста был на его плечах. Не желая быть замеченной Имзегой, Алызга скользнула за куст боярышника и с замиранием сердца следила, что будет дальше. Из ее убежища ей была хорошо видна внутренность пещеры.