- Аж денежки заработанные на обратном пути потерял! - с укоризной, сказал Василий Кузьмич. - Утром ходили, искали, да кто-то, видать, встал еще раньше нашего!
Я сбегал к колодцу за свежей водой. Петро напился, ополоснул лицо, встряхнул рабочую куртку.
- Ладно, - сказал, - пошли-ка, Кузьмич, на бревнышке посидим. Негоже гулять по чужому двору, когда взрослых дома нема.
Я поставил ведро на скамейку, открытку и обе газеты, положил на обеденный стол. Читать там все равно нечего. В Краснодаре открылась краевая партийная конференция и весь свежий номер "Советской Кубани" был посвящен исключительно ей.
- Так что ты там за верстак на бумажке изобразил? - спросил дядя Вася, как только я снова вышел на улицу.
- Это станок для изготовления тротуарной плитки, - пояснил я, осторожно подбирая слова. - Условное название "вибростол".
- Опять из журнала? - хмыкнул Петро.
- А откуда еще?
- Дашь почитать?
- Я ж говорю: в библиотеке брал.
Судя по разговору, Петру было не очень. В его сегодняшнем тоне преобладал скепсис.
- Ты о деле, о деле спрашивай! - вмешался Василий Кузьмич.
- Ладно, давай о деле, - согласился напарник, - откуда ты взял такие размеры?
Он достал из кармана, стал разворачивать сложенный вчетверо лист. Из него тотчас же выпали и закружились в воздухе два бумажных рубля.
- Моп твою ять!!! - хором сказали представители пролетариата и прикусили язык. В те времена было не принято "матюкаться" в присутствии несовершеннолетних.
- Куда же ты, падла, смотрел? - сурово спросил дядя Вася, когда схлынул ажиотаж.
- Так на твоих же глазах все карманы выворачивал наизнанку, - оправдывался Петро, - и бумагу давал тебе подержать. Кто ж его знал, что я деньги туда положу?
Настроение у мужиков стремительно поднималось. Они все же переругивались, но уже было видно, что конфликт между ними исчерпан. А я ждал, когда внимание вновь обратится ко мне, чтобы вернуться к сути вопроса. Наконец, Петр Васильевич расправил бумагу и чиркнул по ней прокуренным ногтем.
- Вот, - сказал он, - семьсот на семьсот. С чего ты приплел эти цифры?
- Как? - изумился я, - вы ж говорили, что собираетесь лить на дому тротуарную плитку? Я и посчитал с карандашом: чтоб выпускать ежесуточно пятьдесят метров на круг, точно такой размер и понадобится.
- Я говорил?! - еще более изумился Петро (типично кубанский прием: сгоношить всю толпу и красиво уйти в сторону) - Говорил? А ведь действительно, кажется, говорил. Пьяный был, но что-то припоминаю...
- Вы еще деду впаривали насчет деревянных форм - в запале напомнил я.
- Как ты сказал? Впаривал? - засмеялся Культя, - хорошее выражение, надо будет запомнить. Сдавайся, кум! Насчет форм ты впаривал точно. Я еще "Хасбулата" пел...
- Ну ладно, будем считать, что впаривал, - согласился Петро, принимая новое слово, как эстафету, - только как я эту хламину спрячу в сарае? Ты только, Васька, представь: семьсот на семьсот!
А полсотни на круг? Это ж Кулибин мне намекал на квадратные метры! Куда столько?! Да через неделю работы придет ОБХСС - и с песнями на этап! Нет, мне бы чего попроще. Чтоб как вчера: пришел, сделал работу, положил деньги в карман - и гуляй!
Я хотел, было, сказать, что тротуарную плитку можно лепить и на стиральной машинке, если ставить ее неустойчиво, но Василий Кузьмич толкнул меня локтем в бок: молчи, мол.
Выговорившись, Петро поскучнел. Закурил, было, папироску, но закашлялся и смял ее в кулаке.
- Схожу ка я, кум, в магазин. Возражения есть? Нет? Ну и добре...
Он поднялся, и решительно зашагал в сторону Витькиной кладки. Вместе с ним уходило и мое хорошее настроение.
Ну, хрен я тебе еще что-нибудь подскажу! - со злобой, подумал я.
- Ты на него, Сашка, не обижайся, - сказал дядя Вася. Как будто, прочел мои мысли. - Не в таком он сейчас состоянии, чтобы думать о деле. А ведь бумагу не выбросил!
Я промолчал.
- Ладно, пойду. Охо-хо, - Василий Кузьмич тяжело приподнялся, и снова осел на бревно. - Нет стоп, погоди! Ты там что-то насчет гитары упоминал?
- Было дело, - кивнул я, думая о своем.
- Есть у меня инструмент, старенький, довоенный. Пылится на шифоньере. Выглядит неказисто, двух струн не хватает, но коробка звучит хорошо. Я ведь тоже когда-то парубковал, "Гибель Титаника" играл с перебором. А куда мне сейчас, с такой-то рукой? Могу подарить, ежели не побрезгуешь.
- Не жалко?
- Было бы, что жалеть. Вот, на неделе домой попаду, принесу, коли не забуду.
- А мне почему-то казалось, что у вас нету дома.
- Серьезно? - засмеялся Василий Кузьмич. - Как это нет? - есть! Бездомных у нас на работу не принимают. Другое дело, что не люблю я туда приходить. Как, все равно, на кладбище. Ну ладно, бывай. Некогда мне. Петька скоро вернется, нужно приготовить закуску. Да и твои старики уже на подходе...
Пьяным своего деда я видел один раз. Вернее, не видел, а слышал. Мне шел шестой год. Было поздно. Я лежал в своей детской кровати, пытался уснуть, но не мог. За стенкой гуляла шумная свадьба. Это Вовка, младший сын бабушки Паши, "пошел на семена". Гудели полы, играла гармонь, а я лежал и думал о несправедливости жизни. Ведь Вовку я считал своим другом. Мы часто ходили с ним в город. Он покупал мне мороженое и сладкую вату, дарил иногда игрушечные кораблики, которые делал сам. А как до дела дошло, даже не пригласил. Спустя какое-то время, за стеной что-то произошло. Общий фон разделился на несколько составляющих. Одна из них приближалась. Скрипнула калитка, ведущая в огород, около летней печки раздались возбужденные голоса, лязгнул замок и в дом завели деда. Я понял, что это так, еще до того, как включили свет. Он шел на своих ногах, расстроено повторял: "Ох, черт его знает!" и долго потом ворочался на своей скрипучей кровати, часто вздыхая и охая.
Дед изредка выпивал. Как мне тогда казалось, без повода. Он мог провести на сухую Новогодние праздники, но в один из не примечательных дней, вернуться с базара с каким-нибудь мужиком, усадить его за наш круглый стол и раза четыре наполнить графин. Разговор в таких случаях, всегда шел о войне.
Против домашних застолий бабушка не возражала. Она охотно подносила закуску, подсаживалась к столу, если внутренний такт требовал выслушать гостя. Иногда поднимала рюмку, чтобы слегка пригубить. Но стоило деду "лизнуть" где-то на стороне, а бабушке поймать его "на горячем", начиналась трагикомедия. Вот и сейчас, она вела себя так, будто супруг вообще не стоит на ногах и "лыка не вяжет": то подставляла плечо, то поддерживала под локоток, то пыталась толкнуть в шею. И при всем этом, беспрестанно ругалась.
А тот шел себе, да посмеивался.
Видеть, что будет дальше, мне не хотелось, да и не следовало. В конце концов, взрослые люди. Пусть разбираются без меня. Я отступил сначала во двор, потом в огород, вброд перебрался на островок. На своей его части, бабушка Катя окучивала картошку. Пришлось перелезть через две изгороди, чтоб поздороваться и навязаться на разговор.
- Здравствуй, Сашка! - сказала она. - Ну что там, Степан Александрович, лекарство мое пьет?
- Не то слово пьет - потребляет! - Я не пожалел красок, чтобы выразить свою озабоченность. Даже вздохнул. - Вроде все правильно, утром столовая ложка и стакан молока. А в банке чуть больше трети осталось.
- Да что ж там у него за ложка такая?! - удивилась бабушка
Катя.
- Большая деревянная ложка. Я замерял: семьдесят пять грамм.
- Ну, ничего страшного. Чем больше выпьет - тем здоровей будет! - засмеялась она. - Главное, чтоб натощак, регулярно. Ты приходи через полчасика. Я, как управлюсь, еще одну банку для него наведу.
- Может быть вам помочь? - осторожно предложил я. - Сейчас, только за тяпкой слетаю...
- Если что-нибудь надо, прямо скажи! Нечего тут дипломатию разводить! - Екатерина Пимовна выпрямилась, уперла в тощие бедра костлявые кулаки, как перед ссорой с соседями. - Ну, говори!
Под ее водянистым взглядом, мне стало не по себе.
- Проклятье на нас, - обреченно сказал я, облизнув пересохшие губы. - Кто-то по женской линии, в одном поколении, обязательно сходит с ума. На очереди Анна Акимовна, родная сестра моей бабушки. Следующей будет мама.
Бабушка Катя отпрянула, посерела лицом и посмотрела на меня с каким-то мистическим ужасом. Тут все понятно без слов.
Вот и накрылось дедушкино лекарство, - думал я, перелезая через ограду. - теперь она ко мне на километр не подойдет.
Тонко звенели комары-кровопийцы. За мокрые ноги цеплялась картофельная ботва. На сердце было погано.
- А ну-ка вертайся назад!
Я не ждал этих слов. Поэтому подумал, ослышался. На всякий случай, решил обернуться. Бабушка Катя стояла, опершись на свою тяпку, и призывно махала рукой.
- Куда это ты побежал? - спросила она, когда я оказался рядом. - Ишь ты, какой обидчивый! А ну-ка садись, рассказывай.
До Анны Акимовны кого там бог покарал?
- Сестру Марфы Петровны. Это мама моей бабушки. А как ее звали, и кто еще был до нее, этого не скажу.
- Откуда узнал?
- Увидел.
- Ладно, пошли. Какая уж тут картошка! Да и тесто уже подходит.
С ее стороны речка была чуть шире, дно мелким и каменистым. Я перешел ее вброд, а бабушка Катя - по специально уложенным валунам. Пахло подсыхающим илом. Мелкие водоросли тянулись вслед за течением. Со стороны островка, огород окружал редкий плетень, увенчанный железной калиткой. Над крышей поднимался дымок. Несмотря на жару, в хате топилась печь. Но тепло было не одуряющим, как на улице, а домашним и сытным. В кадке томилось тесто.
- Ваньке моему десять лет, - пояснила бабушка Катя. - Ох, и любил Ванька ватрушки! Никчемный был человек. Что жил, что под тыном высрался. От водки сгорел. Как с фронта пришел - так из стакана не вылезал. Скоро начну печь, а вечером по людям разнесу. Садись, Сашка к столу, будешь снимать пробу.
Я мышкой притих в уголке, боясь неосторожным словом разрушить это зыбкое статус-кво. Ведь Пимовна могла завестись с пол оборота, особенно, если почувствует, что человек с ней неискренен. Руки ее порхали над клеенчатой скатертью, как дирижерская палочка над оркестровою ямой. Сито она держала на уровне плеч, но ни одна пылинка муки не упала на крашеный пол.
- Что, Сашка, молчишь? Робеешь, или слова моего ждешь? - бабушка Катя легко разгадывала все мои уловки и хитрости, - так ведь не дождешься! Слышала я, что жили в старину люди, которые были на такое способны, так ведь я им не ровня. Это сколько же ненависти нужно иметь в душе?! Даже не знаю, с какого краю к этому подступиться. Но сердцем уже чую, что если возьмусь, долго не проживу.
Она еще долго возилась с тестом: сминала, с размаху кидала на стол, колотила тощими кулачками, успевая при этом задавать мне каверзные вопросы:
- А Елена Акимовна знает о родовом проклятии?
- Конечно, знает. Только мне она об этом не говорила. Да и с бабушкой Аней пока все в порядке. Только курит в постели.
- Как это курит?
- А так: лежит и дымит. Чтобы тот, кто захочет ее убить, подумал, что в хате мужчина.
Пимовна засмеялась:
- Ишь ты, какая хитрая! Ты это сам видел, или опять знаешь?
- Знаю. А через год увижу.
- По глазам вижу, не врешь. Да и придумать такое тебе пока не под силу. - Екатерина Пимовна убрала тесто на край стола и накрыла его чистенькой тряпочкой. - Бедный ты бедный! Представляю, как трудно все это таскать в себе. А теперь, честно скажи: ты про мальчика Раздабариных знал?
- Знал, - потупился я.
- Почему не предупредил?
- Не успел. Да и с какими словами я бы к ним подошел? Знаете, бабушка Катя, кажется, что это я...
У меня перехватило дыхание. В глазах потемнело, и они как то сразу наполнились забытым теплом. Господи, как давно я не плакал!
- Ну-ну, успокойся! - она оттолкнула эмалированный тазик с творогом, присела на стул, и прижала к груди мою стриженую макушку. - Не надо себя казнить. Прошлого не вернешь. В следующий раз будешь умней: придешь и расскажешь мне. А я уж найду способ... кто там у нас на подходе?
- Дядька Ванька.
- Знаю уже.
- Потом Агрипина Петровна, мамка мотоциклиста.
- Этой давно пора!
- А следом за ней Федоровна, ваша подруга. Но это уже осенью, в сентябре.
- Лизка?! - Пимовна отшатнулась. - Что у нее?
- Белокровие.
Елизавета Федоровна работала в детской библиотеке. Во многом благодаря ей, все бабушки с нашего края были дружны, и не ругались даже в тех случаях, когда были тому причины. Ну, например, если соседский кот ополовинит цыплят, или чья-нибудь наглая курица проникнет в чужой огород. Вечером, когда начинало темнеть, все они собирались у нашей калитки со своими стульями, табуретками и маленькими скамеечками. Сначала, как водится, "перетирали" местные новости, а когда разговор начинал затухать, слово брала Федоровна. Она начинала рассказывать в лицах, содержание какой-нибудь приключенческой книги. "Дети капитана
Гранта" я, кстати, впервые услышал в ее исполнении.
- Лизка... - Пимовна смахнула слезинку уголком носового платка. - С работы придет, возьмусь за нее. Может, еще не поздно. Это все?
- На следующий год будет пять гробов. И все из того же дома.
- Я что-то не поняла... да пошла ты, проклятая! - бабушка Катя оттолкнула ногой одну из своих кошек и снова упала на стул. - Из какого "того же", Лизкиного? Она ж одинокая!
- У нее еще есть шесть сестер. Они будут приезжать, одна за другой, чтобы вступить в наследство, но ни одна больше месяца не протянет. Ну, кроме последней. Та проживет сравнительно долго, но тоже умрет от белокровия.
- Тоже? Хочешь сказать... нет, я тут сегодня с тобой никаких ватрушек не напеку! Сиди уж, - увидев, что я встал и собираюсь уйти, Пимовна надавила мне на плечо и с силой впечатала в стул. - Про сестер я сегодня же у нее уточню. А ты расскажи, что еще про эту семью знаешь.
- У младшей сестры подрастает девчонка, которую зовут Лизой, - выпалил я обиженным голосом. Почему-то вдруг показалось, что бабушка Катя мне не совсем верит. - Ей сейчас где-то четырнадцать, или пятнадцать. У нее дочерей не будет, останутся одни сыновья.
- Хватит! - отрезала Пимовна. - Я все поняла. А сейчас помолчи, не мешай.
Через двадцать минут, я запивал ватрушки сладким вишневым компотом. Хозяйка колдовала над трехлитровою банкой. Судя по количеству самогона, который она туда налила, настроилась на полный объем.
- Куда столько?! - запротестовал я. - А если спросят: "Где взял?"
- Я кому сказала, чтоб не мешал?! - огрызнулась бабушка Катя. - Знаешь, что такое "жримоучки"?
- Ешь, молча, - перевел я.
- То-то же! Если спросят, скажи, что картошку окучивать помогал. Не поверят - ко мне посылай!
Свечерело. Солнце скатилось за наш дом и в комнате стало темно. Потрескивала лампада. В красном углу проступили лики старинных икон. В свете минувшего дня, они будто бы прятались в глубине старинных окладов, покрытых сусальным золотом и вязью из неживых белых цветов.
Пимовна была родом из богатой станицы Ереминской. От нее, после расказачивания, остались заброшенные сады, с полсотни жилых хат, да эти иконы из разрушенной до основания церкви. Когда-нибудь, она мне расскажет, что еще сохранилась мельница и большой атаманский дом, в котором прошло ее раннее детство. А может, и не расскажет. Зачем? - я и так знаю.
Дело спорилось. Бабушка Катя вынула их духовки последнюю партию выпечки, закрыла пластмассовой крышкой банку с лекарством.
- Слушай, Сашка, - неожиданно сказала она, - а про Лешку моего... ой, нет, не надо, не говори! Пойду кобелюку закрою, да до дому тебя провожу.
Не надо, значит не надо. Зачем ломать человеку судьбу? У него и без всяких корректировок, все сложится хорошо. Он станет Леонидом Ивановичем, начальником "Агропромснаба". Будет ездить на белой служебной "Волге" с личным шофером и, кажется, умрет позже меня. Последний раз я встречу его в поликлинике. Мы будем стоять в очереди за талонами. Каждый со своими болячками. Он с сахарным диабетом, а у меня обострится тромбофлебит.
На улице было еще светло. Красный полукруг солнца, медленно опускался за насыпь железной дороги. Я нес тарелку с поминками, а бабушка Катя прижимала к груди трехлитровую банку. Возле нашей калитки, она опустила ее на землю и тихо произнесла:
- Ну ладно, беги, пострел. Да дня через три, обязательно ко мне загляни. А я похожу, пообщаюсь с людьми, подумаем вместе, можно ли помочь твоей матери. Меня теперь родовые проклятия очень даже интересуют.
А как я не загляну? По нашим традициям, пустую посуду хозяйке не принято возвращать. Только с отдачей. Вот напечет Елена Акимовна хвороста, пышек или пирог с повидлом, наполнит
тарелку так, чтоб не стыдно было, и скажет: "Отнеси-ка, внучок, гостинец бабушке Кате!"
Мои собрались ужинать. Обеденный стол из маленькой комнаты перенесли на веранду. Он всегда у нас кочевал, в зависимости от времени года, а закончил свой век на улице, под навесом. Я хранил в нем все, что осталось от старого времени: радио, похожее на тарелку, табличку со старым названием улицы и бабушкины очки. Ведь память дольше живет, если подкреплена чем-нибудь материальным.
- Ты где это блукал до темна? - строго спросил дед, даже не обернувшись.
Я поставил в центр стола тарелку с ватрушками и сказал, как научила Пимовна:
- Поминайте Ивана Гавриловича, покойного мужа бабушки Кати.
- Царство небесное! - отозвались мои старики...
Все в доме текло, по когда-то установленному распорядку. Ничего не менялось, кроме меня. Так же рано легли спать. Я долго ворочался в своей старой кровати и вспоминал о будущем.
После смерти бабушки Кати, Лешка продал старую хату. Она была куплена многочисленной армянской семьей. Началась перестройка: двор покрыли бетоном, свою часть островка огородили забором, зарыли русло протоки и сделали там зону отдыха. Глава семейства ездил по окрестным полям, собирал после вспашки детали машин, комбайнов, сеялок и тракторов. Потом очищал их пескоструйной машиной, где-то, что-то подваривал и пускал в продажу, как новые. Тем и жили. Да не просто жили, а множились и богатели. Оборудовали под жилье капитальные кирпичные сараюхи, а потом, в одночасье, исчезли. Как будто и не было никого. Больше всех удивлялся судебный исполнитель, когда застал по этому адресу новых хозяев, оформивших собственность с полгода назад. От него соседи узнали, что кто-то из исчезнувшего семейства был виновником ДТП, чуть ли ни со смертельным исходом.
О последних жильцах плохого сказать не могу, хоть и знаю о них мало. Старший сын - футболист, играл за донецкий "Шахтер", в дублирующем составе. Я тогда еще был в силе. Устроил его в нашу городскую команду. А больше ничего не успел: после первого же наводнения, хаты не стало. Раскисшие саманные стены сели под тяжестью крыши...