Я чистил дедово веничье, и непроизвольно, раскладывал его на три кучки: мелочь, средний размер, "крупняк". Сырье было так себе. Все лучшее выбрано еще осенью, когда покупателю есть из чего выбирать. Сейчас же и это отлетит по рублю. До нового урожая еще далеко. Товар деда Степана тоже никогда не залеживался, хоть бывал он на рынке редко, исключительно с вениками. Это у меня были вечные проблемы со сбытом. Сдавал одному барыге за полцены. Зато оптом, в любое время и без пропарки.
До ужина я успел выполнить поручение. Кукуруза была порушена, перемолота ручной мельницей и высыпана в ведро.
Рабочее место подметено. Дед вынул из кошелька мятый рубль, добавил немного мелочи:
- На! Купишь невесте мороженое.
За столом бабушка не могла нахвалиться, "какая я" у неё "вумница" и как хорошо подпушил картошку. Дед молчал и довольно хмыкал. А мне почему-то подумалось, что тому, кто придет на мое место, будет несладко. Слишком уж высоко я задрал для него планку.
Работа по дому не заканчивалась никогда. Из нее вычленялось самое неотложное, остальное переносилось на завтра. Дел еще было много: полить огород, опрыскать виноград от вредителей, прополоть наш участок "в поле", где после минувших дождей все заросло осотом, сурепкой и ползучим пыреем, еще - навязать веников, вывезти их на базар, продать, если повезет. И это с учетом того, что завтра к одиннадцати я собираюсь в кино, а в воскресенье с утра, у деда дневная смена, нужно просить отгул.
Текущие планы всегда обсуждалось за чаем. Справедливости ради, стоит сказать, что меня, как работника, не брали в расчет. В нашем небольшом коллективе, я в то время считался отстающим звеном. "В поле" меня брали скорей для того, чтобы был на глазах и во время пообедал. Дед обрабатывал три рядка за прогон, бабушка два, а я и с одним не мог угнаться за ними. В сорняках совершенно не разбирался. Поминутно спрашивал, что рубить, а что оставлять? А когда припекало солнце, начинал потеть и чесаться. Через каждые двадцать минут, ходил к роднику за водой, которую сам же и выпивал.
На домашних "летучках" я обычно молчал. Поэтому дед несказанно удивился, услышав мое предложение:
- А давай, мы сейчас с бабушкой начнем поливать огород, а ты - опрыскивать виноград. Я буду перетаскивать шланги, качать для тебя насос. Глядишь, до темноты и управимся.
Наверное, мои старики разобрались бы и "без сопливых". Во всяком случае, огород бы точно полили. Но что-то заставило их поверить в этот порыв, искренне желание помочь.
Я летал как на крыльях, старался поспеть везде. Прыгал на насос всем своим телом, пока ручка не начинала держать меня на весу. Сколько во мне было? - килограмм тридцать пять? Ничего, подрастем. Скоро приедет мама и, будущей весной, отвезет меня в Армавир, вырезать гланды. Я сразу пойду в рост и быстренько наверстаю упущенное. А уже к середине лета на плечо мое ляжет первый мешок цемента.
Когда мы пошабашили, было еще светло. Из потаенных мест вылетели летучие мыши. Напоенная почва делилась с ними прохладой. Я проложил шланг к молодой раскидистой груше. Деревце встрепенулось и откликнулось благодарною дрожью.
Глава 7. Бес в ребро
Без десяти одиннадцать я уже заходил в фойе единственного в городе кинотеатра "Родина". Стоял он, естественно, как и положено в наших краях, на улице Красной. Клубов, домов культуры, где тоже крутили фильмы, было у нас навалом, а кинотеатр один "В кино" приглашали только сюда.
Его сожгут в конце девяностых два брата, два лихих бизнесмена, чтобы освободить ходовое место для своего киоска "Табак". Только где-то в их бизнес-плане случится просчет. Обоих завалит потом из охотничьего ружья бывший муж их младшей сестры, которого оскорбленные братья старательно сживали со света. Он сделает это прилюдно, в разгар торгового дня, на центральном продовольственном рынке, умудрившись больше ни в кого не попасть. Блаженны те, кто не знает свою судьбу.
Долго еще будут мозолить глаз закопченные стены, стыдливо задрапированные рекламой. Потом их снесут и на скорбном месте
разобьют нечто вроде садика дзен, а читатели нашей газеты все еще будут задаваться вопросом: "Когда восстановят?" Пришлось отвечать, что когда будет восстановлена наша Родина, будет восстановлен и кинотеатр с "одноименным названием".
Примерно в это же время, но в прошлой своей жизни я был в этом фойе. Только купил один билет, а не два. Фильм был тот же самый, "Неуловимые мстители". Даже фотки рекламного стенда не отличались от оригинала. Яшка цыган с ножом, в позе завзятого бандюка. Я тогда, помнится, думал, что это отрицательный персонаж.
Сеанс был на одиннадцать - десять. В то, что Валька не опоздает, мне почему-то не верилось. Время лениво текло, карало предполуденным зноем. Потенциальные зрители спасались от жары
под матерчатыми навесами, раскинутыми в месте постоянной стоянки большой желтой бочки-прицепа с лаконичной надписью "Пиво". К своему удивлению, я увидел там Петра со смолы в компании какого-то невзрачного работяги. Они деловито сдували пену из рифленых стеклянных кружек и о чем-то оживленно беседовали.
Дядя Петя выглядел боссом. Был он в бежевых наглаженных брюках и белой рубашке навыпуск.
По другую сторону бочки смаковала свое пивко дурочка Рая - наша местная достопримечательность, тогда еще моложавая тетка с габаритами шпалоукладчицы. Она была типа юродивой. Ходила всегда в сатиновых шароварах и цветастой мужской рубашке с засученными выше локтей рукавами. Рая всегда бесплатно ходила в кино. Ее законное кресло в зрительном зале никто, на моей памяти, не занимал. Да и кассиры никогда не продавали билет на седьмое место в первом ряду. Еще Рая бесплатно ездила на автобусах, даже междугородних. А вот за пиво, водку и папиросы платила всегда. Был в ее слабоумии такой непонятный пункт. Развлекалась "достопримечательность" тоже всегда одинаково. Встретит вальяжную семейную пару и давай приставать к мужику: "Что ж ты, подлец, обещал жениться и обманул?!" От Раи можно было спастись только бегством.
Вальку Филонову я увидел случайно. Почувствовал спиной ее настороженный взгляд. Она стояла у ящика тетки мороженщицы, и жрала, падла, пломбир. Если бы не эти глаза, я бы нипочем ее не узнал. Пышные желтые волосы обрели, наконец, свободу и были пущены с плеч в вольный полет. И как она умудрялась их заплетать в два куцых мышиных хвоста?! Разительные перемены произошли и в Валькином гардеробе: синее, расклешенное платьице до колен, белая блуза с кружевными манжетами и круглым воротничком. Под ней откровенно просматривался бюстгальтер. Но что самое интересное, кое-где по ее личику фрагментарно пробежалась косметика. Вот тебе и бабка Филониха!
Валька держала пломбир аккуратно, двумя пальчиками. Но так, чтобы я сразу увидел, белое металлическое колечко с синим граненым камушком. Естественно я к ней подошел, хотел протянуть руку, но, поняв двусмысленность жеста, спрятал ее за спину и покраснел.
- Что, хочешь мороженого? - ехидно спросила она.
- Не хочу, - отозвался я. - Слопал уже две порции, пока тебя дожидался. Пошли, что ли? Скоро первый звонок, в зал уже запускают.
- Пойду. Если скажешь, зачем ты меня пригласил?
Вот дура! Хотела загнать в тупик старого ловеласа! Я мог бы повесить ей на уши четыре тонны лапши, но, подумав, решил отпускать только скрытые комплименты. Целомудренность отношений превыше всего.
- Зачем пригласил? - переспросил я и сделал пристрелочный выстрел, - а затем, чтобы ты хоть что-нибудь сделала для меня. Хотя бы пришла.
Валька прожевала услышанное, наконец, проглотила и опять разродилась вопросом:
- Почему ты сказал, что я на артистку похожа?
- А на кого же еще?! - я тупо посмотрел на нее и, даже, пожал плечами, всем своим обликом говоря: "Дура, что ли?! Не понимаешь?"
Филониха промолчала. И я понял, что "зачтено".
- И что же во мне такого уж артистического? - жалобно спросила она.
- Потом расскажу, - я схватил ее за руку и потащил в фойе, - пошли, а то опоздаем!
И она снисходительно затопала позади.
Мы пробирались к своим местам в полностью заполненном зале. Приходилось протискиваться в узком пространстве между людских колен и спинками предыдущего ряда. Я поминутно бормотал: "Извините!"
Услышав шевеление за спиной, дурочка Рая встала, окинула зал внимательным взглядом и сказала, засучив рукава:
- Встаньте, падлы! Королева идет!
Это было, наверное, самое-самое, что Филонихе запомнилось сегодня в зрительном зале. Нет, фильм ей точно понравился. Во всяком случае, я впервые услышал, как Валька смеется - искренне и расковано. Я тоже, еще раз, пересмотрел "Неуловимых" и подумал, что настоящие киногерои не умирают. Их передают по наследству следующим поколениям.
Час пролетел незаметно. Нас подхватила людская волна и вынесла из кинотеатра. Я цепко держал "королеву" за руку, чтобы не потерять.
Мы перебрались на другую сторону улицы, где Валька опять стала приставать со своими глупостями:
- Так что же во мне артистического?
Кому что, а барыне - зонтик!
- Глаза, - сказал я, - твои глаза. Ты можешь молчать, они все за тебя скажут. В театральном училище такому не учат. Это природное. Оно или есть - или нет. А еще губы. Целовал бы такие
всю жизнь, да еще не умею.
Уже и не помню, когда я в последний раз так вдохновенно врал.
- Да?! - неизвестно чему удивилась моя королева, - И что же мои глаза тебе сейчас говорят?
- Они сожалеют, - подумав, ответил я, - что только один пацан внимание на них обратил. Да и тот маленький и невзрачный, но ты...
- Ой! Мой автобус! - неожиданно всполошилась Валюха.
Я замолчал, сбитый с толку и с мысли, а она чмокнула меня в щеку и упорхнула в сторону остановки. Вот падла! Не поймешь этих баб.
Гнаться за ней я, понятное дело, не стал. Не стариковское это дело, да и ноги не шли. Щеки горели. Что интересно - обе. Люди обтекали меня с обеих сторон, толкали локтями, а я ничего не чувствовал. Стоял, как стамуха в судоходном ледовом канале и улыбался. Ох, черт побери, как хотелось тряхнуть стариной!
Я нес ее поцелуй до самого дома. Обратный путь пролегал по "вражеской" территории. Но никто из пацанов не остановил, не сказал "дай двадцать копеек", не потребовал закурить, чтобы потом набить морду. Можно сказать, и тут повезло.
Дед закончил уже пропаривать веники, выставил их сушиться: вдоль забора, на ручки, метелками вверх. Хорошо, что у нас только одни соседи, и те родственники. А вот Ивану Прокопьевичу в этом плане не повезло. Его участок граничил забором с домовладением Пимовны. И этим все сказано.
Есть такая примета в кубанских станицах: если веник поставить у двери, метелкой вверх, то ни одна ведьма в дом не войдет. А если она уже находится в доме, то ни за что не выйдет. Вот тогда-то, можно смело брать ее за хипок и требовать от нее все, на что колдунья способна: чтобы порча и сглаз обходили семью стороной, чтобы корова доилась на зависть соседям, чтобы дочь вышла замуж за богатого и непьющего мужика.
Баба Катя считала себя православной народной целительницей. Она посещала церковь, соблюдала посты. Поэтому ей были обидны
намеки даже в виде одиночного веника, стоящего вверх ногами. А тут сразу полста! Стоят вдоль межи и колют глаза.
Проснешься, бывало, еще до рассвета, выйдешь в деревянный сортир по малой нужде. Глядь, а вдоль соседской ограды свечка плывет в воздухе, и голос бабушки Кати: "...и остави нам долги наша..." Тут уж ежу понятно: быть нынче днем большому скандалу. Ох, и любила Пимовна поругаться с соседями! Особенно, когда выпьет. Пила она редко, но так, чтобы все знали. Когда никого не встретит на улице, отвязывалась на меня.
Ремонтирую как-то калитку, ведущую на островок, столб опорный меняю. И тут она:
- Что, чернокнижник, все копаешь, колдуешь?!
После смерти дедушки Вани, я у нее стал "чернокнижником".
Ну, я-то бабушку Катю знаю лучше других. Надо, думаю, подыграть:
- Ах, ты ж, - говорю, - старая сука! Да я тебе этот столб в могилу вобью!
Поорала она, покуражилась, отвела душу и была такова. Разыграли мы с ней, короче, спектакль. Через двадцать минут приходит:
- Сашка, пошли вмажем!
А почему бы не вмазать? Из тех, что жили на нашей улице, когда я ходил в школу, трое нас всего и осталось: я, она и бабушка Зоя - вдова дядьки Ваньки Погребняка. Кто помер, кто уехал из города, кто перебрался в другой район, где вода нашей речушки по весне хату не заливает.
Нет, чтобы там не болтали соседи, а хорошая была бабушка Катя! Штучный товар, истинная казачка, сейчас таких не бывает.
Это ведь, на моих глазах сын ее, Лешка женился. До сих пор вспоминаю: не история - песня про настоящую женскую солидарность.
Дело было давно. Если мерить нынешним временем, на будущий год, по весне. Леха тогда институт закончил, уехал строить дороги. Неделями пропадал.
Сижу я как-то на тутовом дереве, возле ее двора, живот набиваю. Смотрю: девушка молодая в калитку стучит, бабушку Катю зовет. Простенько одета, по-деревенски.
- Здесь, - спрашивает, - Леша живет, высокий такой, кудрявый, красивый?
- Здесь, - отвечает Пимовна, - это мой сын. А ты по какому вопросу?
- Беременна я от него...
Ну, себе думаю, попала деваха, как кур в ощип! Сейчас ей будет рассказано, кто она есть, и прочему маме и папе не надо было этого делать.
Только ошибся я. Бабушка Катя, вдруг, всплеснула руками и почему-то заплакала. Обнимает девчонку, целует:
- Да ты ж моя доченька! Да ты ж моя милая! Да пойдем же скорее в хату! Да пошел ты, проклятый! - и кобелька калошей под зад, чтобы в будку шел, не путался под ногами.
А будущая сноха... та и сама не верит, что встречают ее, как родную. Конфузится, ждет подвоха. Идет, как сапер по минному полю.
Притих я на нижней ветке, будто застигнутый на чем-то постыдном. Мне сквозь окошко все видно, как в телевизоре. И стол, и красное место, на которое девчонка присела. Екатерина Пимовна вокруг нее увивается: на стол накрывает, тащит наряды из сундука, шкатулку с серьгами и бусами...
Душой чую: нехорошо чужую жизнь препарировать. Надо тикать. Только подобрался к стволу, бабушка Катя во двор вылетает, да бегом во времянку. Тут же назад - тащит в руках две трехлитровые банки с солеными огурцами и помидорами. Я, было дело, с дерева - она к колодцу с ведром, а сама плачет.
Все, - думаю, - попал! Но тут, слава богу, Леха нарисовался в самом начале проулка.
- Мамашка! - кричит, - я премию получил!
Идет, стало быть, Леха с портфельчиком, в бежевом костюмчике с искоркой, в туфельках "Нариман", что у нас в КБО шьют. Ну, еще бы - начальник участка!
Увидала его "мамашка", уронила ведро в колодец, спиной передернула - и во двор. Схватила поганый веник, которым сметала куриные говны, сын только в калитку - она его, этим веником, в харю:
- Ах, ты ж кобелюка проклятый, подлец, сукин сын! Женись, падла! Сей же час собирайся в ЗАГС, или в дом ко мне ни ногой! У меня теперь дочка есть. Будем с ней моих внучек кохать.
И точно! Принесла Лешке Любаха двух девчонок близняшек. Так в одночасье закончилась его холостая жизнь.
Нещадно палило солнце. Дед ушел на работу, просить отгул. Бабушка в тени виноградника ощипывала цыпленка. Я пообедал, походил по двору, не зная, куда себя деть. От нечего делать, налил в банку солярки и стал отмывать от смолы лист нержавейки. За этим делом меня и застукал Витька Григорьев. "Поуркал", поздоровался и спросил:
- Ты че на улицу не выходишь?
- И пра, - вставила слово бабушка, - сходили бы вы на речку, ополоснулись.
- Ладно, погнали...
Тропинка петляла вдоль плетней и штакетников, тополей и плодовых деревьев. Там вишню сорвешь на ходу, там яблоко. Не вскапывали еще придомовые участки, не сажали картошку на уличных огородиках.
- Ты чо, в Филониху врюхался? - спросил, между делом, Витек.
- Была лахва! - отнекался я, и сплюнул.
Не хотелось ему говорить о своих внутренних побуждениях, все одно не поймет. А тут еще вспомнилось, что осталось всего три дня из тех, что отпущены мне. Как мало я, по большому счету, успел! А ведь нужно еще сдать бабушке Кате дядьку Ваньку Погребняка, может, успеет вылечить; предупредить Раздабариных, чтобы за младенцем следили. Он, как ходить начнет, останется без присмотра и в нашей речушке утонет...
- Вчера по дворам ходили, - просветил меня Витька, - записывали в новую школу...
Во, кстати, напомнил!
- Ты Наташку Городнюю знаешь? - перебил я его.
- Ту, что жила на соседней улице? - с подозрением в голосе уточнил мой дружбан.
- Ну, да, Наташка из параллельного класса. Толстая такая, носатая. А почему "жила"?
- Так уехали они с матерью позавчера. Родители развелись - они и уехали. Говорят, что в Медвежьегорск. А че ты спросил?
- И братика младшего увезли?
- Ну да, а че ты спросил?!
Витька встал, сжал кулаки и повернулся ко мне. Не зря пацаны говорили, что он по Наташке сох.
- А ты тогда че про Филониху спрашивал?! - наехал я на него, в качестве оправдания.
Но было уже поздно:
- Крову мать! - возвопил Казия, пуская правую руку в свободный полет.
Нет, кое-что из моих уроков, пошло для него впрок. Это было бы очень похоже на классический боковой, если бы Витька сподобился хоть как-то, держать защиту.
Я хотел, было, сунуть ему ответку, но передумал. Просто шагнул влево, нырнул под кулак, поймал на излете другую руку и завернул ему за спину. Мой старый дружбан оказался в позе бича, собирающего окурки. Ему было больно.
- Крову мать! - сдавленно прохрипел он, - пусти, падла!
Мне ничего больше не оставалось, как развернуть его, курсом на ближайший забор и сунуть носом между двух соседних штакетин. Иначе, быть рецидиву.
- Я тебя не про Наташку спрашивал, а про ее младшего брата.
- Крову мать!
Пришлось пару раз повторить и слова, и всю процедуру в целом. Наконец, прозвучало осмысленное:
- А че тебе ее брат?
Вот таким он всю жизнь был: психовал ни с того, ни с сего. Глядишь, через пару минут - опять человек.
Я отпустил его руку. Витька присел, потирая плечо, сказал "крову мать", поднялся и зашагал прочь. Это он типа обиделся. И бес толку его догонять, что-то там говорить - Григорьев будет высокомерно молчать, брезгливо дергать плечом и громко сопеть. Да и, честно сказать, мне было не до него.
Нет, честное слово, Витек меня ошарашил. Убойная новость о том, что Наташка Городняя умотала из города, еще раз крепко встряхнула канонический мир моего детства. Дело, впрочем, совсем не в ней, а именно в младшем брате, которого я живым ни разу не видел. Впрочем, и мертвым тоже, ведь его схоронили в закрытом гробу.
В моей прошлой жизни этот пацан погиб первого сентября, во дворе новой школы. Там, впервые в истории нашего города, клали асфальт, естественно собралось много зевак, и кто-то его случайно толкнул под каток.