Ксения скорбно вздрогнула и отодвинулась от меня на край лавки. Похоже было, что я зря мыл шею, придется теперь, как дураку, ходить с чистой. Однако сдаваться было рано.
- Рассказать тебе о будущем? - спросил я, пересаживаясь с девушкой на соседнюю лавку.
- Расскажи, - бледно улыбнулась она.
- Мы все живем в каменных домах, - начал я, не представляя, что может быть понятно и интересно средневековой девушке в таком далеком будущем.
- Все? - переспросила она. - В пещерах?
- Нет не в пещерах, а в очень больших теремах. И окна у нас большие.
О телевизоре и сотовом телефоне можно было умолчать, как и остальных благах цивилизации, вроде повозок без лошадей, коврах-самолетах и прочей чертовщине.
- Окна-то у вас цветные? - поинтересовалась она.
- Нет, прозрачные.
- А у нас, чай, цветные!
- У нас тоже есть цветные, только редко у кого.
- Значит, все, как и у нас.
- Зато Москва стала такой большой, что ее на хорошем коне за два дня не обскачешь.
- Это плохо, что же вам, земли не хватает, если вы так кучно живете?
- Почему, земли достаточно, только многие хотят жить там, где побольше людей.
- Тоже как у нас, все хотят за стенами селиться, набегов боятся! А царь у вас кто?
Вопрос оказался на засыпку. Хвастаться нашими президентами не приходилось. Люди они, конечно, хорошие, достойные, всенародно избранные, но, как мне кажется, без державной харизмы.
- Царь у нас не постоянный, его выбирают на четыре года.
- Как же так можно?
- Так все решили, а то попадется какой-нибудь, вроде вашего Ивана Грозного, половину страны перебьет.
- Да, батюшка рассказывал, грозен был Иоанн Васильевич! Много невинной крови пролил! У вас-то такого, поди, не бывает?
Ответил я не сразу. Говорить правду не позволяла гордость за свое время. Не выдавать же было тайну о людоедах, ни за что, ни про что сожравших миллионы человеческих жизней, тиранов, по сравнению с которыми средневековый Иван Грозный выглядит мальчишкой и щенком. Пришлось врать с листа:
- У нас тишь и гладь, да Божья благодать. Народ добрый, степенный, все трудятся в поте лица, оттого и живут хорошо. Воровства нет и в помине. В бояре попадают умнейшие люди, а не всякая случайная шантрапа. Дьяки и подъячии пекутся исключительно о благоденствии народа, а не о своей выгоде, потому хорошо всем: и пастырям, и овцам. Православные иереи сплошь схимники и аскеты, живут идеей и постятся круглый год. Особое уважение мы оказываем старикам. Те, как сыр в масле катаются.
- Это хорошо. У нас тоже старших уважают. Значит, не оскудела Русская земля на добро? По Божеским законам живете?
- А то, как же, как в заповедях написано, так и живем: не убиваем, не воруем, не прелюбодействуем. Конечно, в семье не без урода, бывает, что отдельные холопы балуются, но редко.
- А стрельцов у вас много?
- Вот чего много, того много. И стрельцов, и стражников. Но они у нас очень хорошие, только с финансированием у них постоянные проблемы. Все время их командирам денег на дачи не хватает.
- А зачем они вообще нужны, если вы по заветам живете? - спросила Ксения, не поняв про финансирование.
- Не знаю, я же не царь, это он утверждает бюджет и штатные расписания.
- Чего утверждает? - не поняла царевна.
- Сколько рати набрать, сколько стражников.
- Так вы, значит, все время воюете?
- Нет, не все время, скорее, изредка. Большей частью со своими украинами.
- А зачем же вам большая рать?
- Чтобы соседи к нам из зависти не лезли.
- Степняки?
- С ними давно покончили, про ногайцев уже и вспоминать перестали. А что касается крымчуков, то те сами на нарушения прав человека жалуются. Требуют отделения и независимости.
- Значит, соседей боитесь?
- Нет, мы не вообще кого-то боимся, а так, на всякий случай рать держим, чтобы нашего выборного царя больше уважали. К сожалению, без этого никак нельзя.
Постепенно Ксения втянулась в разговор и переставала смотреться ягненком перед закланием. Даже глазки заблестели. Вот, что значит царская дочь, попробуй, расшевели нашу современную девицу разговорами о политике!
- Может, медовухи тяпнем? - разошелся я. - Что так просто вечер коротать!
- Где ж ее, медовуху, сейчас найдешь, - вмешалась в разговор Матрена. - Царица во дворце держать не разрешает, молодой царь хмельного в рот не берет…
- Ну, думаю, это не проблема. Были бы две вещи - деньги и желание.
- А я еще медовуху не пробовала, - созналась Ксения.
- Так зачем дело стало? Сейчас организую!
Я оставил женщин скучать в одиночестве и отправился проверять не практике выдвинутый постулат. На дворцовом крыльце стояли два картинно застывших стрельца со скрещенными бердышами.
- Парни, нужна медовуха, - сказал я. - Срочно!
Стрельцы встали в позицию "вольно", расслабились.
- Достанете?
- Так нельзя пить хмельного, царский указ. Батогами бить будут, - с чувством сказал один из караульных.
- Да брось ты, какие еще батоги, за бутылку плачу ефимку да столько же за труды. Достанете?
- Ну, если подумать, то можно попытаться, а много нужно?
- На троих.
- Нет, столько нету. Если одну баклажку…
- Неси баклажку, не хватит, еще сбегаешь.
- А чего ее нести, она вот она, - сострил он, действительно вынимая из-за пазухи литровую баклагу. - С деньгами не обманешь?
- Держи, - сказал я, передавая монеты и принимая булькающий сосуд. - Хорошая?
- Матушка делала, для себя!
- Если понадобится, еще достанешь?
- Наше дело служивое, были бы деньги, - ответил за товарища второй стрелец.
- Спасибо, ребята, счастливого дежурства, - пожелал я, запер изнутри дверь и вернулся к дамам.
- Достал? - с безвременной, вечной интонацией надежды спросила Матрена, как только я появился в комнате.
- А то? - не без национальной гордости ответил я, выставляя сосуд на стол.
- Так быстро? - удивилась представительница власти, введшей в стране сухой закон.
- Есть чем закусить? - спросил я шутиху.
- А то! - в тон мне повторила она и заразительно засмеялась.
Ксения, не выдержав напора общего веселья, тоже прыснула в кулачок. Мне показалось, что лед в наших отношениях если и не тронулся, то слегка подтаял.
Начались суетливые приготовления. Маленькая Матрена как колобок каталась по полу, задумчивая царевна без толку переставляла на столе скромную серебряную посуду, обнаруженную здесь же в комнате в незапертом сундуке, я делал самое простое - выполнял женские команды.
Наконец стол был накрыт, и мы чинно уселись на свои места.
Медовуха в теплом, живом свете восковых свечей казалась янтарной. Ксения с некоторым испугом принюхивалась к незнакомому напитку.
- Ну что, за все хорошее?! - предложил я, поднимая тяжелый кубок.
- Дай Бог, не последняя, - откликнулась Матрена, продемонстрировав, что все наши застольные присказки своими корнями уходят в глубокую древность.
- Сладкая, - поделилась наблюдением Ксения, отпив несколько глотков ядреного зелья, - только вкус какой-то странный.
- Нормальный вкус, - ответила карлица, принимая в себя количество медовухи, явно не соответствующее соотношению граммов на вес тела. После чего потребовала, чтобы я дополнил "бокалы".
Напиток оказался довольно крепким, градусов двадцати, что заставило меня призадуматься. Если мои дамы будут потреблять его в заданном карлицей темпе, то ничем хорошим для них это не кончится. Я же буду чувствовать себя малолеткой, спаивающим девочку, чтобы воспользоваться ее беспомощностью.
- Ты, Матрена, можешь пить, сколько хочешь, а царевне пока хватит, - сказал я, после того, как и второй тост прошел без ощутимого зазора времени. - Вы лучше закусывайте.
- Это почему? - вскинулась Ксения. - Хочу пить и буду пить!
Непривычный хмель уже ударил в ей голову, глаза засияли, в голосе появились несвойственные истеричные ноты.
Я понимал, что после того, что навалилось на бедную девочку, ей необходимо как-то снять напряжение, расслабиться, но и вполне представлял, как она будет чувствовать себя завтра утром.
- Куда нам торопиться, ночь длинная, давайте пока лучше споем, - предложил я.
- Давай, начинай! - легко согласилась Матрена.
- Я вам спою, - начал говорить я, еще не зная, что скажу дальше, - я вам спою…
Ни одной подходящей случаю песни я не знал. Их эстетика так отличалась от нашей, что подобрать песню, которая может понравиться, было почти нереально. В голову ничего, кроме городских романсов девятнадцатого века, не приходило. Однако даже такие мелодичные как "Отвори осторожно калитку" или "Средь шумного бала", для них были слишком сложны и непривычны.
- Я вам спою, - третий раз пообещал я и, наконец, выбрал, самое что ни есть народное, - "Во поле березонька стояла".
Не знаю, что, мое ли замечательное исполнение, в чем я несколько сомневаюсь, алкоголь или сама песня так растрогала слушательниц, что они забыли о медовухе, пригорюнились и заворожено слушали мою импровизацию на тему о несчастной березке.
Я говорю об импровизации потому, что знал всего лишь один куплет песни, и остальное пришлось придумывать по ходу дела, да еще и переводить на старорусский язык.
- Бедная березка, - сказала Ксения, вытирая слезы.
- Давайте выпьем, - добавила Матрена, - а потом еще споем.
Она подняла двумя руками чашу, исчезла в ней с головой и сделала несколько больших глотков. Царевна покосилась на меня и только смочила губы. Потом обе по-бабьи подперли щеки руками и запели что-то непонятно грустное, тягучее, заунывное, но вместе с тем трогательно чистое. Я просто не знаю, как все это описать. Такую песню нужно слышать, а не пересказывать впечатления. Вроде бы все в ней было просто до примитивности, но что-то так цепляло за душу, что на глаза невольно наворачивались слезы.
Первый голос, Матрены, был нереально высоким, второй, Ксении, ниже, мелодичнее, вместе же получалась такая необычная полифония, что я и думать забыл о своих коварных замыслах, сидел как дурак, глотая непролитые слезы, и изнывал от жалости к самому себе, к царевне, ко всему человечеству.
Песня отзвучала и стала слышна тишина. Только изредка в нее вкрадывался треск свечи и наше неосторожное дыхание.
- Налей мне еще, и я пойду спать, - будто просыпаясь, попросила Матрена.
Я вылил в ее кубок остатки медовухи. Шутиха подтянула его к себе, наклонила и, как прежде, держа обеими руками, не торопясь, допила.
- Какая я пьяная, - жалобно проговорила она заплетающимся языком. - Вот и встать не могу, отнеси меня.
Она как-то разом скисла, сомлела и едва не свалилась со скамьи. Я перенес ее в соседнюю светелку, положил на широкую лавку, прикрыл одеялом и вернулся к царевне.
- Никогда не пила хмельного, - извиняющимся тоном сказала Ксения, - голова кружится.
- Тебя уложить? - коварно предложил я, чувствуя, как у меня от волнения пересохло во рту.
- Не нужно, я сама, - отказалась девушка, - просто помоги дойти до лавки.
Она поднялась, я обнял ее за талию, невольно прижал к себе, помог дойти до заваленной перинами широкой лавки.
- Ноги как ватные, - пожаловалась царевна. - Ты не знаешь, почему батюшка запрещал пить хмельное? Мне нравится.
- Потому и запрещал, что всем очень нравится. На Руси всегда так, один царь запрещает, следующий разрешает. Правда, толку от этого никакого.
- Не нужно меня раздевать, я так спать буду, - попросила она.
- Удобней же раздетой, - убедительно сказал я, не оставляя незаметных попыток освободить девушку от одежды.
Однако Ксения тактично высвободилась из моих рук, вытянулась на постели.
- Расскажи мне еще что-нибудь о вашем времени, - попросила она.
Момент для воспоминаний был самый что ни на есть неподходящий, но я сдержал естественный порыв, памятуя вечную аксиому, что лучше час потерпеть, чем потом всю ночь уговаривать, взял себя в руки и отсел с постели на скамью.
- Что тебе интересно узнать? - демонстрируя голосом легкое разочарование, тем не менее, доброжелательно, спросил я.
- А песни у вас поют?
- Песни? Поют, да еще как. С утра до вечера. Чего-чего, а трубадуров, менестрелей, бардов, скоморохов и гусляров у нас пруд пруди. У нас вообще так: одна половина народа поет, другая танцует.
Ксения внимательно на меня посмотрела, пытаясь понять, говорю я серьезно или шучу, потом спросила:
- Ты обиделся?
- Нет, с чего ты взяла, - тоном, не допускающим двоякого толкования, ответил я.
- Глупенький, не нужно обижаться, если ты так хочешь, то иди сюда…
Предложение было хорошее, но, учитывая место на своей лавке, которое указала царевна, но самое лестное.
Я пересел на самый край, у нее в ногах.
- А о чем ваши песни?
Единственное, что я вспомнил в тот момент, был как-то слышанный шлягер: "Ты целуй меня везде, я ведь взрослая уже".
- Разные поют, о березках, айсберге в океане, но, в основном, о любви.
- А что такое любовь? - задала она вытекающий из разговора вопрос.
Я уже было, открыл рот, собираясь разразиться пространной речью на эту волнующую всех, за очень редким исключением, тему, но вовремя остановился и перевел разговор из философского в прикладной:
- Это когда мне очень хочется тебя поцеловать.
- Да? - деланно удивленным голоском спросила она, однако не предложила тут же осуществить желаемое.
- И когда тебе хочется того же.
- Да? - повторила она, лукаво кося своим фиалковым, лучистым взглядом.
- Да, - подтвердил я и взял ее руку. Та нерешительно дернулась, но не смогла преодолеть слабое сопротивление моих пальцев и спряталась в моей ладони.
- Ты знаешь, ты очень красивая! - отвесил я не самый изящный комплимент, извинительный потому, что тема восхваления женской красоты в эту эпоху еще не стала общим местом. Наша современница, ничтоже сумняшеся, тотчас же подтвердила бы такое утверждение, как бы далеко оно ни отстояло от истины, Ксения же смутилась:
- Скажешь тоже, что такого у меня красивого?!
- У тебя? - онемев от возмущения, воскликнул я. - Да ты вся чудо!
В тот момент, да и теперь, когда описываю этот эпизод своей жизни, я был искренен, как никогда. Царевна был действительно так хороша, что захватывало дух. Тогда же, слегка хмельная, раскованная, с разрумянившимся оживленным лицом, в необычно соблазнительной позе, словно утопающая в пуховой перине, с головой, лежащей на высоко взбитых подушках, она была просто вне конкуренции. А если еще участь то, что было скрыто под бархатным сарафаном, но отчетливо виделось манящим рельефом и дорисовывалось разгоревшимся воображением, то пусть простят меня представители сексуальных меньшинств и женоненавистники, но такое же совершенство природы я наблюдал только у других прекрасных женщин.
- Не знаю, по-моему, я самая обычная, - скромно произнесла Ксения, с юной жадностью ожидая бурного, развернутого опровержения.
Конечно, за мной дело не стало. В тот момент мне как никогда мешал скудный запас старорусских слов. Однако и того, что я смог наскрести в уголках памяти, девушке хватило за глаза. Думаю, такого потока комплиментов она еще не получала никогда. Увы, строгие домостроевские правила очень сильно обедняли эмоциональную сферу человеческих отношений. Впрочем, и в наше время достаточно примитивных людей, цельных натур, которые не умеют в своих любимых видеть ни богинь, ни возлюбленных.
- Я тебе не верю, ты смеешься надо мной, - шептала царевна, стыдливо отстраняясь от моих ищущих губ и рук.
- Как только я тебя увидел, сразу понял, что ты будешь моей, - шептал я, блуждая пальцами в хитросплетении старинных застежек и завязок. - Милая моя, прекрасная царевна!
- Мне стыдно, задуй свечи, - задыхаясь, отвечала она, изгибаясь в порыве первой неосознанной страсти. - Задуй свечу, на нас Господь глядит!
- Он за нас только порадуется, - шептал я, - он же всеблагой и всепрощающий. Бог это сама любовь!
Может быть, с точки зрения канонов христианской церкви я и грешил вольной трактовкой божественного начала, но мы все-таки были не на вселенском соборе, а в постели, так что особой греховности в своих словах я не усмотрел. Что тогда Бог, если не высшее проявление любви!?
Наконец мы оба освободились от стесняющих одежд. Мое жадное, воспаленное воображение наконец насытилось созерцанием Ксениных совершенств. Свечи продолжали гореть, и прекрасное юное женское тело покоилось в моих объятиях. Царевна была создана для любви. Женская страсть, как молодое вино, кипело в ее сильном, готовом к материнству теле.
- Раздави меня, сделай мне больно, - молила она, не в силах насытится сладкой болью слияния.
Кажется, в нежности и искусстве любви я превзошёл самого себя. Это свалилось на нас обоих так внезапно, что недавние расчеты, как легче соблазнить Ксению, казались мне теперь такими пошлыми, что я, чтобы избежать самоедства, больше об этом не думал. Да и то правда, что этой ночью нам было не до самоанализа. Я старался оберечь девушку от обычных в ее первом опыте неприятных ощущений, она же, напротив, кажется, хотела жертвенной боли, то ли из стремления заглушить ей укоры совести, то ли так повышая остроту ощущений.
Наконец, не насытившиеся, просто смертельно усталые, мы распались и уснули.
Глава 9
Утром глаза царевны сияли, и вся она словно светилась изнутри. Матрена, та напротив, еле двигалась, страдая от тяжелого похмелья. На нас шутиха, несмотря на свое тяжелое физическое состояние, смотрела с насмешливым сочувствием.
- Как спали? - спросила она. - Перина была мягкая, бока не отлежали?
- Хорошо спали, крепко, - ответила Ксения, ничуть не стесняясь понимающих двусмысленных улыбок карлицы. - Дай Бог тебе так!
- Мне Он тоже мое дает, - парировала та. - Тебе бы, голубка, сладко было.
- А уж как сладко! - потянулась всем телом Ксения.
- Ты поостерегись-ка, - посоветовала шутиха, - а то матушка сразу все поймет. Она хоть и святая, а за грех не похвалит. Да и мне будет на орехи!
- Вот еще, - повела плечом царевна, - какой такой грех, что-то я не пойму, о чем это ты!
- Вот и ладно, но этом и стой. А мне бы винца капельку, головушка моя бедная раскалывается.
- Сейчас у стрельцов спрошу, - пообещал я, - им матушки для согрева с собой помногу наливают.
Как я и предполагал, капелька, и не только одна, нашлась тотчас, как зазвенели монеты. Матрена, жалуясь и стеная, влила в себя добрую порцию лекарства, после чего вполне приободрилась.
- Теперь и к заутрене можно, - сообщила она, весело подмигивая поочередно обоими глазами. - Готовы?