Как и вчера, боль я снял за считанные минуты. Видно было, как ей становится легче. Окончив сеанс, я не ушел тотчас, как вчера, а взял ее лежащую поверх одеяла руку и проверил пульс. Сначала он был спокойным, потом участился.
Я задумался и запястья не отпустил, а удержал в ладони. Екатерина Дмитриевна открыла глаза и умоляюще посмотрела на меня, однако, руки не отняла.
- Я вас так затрудняю, Алексей Григорьевич! - произнесла она зыбким, прерывающимся голосом.
- Это пустяки, - сказал я как можно ровнее. - Вам нужно полечиться, а то мигрени вас замучат.
Во рту у меня пересохло и стоило усилия заставить себя отпустить теплую руку, которая тут же безжизненно упала на постель.
- Я подумаю, что можно предпринять, - добавил я, заставляя себя встать.
Все происходящее было так невинно, что находящаяся совсем рядом Марьяша ничего необычного в нашем поведении не заметила, заметил я, выходя на дрожащих ногах из спальни и отирая залитое потом лицо.
Я тут же отправился в конец усадьбы и занялся "спортивными процедурами", чтобы прийти в себя. Доведя себя до изнеможения, облился у колодца холодной водой и вернулся в дом. Екатерина Дмитриевна уже вышла и ждала меня завтракать.
Почему-то она не поднимала глаза и больше смотрела на узоры скатерти, чем по сторонам. Мы молча начали есть. Когда мы окончился завтрак, я поблагодарил хозяйку и собрался выйти из-за стола, но остался сидеть. У нас составился забавный тандем: мы сидели друг против друга и молчали.
- Вы говорили, что мне нужно лечиться, - не выдержав молчания, спросила Кудряшова. - Я серьезно больна?
- Вы больны, но не совсем обычной болезнью, - сказал я, не зная, как с ней объясняться.
Екатерина Дмитриевна удивленно посмотрела на меня.
- Так что же это за болезнь?
- Я не осмеливаюсь сказать, чтобы вас не обидеть…
- Вы считаете, что у меня… дурная болезнь?
- Господи, что вы такое говорите! Ваша болезнь связана с тем, что у вас нет мужа…
- Я вас не понимаю, - произнесла Екатерина Дмитриевна, то краснея, то бледнея.
- Вот видите, не стоило мне вам этого говорить. Вы на меня обиделись!
- Нет, что вы, я не обиделась, я правда ничего не понимаю. Какое имеет отношение головная боль к замужеству?
Хотите, верьте, хотите, нет, но я впервые в жизни не знал, что сказать. Вдова смотрела на меня такими прозрачными, непонимающими глазами, что я заподозрил ее в искренней неосведомленности.
- Вы ведь были замужем!
- Да, была.
- У вас с мужем были особые отношения, не такие, как с остальными людьми?
- Были.
- Ну, вот, вам их не хватает. От этого у вас и головные боли. Теперь понятно?
- Да, да, конечно, теперь понятно. Только почему вы сказали, что я могу на вас обидеться?
- Мне показалось. Вы так романтичны…
- Значит, чтобы у меня не болела голова, мне нужно ездить по лавкам не одной, а с мужчиной, - после долгого раздумья констатировала Кудряшова.
- Куда ездить? - переспросил я.
- По магазинам. Иван Иванович всегда ездил со мной.
- Екатерина Дмитриевна, вы это серьезно? Вы, что не знаете, какие отношения существуют между мужчинами и женщинами?
- Как это не знаю, конечно, знаю. Люди вступают в брак и вместе живут.
- Ага, чтобы под ручку ходить по лавкам?
- Да, но не только, они вместе принимают гостей, ходят в церковь и много что еще делают.
- А откуда у них дети берутся?! - почти закричал я.
- Господь дает, - серьезно ответила эта идиотка. - Чтобы родился ребеночек, надо съездить на моления в святые места. Я ездила, но Господь не внял…
Мне стало смешно. Честно говоря, я даже не предполагал, что на свете могут существовать настолько наивные люди.
- Вы, что в институте благородных девиц учились? - поинтересовался я.
- Как вы узнали? Только не в институте, а пансионе, я ведь не дворянка.
- Догадался. А сколько было лет вашему мужу?
- Не знаю, он был немного младше дедушки.
- Тогда зачем он женился?
- Дедушка захотел, они были компаньонами, и нужно было объединить капиталы.
- Понятно. Ваш дедушка и в молодости не был Спинозой, а к старости совсем сбрендил. Вы бы хоть с бабушкой Дуней поговорили, зачем люди женятся.
- Я сказала какую-то глупость?
- Пожалуй, нет, вы просто плохо информированы.
- Алексей Григорьевич, вы так со мной разговариваете, что мне делается стыдно, только я не пойму отчего.
- Это в вас говорят инстинкты.
- Какие инстинкты, и что они говорят?
- Вы что в пансионе изучали?
- Многое. Домоводство, вышивку, музыку, литературу, арифметику, вам все дисциплины назвать?
- Пожалуй, не надо. А девочки в пансионе ничего про мужчин и женщин не говорили? То, что вам казалось непонятным?
- Почему не говорили, многие обожали нашего священника и директрису. Только что в том непонятного?
- Екатерина Дмитриевна, голубушка, можно, я пока вам ничего не буду объяснять. Вы для начала расспросите Марьяшу, она вам расскажет основу, так сказать, супружеских отношений, а я отвечу на непонятные вопросы. Вам, кстати, нравится доктор Неверов?
- Да, он очень милый молодой человек.
- Вы его, случайно, не обожаете?
- Нет, как можно, он совсем молодой и потом… я не знаю, как объяснить, но в нем есть что-то такое, не совсем понятное… Он смотрит на меня очень странным взглядом, я мешаюсь…
За разговорами завтрак наш давно простыл и был убран почти нетронутым. Мы одновременно встали из-за стола и разошлись по своим комнатам. Екатерина Дмитриевна ушла немного поспешнее, чем всегда. Я догадался, что она торопилась расспросить горничную о тайнах полов.
К обеду хозяйка не вышла. Я спросил Марьяшу, что с барыней, она хмыкнула и хитро на меня посмотрела.
Отложив обед на потом, я пошел объясняться. На мой стук никто не ответил, и я без разрешения вошел в спальню. Екатерина Дмитриевна сидела в кресле, закрыв глаза платочком.
- Что случилось, - встревоженно спросил я. - У вас опять болит голова?
Кудряшова не ответила, только отрицательно покачала головой.
- Вы чем-то расстроены?
- Ах, оставьте меня, - проговорила она и заплакала.
Понятное дело, я ее не оставил. Напротив, придвинул второе кресло и уселся рядом, почти касаясь ее колен своими.
- Ну, что вы, голубушка, право, как можно. Что случилось такого ужасного?
- Ах, как вы могли! Оказывается, вы все знали! Это просто ужасно! - восклицала между всхлипываниями Екатерина Дмитриевна. - Вы теперь будете меня презирать!
- Да за что я вас должен презирать! - возмутился я. - Что я сделал вам плохого?!
- Уйдите, ради Бога, уйдите! Мне так стыдно!
- Вот вы поминаете Господа, а между тем, сомневаетесь в Его мудрости, - с упреком сказал я.
Однако, Екатерина Дмитриевна меня не слушала, рыдая все громче и отчаянней, Я сходил на кухню и принес ей стакан холодной воды. Чтобы заставить ее выпить, пришлось почти силой отрывать от лица ладони. В конце концов, я победил, и она, стуча зубами по краю стакана, сделала несколько глотков.
- Я больше никогда не смогу посмотреть вам в глаза, - заявила зареванная красавица, опять пряча лицо в мокрый платок.
Когда взрыв отчаянья немного утих, я опять привлек к себе на свою помощь Бога.
- Когда Господь создал человека, он намеренно разделил его на две половинки, чтобы они могли соединиться воедино, - толковал я. - По вашему же мнению выходит, что Господь Бог поступил неправильно. Вспомните писание, что Он велел: "Плодитесь и размножайтесь". Так что в этом может быть порочного и стыдного?!
Постепенно мои слова начали доходить до страдалицы, и рыдания сделались чуть тише.
- Кто же виноват, - продолжил я, - что в вашем пансионе не преподавали зоологию и биологию. Вышивание вещь хорошая, но детей нужно учить и основам живой природы.
- Но ведь это Дьявол под видом змея искусил Адама и Еву, значит это грех! - вступила в дискуссию Екатерина Дмитриевна, перестав плакать.
- А кто создал Дьявола, разве не сам Господь? Притом Спаситель своей кровью искупил первородный грех! Простите, Екатерина Дмитриевна, вы ведь образованная женщина, Гете читали и Жорж Санд. Почему же вы к самым возвышенным проявлениям человеческого духа, к любви, относитесь как к чему-то грязному и постыдному!
В ходе спора я сделал вывод, что в благородных пансионах девушек учат не очень хорошо. Против моего относительно регулярного образования пансионерка не выстояла. Спасовала от простеньких логических построений…
Сомневаюсь, что мне удалось убедить Екатерину Дмитриевну в том, что великая любовь проявляется не только в совместном любовании луной, но плакать она окончательно перестала.
Спор наш не прекратился, он начал носить познавательно эротический характер. Теперь мы говорили о любви с легкой примесью чувственности. Несмотря на разъяснения Марьяши, механику отношений полов хозяйка продолжала представлять себе очень смутно. Я не рискнул продолжить просвещение из-за боязни увлечься предметом и перейти к практическим действиям. В принципе это было возможно, но грозило большими осложнениями в дальнейшем.
Глава 4
О эти разговоры о любви! Как они постепенно засасывают участников в омут чувственности. Теперь, когда мы бывали наедине, я уже почти не отпускал прелестную ручку и периодически, словно невзначай, подносил к губам. Этого больше не возбранялось, и бровки не хмурились.
Когда мне оставалось совсем немногое, плавно перейти от разговоров о платонической любви к женской эмансипации и, воспользовавшись неопытностью оппонентки, погубить смертельным грехом ее душу, я брал себя в руки. Каждый раз все с большим трудом.
- А не пойти ли нам пообедать? - как-то сказал я, в очередной раз разрушая прозой жизни греховное наваждение. Екатерина Дмитриевна опомнилась, отняла у меня руку и встала со своего кресла так, будто между нами ничего и не происходило.
- Пожалуй, я тоже голодна, - согласилась она, и мы перешли в столовую.
За столом, когда мы ели перестоявший обед, разговор велся на другие темы. Любовь и все, что с ней связано, мы аккуратно обходили. Екатерина Дмитриевна принялась рассказывать, что произошло в стране за последние пятьдесят лет, и я убедился, что в ее пансионе историю тоже толком не изучали. Про войну с Наполеоном она еще немного знала, а о восстании декабристов даже не слышала. Это было удивительно, потому что в ее книжных шкафах стояло много хороших книг, и что-нибудь о таком важном событии должно было непременно просочиться через николаевскую цензуру.
Возможно, предполагая, что я все равно ничего не знаю о прошлом, она намеренно пропустила этот эпизод истории. Впрочем, и последней войне она почти не уделила внимания, хотя та была совсем недавно.
Чем дольше я общался с Кудряшовой, тем более противоречивые чувства у меня возникали. Катя была воспитана и образована очень неровно. С одной стороны стремилась к равноправию, с другой - примитивно боялась греха и "чужой молвы". Много читала, но отличить хорошую книгу от плохой не могла. Ее совсем не заинтересовал Л. Толстой, только что ставший широко известным. Она не слышала о Гоголе и лучшим российским романом считала "Ивана Выжигина" Фадея Булгарина, автора, сколько я помнил, ставшего в истории литературы образцом выжиги и конъюнктурщика, сумевшего сделать из журналистики и писательства выгодный бизнес.
Сравнивать Екатерину Дмитриевну с Алей, было бы "некорректно", как говорят наши политиканы, когда не хотят ответить на прямо поставленный вопрос. Однако, если их все-таки сравнить, то мне кажется, что Аля была интересна своей искренностью и органичностью, а Екатерина Дмитриевна - непредсказуемостью. Не знаю, в кого из них я бы влюбился, если бы довелось встретить этих женщин одновременно, пока же я путался в противоречивых чувствах и хотел обеих.
После этого "незавершенного" обеда хозяйка отправилась к себе, а я решил проведать свою "машину времени". Планов на будущее у меня пока не было, но я не исключал, что после возвращения Дуни попытаюсь отправиться "домой".
В начале пятого после полудня я огородами, напрямик, пошел к своей роковой "хоромине". Троицк по-прежнему не изобиловал многолюдством, и никто не встретился мне на пути. Через пятнадцать минут быстрой ходьбы я уже подходил к замку. Шел, открыто, не таясь, не ожидая особых неожиданностей. Когда я попал в это время, "хоромина" была в плачевном состоянии, и я не думал, что попасть в него будет трудно. Однако, приблизившись, увидел, что из открытых настежь ворот выезжает крестьянская телега. Мужичок на облучке вежливо снял шапку и поклонился. Был он самым обычным возчиком, без налета средневекового колорита.
- Доброго здоровья, ваше степенство, - приветствовал он меня.
- Бог в помощь, - ответил я, останавливаясь.
- Спасибо, - ответил мужик, кланяясь, и придержал лошадь.
- Смотрю, ворота открыты, никак какую работу делаешь? - поинтересовался я.
- Так Андрей Степанович начали здесь анбары строить, - охотно разъяснил возчик.
- И давно начали?
- Да почитай уже третью неделю.
- Поглядеть можно?
- Погляди, ваше степенство. За погляд денег не берут, десятник у нас не злой.
Он тронул лошадь вожжами, и она потрусила по разъезженной дороге. Я без опаски зашел во двор. Здесь кипели трудовые будни. Человек до тридцати рабочих копалось в земле, отрывая траншеи под фундамент. Выкошенный от бурьяна двор был завален строительными материалами. Я первым делом бросился к моему "магическому камню". Его на месте не оказалось. Тут же ко мне подошел чисто одетый мужик, видимо, десятник, и вежливо поздоровался.
- Чем изволите интересоваться?
- Да вот, на этом месте был старинный камень, куда он делся? - спросил я, пытаясь скрыть волнение.
- Поди, мои каменщики на бут покрошили, - ответил десятник. - Велел им ничего без спроса не ломать, так разве послушаются. Петруша, - закричал он, - куды отсель камень дели?
К нам подошел Петруша и придурковато осклабился:
- Известное дело, поломали.
- Я чего велел, я говорил ничего без меня не ломать! - стал выговаривать десятник.
Я не стал слушать бесполезные разговоры и, как пришибленный, пошел восвояси. Жизнь ставила передо мной очередную задачу…
Не знаю, чьи это происки, но путь домой опять перекрылся. Кто такой Андрей Степанович, и почему он начал стоить амбары именно в тот момент, когда я здесь появился, было не суть важно. Скорее всего, это какой-нибудь здешний купец-"прогрессист", не испугался дурной славы заклятого места. Интересней было узнать, кто его побудил к такому смелому поступку.
Считать, что это простое совпадение, у меня не было никаких оснований. Мне даже подумалось, так ли случайно я попал в новый дом Котомкиных и очень быстро сошелся с правнучкой Фрола Исаевича. Если быть самокритичным, то нужно признать, что объективно у меня было очень мало шансов понравиться такой красавице. Я был изнурен долгой болезнью, нищ, плохо одет и мог вызвать только жалость. То же, как развивались наши отношения, говорило об обратном.
В хмуром настроении я вернулся домой. Меня там ожидал новый сюрприз в лице модного портного, принесшего мне готовый сюртук и несколько единиц одежды на примерку. Сюртук оказался так быстро сшит, что это вызвало мое недоумение.
- Как вам удалось так быстро управиться? - спросил я портного.
- Это, ваше степенство, не задача, мы теперича не руками, а и на машине шьем.
- На какой такой машине? - удивленно спросил я.
Откуда в эти годы могла появиться швейная машинка, я не представлял, мне казалось, что ее изобрели в начале двадцатого века.
- Известно, на портновской.
- Откуда она взялась?
- С заграницы получена, иностранная вещь. Это, ваше степенство, процесс, называется. Вот, полюбопытствуйте, какую строчку дает!
Я полюбопытствовал, строчка действительно была машинная.
- А почему она такая кривая? - поинтересовался я.
- Чего кривая? - удивился портной и, не глядя на разложенный на столе сюртук, принялся пальцами подбивать свой завитой кок.
- Строчка, вот здесь прямо идет, а дальше как-то волной.
- Так машиной-то шито, - с легким презрением посмотрел на меня локомотив прогресса. - Небось, вы в старину не думали, что мы так жить будем? Ничего, ваше степенство, как паровоз увидишь, поди, от удивления с ума тронешься. Представляешь, повозка без лошадей ездит, а из трубы дым идет. Это тебе не "фу", а умственная вещь!
Похоже, в городе уже все были в курсе того, кто я такой, и моей "летаргической" истории.
- Паровоз - это конечно! Кто бы спорил. А строчка-то почему кривая?
- Эка ты, ваше степенство, заладил как попка-попугай: "кривая да кривая"! Что же за беда тебе, коли она даже и кривая? Ее же не какая-нибудь глупая баба, а машина шила, понимать нужно! Это же форменный процесс - умственная вещь!
Я, почувствовав, что переспорить портного не удастся, смирился и надел сюртук. Он был и не моего размера, и кривая строчка дала-таки себя знать. От подмышки до низа он сидел как-то куце. Хотя, если подойти к покрою и исполнению платья с позиции оригинальности, вроде как к эксклюзивной модели, да еще и "от кутюр", то вещь смотрелась очень оригинально.
- Ну, что я говорил?! - воскликнул портной, с удовольствием разглядывая меня. - Сидит как влитой! Такой сюртук и в Петербурге не сошьют!
- Так я и не спорю, - миролюбиво согласился я, - только посмотри, как в боках морщит, и почему один рукав до пальцев достает, а другой как-то коротковат?
- Где? - поразился портной.
Я показал руки.
- Так у тебя, поди, руки разные, одна короче, другая длиннее!
- А мне сдается, что рукава от разных сюртуков пришиты. Да и цветом разнятся, этот вроде как синий, а другой в голубизну отдает!
- А у тебя, ваше степенство, как с глазами?
- Нормально.
- У меня тоже глаз как у орла, а я ничего такого не замечаю. Ты, мне сдается, ваше степенство, над простым тружеником фордыбачишься! И то тебе не так, и се. Сюртук-то не просто так, а на машине сшит! Процесс! Это тебе понятно?
- Так носить-то его мне. Что же теперь каждому встречному-поперечному, которые надо мной смеяться станут, про паровоз рассказывать?
- А причем здесь паровоз-то? - искренне удивился портной, уже забывший начало разговора.
- Ну, потому, как прогресс и швейная машина.
- Я что-то тебя, ваше степенство, понять не могу. Куражишься ты над тружеником или как? Тебе нужон сюртук или нет?
- Нужон!
- А почему ты фордыбачишься?
- Боюсь такой одеждой людей напугать. Представляешь, увидит меня брюхатая баба и скинет ребенка со страха. Меня ее муж потом по судам затаскает.
- Чья баба-то скинет? - вытаращил глаза, совсем запутавшись, мастер нового типа.
- Не знаю, какая-нибудь встречная.