Но вот корабль исчез в голубой дымке. Одиночество простерло свои крылья над волнами бескрайнего моря.
Лев Тивериады (Перевод с англ. М. Скороденок)
Сражение в долине Евфрата подходило к концу, хотя резня еще продолжалась. Залитое кровью поле, где багдадский калиф со своими турецкими союзниками отбил натиск Дубейза ибн-Садаки, властителя Хиллы и пустыни, усеивали тела облаченных в доспехи воинов, будто разбросанные ураганом. Огромный канал, который люди звали Нилом, соединявший Евфрат с Тигром, был забит трупами кочевников; а те из них, кто остался в живых, отчаянно спасались бегством, направляясь к белым стенам Хиллы, видневшимся в отдалении над безмятежными водами реки.
Сельджукские воины, словно ястребы, преследовали беглецов, выбивая их из седел. Блистательная мечта арабского эмира наяву оказалась морем крови и стали, а он сам, яростно пришпоривая лошадь, также мчался к реке. Но в одном месте бой все еще продолжался. Там любимый сын эмира Ахмет, стройный юноша лет семнадцати - восемнадцати, отчаянно защищался бок о бок со своим единственным сотоварищем. Набросившиеся на них всадники отскочили назад, с воплями бессильной ярости уклоняясь от ударов огромного меча, которым тот защищался.
Фигура этого человека казалась здесь чуждой и неуместной. Его рыжая грива резко отличалась от черных вьющихся волос нападавших - как и его запыленные доспехи от их серебристых кольчуг и сияющих шлемов, украшенных перьями. Он был высок и могуч, под доспехами угадывались прекрасно развитые мускулы. Выражение его смуглого, покрытого шрамами лица было сумрачным, а взгляд синих глаз - холодным и жестким, словно сталь, из которой гномы на Рейне выковывали мечи для героев северных лесов.
В жизни Джону Норвальду пришлось нелегко. Он происходил из семьи, разоренной норманнами-завоевателями. Этот потомок феодального тана помнил лишь крытые соломой хижины и нелегкую жизнь наемного солдата, за жалкую плату служившего баронам, которых ненавидел.
Он родился на севере Англии, в древнем Дейнла, где давно обосновались синеглазые викинги, и по крови был не саксонцем, не норманном, а датчанином, и обладал мрачной несокрушимой силой холодного Севера. После каждого удара, который наносила ему жизнь, он становился еще более жестоким и безжалостным. И в долгом странствии на восток, которое привело его на службу к сэру Уильяму де Монсеррату, сенешалю пограничного замка, находившемуся за Иорданом, ему также пришлось нелегко.
За всю свою тридцатилетнюю жизнь Джон Норвальд мог вспомнить лишь один добрый поступок, одно милосердное деяние по отношению к себе; и именно благодаря ему он теперь с отчаянной яростью противостоял целой орде врагов.
Во время первого набега Ахмета его конники заманили де Монсеррата с горсткой вассалов в ловушку. Юноша не боялся боя, но жестокость, с которой добивали поверженных противников, была ему не по сердцу. Корчившийся в кровавой пыли Джон Норвальд, оглушенный и полумертвый, смутно увидел, как легкая рука оттолкнула поднятый над ним ятаган, и над ним склонилось юное лицо со слезами жалости в черных глазах.
Ахмет, слишком мягкий для своего века и той жизни, которую ему приходилось вести, заставил своих изумленных воинов поднять раненого франка и взять его с собой. Пока рана Норвальда заживала, он лежал в шатре Ахмета неподалеку от оазиса, где жили племена ассадов, а ухаживал за ним собственный лекарь юноши. Когда он снова смог сесть на коня, Ахмет отвез его в Хиллу. Дубейз ибн-Садака всегда старался потакать капризам сына и даровал Норвальду жизнь, хотя с набожным ужасом и пробормотал что-то в бороду. Но впоследствии он не жалел о своем решении, поскольку мрачный англичанин оказался воином, стоящим трех его собственных.
Джон Норвальд не чувствовал никакой вины ни по отношению к де Монсеррату, который бежал от засады, оставив его в руках мусульман, ни по отношению ко всей той расе, от представителей которой он всю жизнь терпел лишь беды. Жизнь арабов хорошо соответствовала его угрюмому, свирепому нраву, и он погрузился в водоворот набегов, пограничных войн и междоусобиц обитателей пустыни - как будто родился в бедуинском шатре из черного войлока, а не под соломенной йоркширской крышей. И теперь, после неудачной попытки ибн-Садаки овладеть Багдадом и троном, англичанин снова оказался в окружении врагов, обезумевших от запаха крови. Вокруг него и его юного товарища роились дикие наездники Мосула, хищники Васита и Бассоры, чей господин Зенги Имад-ад-дин в тот день перехитрил ибн-Садаку и уничтожил его войско.
Ахмет и Джон Норвальд, пешие, отражали натиск, стоя спиной к стене из человеческих и лошадиных трупов. Эмир в шлеме, украшенном пером цапли, натягивая поводья турецкого скакуна, выкрикивал свой боевой клич, а позади него толпилась его охрана.
- Прочь, мальчик! Предоставь его мне! - прорычал англичанин, отталкивая Ахмета назад. Ятаган выбил синие искры из его шлема, а ответный удар огромного меча Норвальда выбросил уже мертвого сельджука из седла. Стоя над телом предводителя нападавших, франкский великан отбивал удары воинов, с воплями нахлынувших на него.
Кривые сабли разбивались о щит и доспехи англичанина, а его длинный меч крушил щиты, кирасы и шлемы, разрубая плоть и ломая кости, устилая землю у его ног трупами. Оставшиеся в живых, задыхаясь и вопя, отступили.
Тут громовой голос заставил их оглянуться назад, и они расступились, пропустив вперед высокого, крепко сложенного всадника. Тот подъехал к защищавшимся и остановился, натянув поводья. Джон Норвальд впервые оказался лицом к лицу с Зенги-эш-Шами Имадад-дином, правителем Васита и губернатором Бассоры, которого назвали Львом Тивериады - за подвиги, свершенные им при осаде этого города.
Англичанин отметил ширину мощных плеч, сильные руки, державшие узду и рукоять меча, магнетический взгляд горящих синих глаз, безжалостное смуглое лицо. Под тонкой черной линией усов улыбались широкие губы, но улыбка походила скорее на оскал охотящейся пантеры.
Зенги заговорил, и в его мощном голосе ощущались не то глумление, не то злобное ликование.
- Кто эти паладины, что стоят посреди своих жертв подобно тиграм в их логове, и никого не найдется, кто выступил бы против них? Рустем ли это попирает моих эмиров - или всего лишь отступник-назареянин? А другой, клянусь Аллахом - если я не лишился разума, - детеныш волка пустыни! Разве ты не Ахмет ибн-Дубейз?
Норвальд угрюмо молчал, прищуренными глазами он изучал турка, сжимая окровавленную рукоятку меча.
- Ты не ошибся, Зенги-эш-Шами, - гордо ответил Ахмет, - а это мой брат по оружию Джон Норвальд. Прикажи, о принц, своим волкам наступать.
Многие из них пали. И еще не один падет, прежде чем их сталь доберется до наших сердец. Зенги, подвластный демону-насмешнику, что таится в сердцах всех сыновей Азии, пожал могучими плечами.
- Сложите оружие, волчонок, - и я клянусь честью моего рода, что ничей меч не коснется вас.
- Я не доверяю ему! - прорычал Джон Норвальд. - Пусть только он приблизится хоть на шаг - отправится в ад вместе с нами.
- Нет, - ответил Ахмет. - Князь сдержит свое слово. Опусти меч, брат мой. Мы сделали все, что только могут люди. Мой отец эмир выкупит нас. - Он бросил ятаган с мальчишеским вздохом нескрываемого облегчения, а Норвальд с неохотой сложил свой меч.
- Я предпочел бы вонзить меч в его тело, - проворчал он.
Ахмет повернулся к победителю и распростер руки.
- О, Зенги… - начал он, но тут турок сделал быстрый жест, и двое пленников ощутили, что их схватили и связали за спиной руки ремнями, врезающимися в тело.
- В этом нет никакой необходимости, принц, - запротестовал Ахмет. - Мы отдались в ваши руки. Прикажите вашим людям освободить нас. Мы не попытаемся бежать.
- Замолчи, щенок! - отрезал Зенги. В его глазах все еще плясала опасная насмешка, но лицо потемнело от ярости. Он приблизился к пленным.
- Ни один меч не коснется тебя, собака, - неторопливо сказал он. - Таково было мое слово, а свои клятвы я держу. Ничей клинок не приблизится к тебе, однако сегодня же вечером стервятники будут пировать твоим телом. Твой пес отец убежал от меня, но ты не убежишь; а когда ему расскажут о твоем конце, он будет в муке рвать на себе волосы.
Ахмет, которого крепко держали солдаты, побледнев, поднял глаза, но заговорил без страха:
- Значит, ты нарушаешь клятву, турок?
- Я вовсе не нарушаю клятву, - ответил повелитель Васита. - Кнут - не меч.
Он поднял руку, державшую ужасный турецкий бич, из семи сыромятных ремешков с вплетенными кусочками свинца. Нагнувшись в седле, он с ужасной силой ударил юношу бичом поперек лица. Брызнула кровь, и один из глаз Ахмета оказался наполовину вырванным из глазницы. Юношу держали крепко, и он не мог уклоняться от обрушившихся на него ударов Зенги. Но он не издал ни всхлипа, хотя от ударов, раздиравших плоть и ломавших кости, его лицо превратилось в ужасающее кровавое безглазое месиво. Только под конец, когда умирающий потерял сознание и его тело обвисло в руках державших его солдат, с истерзанных губ сорвался еле слышный животный стон.
Джон Норвальд молча следил за этой сценой, и его сердце превращалось в лед, который не смогло бы растопить ничто, а в душе зрела неистребимая, первозданная ярость.
Избиение закончилось. Еще подававшую признаки жизни кровавую массу, в которую превратился Ахмет ибн-Дубейз, небрежно бросили на кучу мертвецов. На пурпурную маску его лица упала тень крыльев стервятников. Зенги отбросил бич, с которого капала кровь, и повернулся к безмолвному франку. Но когда он встретил взгляд горящих глаз пленника, улыбка исчезла с его губ и насмешки остались невысказанными. В этих холодных глазах турок прочел беспредельную ненависть - чудовищную, пылающую, едва ли не осязаемую, исходящую из глубин ада и неподвластную времени.
Турок задрожал, словно от невидимого ледяного ветра. Однако он вернул себе присутствие духа.
- Я оставляю тебе жизнь, неверный, - сказал Зенги, - согласно моей клятве. Ты получил представление о моей силе. Помни о ней те долгие тоскливые годы, когда ты пожалеешь о моем милосердии и будешь выть, умоляя о смерти. И знай, что так же, как я поступил с тобой, я поступлю и со всем христианским миром. Я пришел в Европу и, оставив тамошние замки в развалинах, вернулся на восток, привесив к седлу головы их властелинов. Я приду туда снова - но не с набегом, а чтобы завоевать. Я сброшу в море их полчища. Франкистан зарыдает над своими мертвыми королями, а мои кони растопчут крепости неверных, ибо здесь, на этом поле, я вступил на сияющие ступени лестницы, ведущей к царскому трону.
- Тебе, Зенги, Тивериадской собаке, я скажу лишь одно, - ответил франк голосом, который сам не узнал. - Через год ли, десять или двадцать лет я приду снова, и ты заплатишь этот долг.
- Так сказал охотнику пойманный волк, - ответил Зенги и, обращаясь к мамелюкам, державшим Норвальда, сказал: - Поместите его с невыкупленными пленниками. Отвезите его в Бассору и позаботьтесь, чтобы его продали гребцом на галеру. Он силен и, возможно, проживет года четыре или пять.
Беглецам, стремившимся достичь отдаленных башен Хиллы, алый закат солнца представлялся зловеще-кровавым. Но калифу, стоявшему на холме и возносившему голос к Аллаху, который еще раз доказал господство выбранного им земного наместника и спас священный Город Мира от осквернения, земля казалась залитой светом имперского величия.
- Воистину в исламском мире возвысился юный лев, чтобы сделаться мечом и щитом правоверных, восстановить мощь Мухаммеда и одолеть неверных.
* * *
Князь Зенги был сыном раба. Это не было большим недостатком в те дни, когда сельджукские императоры, как позже и оттоманские, управляли с помощью генералов и сатрапов, вышедших из рабов. Его отец, Ак-Сункур, занимал высокие посты при султане Мелик-шахе, и в отрочестве Зенги прошел основательное обучение у военачальника Кербоги из Мосула.
Зенги не принадлежал к сельджукам, его предки были тюрками из-за Оксуса и принадлежали к народу, который позже стали называть татарами. Его соплеменники быстро стали выдвигаться на первый план в Западной Азии после того, как империя сельджуков, поработивших их и позже обучивших искусству править, начала рушиться. С ослаблением ига султанов эмиры начали вести себя беспокойно. Сельджуки пожинали плоды той феодальной системы, чьи семена они сами и посеяли; а среди ревниво относившихся друг к другу сыновей Мелик-шаха не оказалось ни одного достаточно сильного, чтобы остановить распад.
Пока что владения, в которых правили вассалы султанов, хотя бы внешне сохраняли верность своим властителям, но уже начинался тот неизбежный процесс, который в конечном счете привел к созданию молодых царств на руинах бывшей империи. И в первую очередь это происходило благодаря энергии одного человека, Зенги-эш-Шами - Зенги-сирийца, которого называли так из-за его успехов в битвах с крестоносцами в Сирии. Народная молва оставила Зенги незамеченным, возвеличивая Саладина, который выдвинулся позже и затмил его. Однако он был предшественником великих мусульманских героев, которым предстояло разрушить королевства крестоносцев, и если бы не он, то выдающиеся свершения Саладина могли бы никогда не осуществиться.
Среди сонма неясных призраков, которые движутся сквозь эти кровавые годы, ярко выделяется одна фигура - человек на вздыбленном черном жеребце, в черном шелковом плаще поверх доспехов, с окровавленным ятаганом в руке. Это Зенги, сын языческих кочевников, первый в блистательном ряду выдающихся воителей - Нур-ад-дин, Саладин, Балибар, Калавун, Баязет, Суботай, Чингис-хан, Хулагу, Тамерлан и Сулейман Великий, перед которыми отступали несгибаемые люди христианского мира.
Взятие Тира крестоносцами в 1224 году явилось высшей точкой франкского владычества в Азии. После этого удары воинов ислама падали на все более слабеющее государство. Ко времени битвы при Евфрате европейское королевство простиралось от Эдессы на севере до Аскалона на юге - приблизительно на пять сотен миль. Однако его ширина с востока на запад составляла всего пятьдесят миль, и расстояние от мусульманских укрепленных городов до христианских владений было короче дневного конного перехода.
Так не могло длиться вечно. Причиной же тому, что это положение сохранялось настолько долго, частично явилась упрямая доблесть крестоносцев, а частично отсутствие у мусульман решительного вождя.
Таким вождем стал Зенги. Когда он разбил ибн-Садаку, ему исполнилось тридцать восемь, и он всего лишь год как получил во владение Васит. На место правителя султан назначал людей не моложе тридцати шести лет, и большинство вельмож оказывались намного старше, когда удостаивались той же чести, что и Зенги. Но такой почет лишь разжег в нем честолюбие.
То же солнце, что беспощадно жгло Джона Норвальда, который в цепях тащился по дороге, ведшей его к скамье галерного гребца, сияло на позолоченных доспехах Зенги, направлявшегося на север, чтобы в Хамадхане поступить на службу к султану Мухаммеду. И похвальба Зенги, что он шагает по лестнице, ведущей к славе, не была беспочвенной. Весь правоверный мусульманский мир соперничал в его восхвалении.
До франков, которые попробовали его когтей в Сирии, дошли смутные слухи о сражении неподалеку от Нильского канала, да и другие новости о росте его могущества. Стало известно о разногласиях между султаном и калифом и о том, что Зенги обратился против своего прежнего повелителя, приняв участие в походе на Багдад под знаменами Мухаммеда. Арабские менестрели пели, что отличия сыплются на него, словно звезды. Зенги поднимался все выше - губернатор Багдада, правитель Ирака, князь эль-Джезиры, атабег Мосула, а франки тем временем игнорировали новости с Востока с упрямой слепотой, свойственной их расе, пока их границы не уподобились аду и рев Льва не потряс башни их крепостей.
Заставы и замки запылали, сердца христиан ощутили сталь лезвий, а их шеи - ярмо раба. Под стенами обреченного Атариба Болдуин, король Иерусалима, видел, как отборные отряды его рыцарей были рассеяны и бежали в пустыню. И еще раз, в Барине, Лев обратил Болдуина и его дамасских союзников в бегство; а когда сам император Византии Иоанн Комнин выступил против победоносных турок, он обнаружил, что с тем же успехом можно преследовать пустынный ветер, который, неожиданно меняя направление, истребляет отставшую часть его войска и постоянно тревожит его боевые линии.
Иоанн Комнин решил, что мусульманских соседей не следует презирать больше, чем своих варварских франкских союзников, и, прежде чем отплыть от сирийского побережья, вступил в тайные переговоры с Зенги, что позднее привело к большой крови. Его уход позволил турку беспрепятственно выступить против своих вечных врагов франков. Целью Зенги была Эдесса, самый северный оплот христиан, и один из их наиболее укрепленных городов. Но, подобно ловкому игроку, он обманывал противника уловками и ложными ходами.
Королевство шаталось под его ударами. Все заглушали крики конников, звон тетивы луков и свист мечей. Солдаты Зенги проносились по стране, и копыта их коней разбрызгивали кровь на знамена королей. Крепости гибли в пламени, изрубленные трупы устилали долины, смуглые руки тащили вопящих светловолосых женщин, а повелителям франков оставалось только стонать от гнева и боли. Зенги в украшенном звездами тюрбане, с окровавленным ятаганом в руке, на своем вороном жеребце несся к желанному трону.
А пока он, словно ураган, опустошал страну, свергал баронов, а потом делал кубки из их черепов и устраивал конюшни в их дворцах, рабы-гребцы на одной из галер под нескончаемый скрип весел и доводивший до безумия плеск волн перешептывались друг с другом в вечной темноте трюма, обсуждая рыжеволосого гиганта, который всегда молчал и которого не могли сломить ни тяжкая работа, ни голод ни удары бича, ни бесконечная вереница ожесточенных лет.
Шли годы - блистательные, звездные годы наездника в сияющем седле, обладателя дворца под золотым куполом; мрачные, безмолвные, ожесточенные годы в наполненной скрипом и вонью темноте галерных трюмов.