Глава 13
SUMMA SUMMARUM
Город горел. Праздник вышел из-под контроля практически по всему периметру, а легионеры исчезли даже раньше, возможно потому, что многие рассчитывали попасть в казино под видом блюстителей порядка. Рыночные торговцы в погромах, как правило, не участвовали, разве что, когда из горящей виллы выбегал толстяк повар или доходяга управляющий, развлекались, кидая в него недожеванным латуком и посылая искать пятый угол. Зато спровоцированные белашовцами крестьяне старались вовсю. Пожилых матрон они вывешивали на балюстрадах вторых этажей, как белье для просушки, а с молодыми и вовсе не церемонились. Какие-то люди отбивались на задних дворах – псари, доезжачие и конюхи, не пошедшие на праздник. В них кидали бутыли с оливковым маслом и сразу вослед – факелы.
Мало кто из почтенных римлян уловил момент, когда кончилось веселье. Вот Цертелий только что плясал вокруг изваянной на сэкономленные от акведука деньги и материалы колонны имени дальновидности Луллы. Поверхность ее украшали глубокомысленные изречения, а высота соответствовала масштабности замысла. Кругом водили хоровод друзья архитектора, головы их украшали венки из хмеля, а в руках раскачивались гипсовые статуэтки – эскизы и наброски к циклопическим сооружениям, которыми гений от архитектуры намерен заполонить империю.
Еще мгновение, и все это полетело на землю, а сам Цертелий заползал на четвереньках, пытаясь найти отломанную руку Венеры или хотя бы рог единорога, изваянного из сиреневого мрамора. Но рог ему не отдали, какие-то сволочи начали перебрасываться рогом над головой ваятеля, затеяв игру в Canis familiaris . Потом раздался крик:
– Да чего вы с ним валандаетесь? – и кусок сиреневого мрамора опустился на затылок крупного деятеля античной архитектуры, и тот упал навзничь, успев, однако, заметить, как человек двадцать вполне приличных молодых людей, кряхтя от натуги, опрокидывают триумфальную колонну как раз с таким расчетом, чтобы под ней оказался автор.
Эмигрант, военнопленный, репатриант и Юпитер его знает, кто еще, ученый-энциклопедист Фагорий не пошел на праздник, увлеченный работой. Его захватила идея, высказанная накануне Луллой. Сама по себе она отдавала манией преследования – с какой еще стати следовало считать владельца игорного дома, тамошнего же кассира, видного общественного деятеля и взбунтовавшегося гладиатора пришельцами из других миров? Однако сопутствующая идея множественности обитаемых планет пришлась Фагорию настолько по вкусу, что он решил тут же до обеда разобраться в вопросе досконально и исчерпывающе, путем строгих умозрительных заключений выяснив, есть ли жизнь на Марсе.
До обеда выяснить ничего окончательного не удалось. Поэтому философ заперся в своей комнате и, глухой к предложениям покушать и поспать, погрузился в размышления до следующего утра, то есть утра праздника. Лулла уже начинал последнее в своей жизни купание, когда Фагорий вышел в небольшой, усыпанный песком дворик. Глаза у него были красные, невыспавшиеся, и на мир ученый смотрел не очень-то адекватно. Он начертил ногой на песке несколько концентрических окружностей и, уставясь на них, просидел до того самого момента, когда несколько дюжих молодцов без малейших признаков выправки, но увешанные фрагментами легионерской формы перелезли через стену в сад.
– Смотри, он рисует, – сказал главный бузотер, с горизонтальными усами и бородкой, темнолицый и жилистый. – Дяденька на песочке рисует. Дяденька в детстве не нарисовался. Тебе сколько лет, дяденька, можно спросить?
Они повалили философа на землю и, продолжая допытываться, сколько ему лет и не пора ли вырасти и делом заняться, стали кормить Фагория песком, тем самым, на котором были нарисованы доказательства возможности разумной жизни за многие миллиарды локтей от Земли.
Поэт Юлий встретил это утро со стилосом в зубах. После провала на Форуме и триумфа в казино лишенный на некоторое время материальных затруднений, он загорелся идеей создания убийственной сатиры, которая не только придаст ему вес и положение в богемной тусовке, но может и прославить в потомстве. И вот, как назло, ни одной рифмы, ни одной литоты, ни даже элементарной сатирической метафоры в голову не лезло. Первая строчка придумалась сразу, она была хороша, она обещала головокружительный водоворот остроумия:
– Не гуси Рим спасают…
Но к ней следовало как-то подверстать содержание стиха, да и не на одну страницу. А Юлий понятия не имел, кого, собственно, собирается высмеять и пригвоздить к позорному столбу. Что значит "не гуси…"? Значит, кто-то все же спасает, не без героя в своем отечестве, так, что ли? Так какая же это сатира? Панегирик, да и только. Может быть, подойти с другой стороны, начать с гусей? Гусь – птица комическая, шипит, щиплется, умом не отличается. Может быть, в том и смысл, что хороши, мол, те гуси, кто воображают, что без них жизнь в Риме остановится. Справимся и без вас, не надо нас спасать! Нет, очень уж мудреное построение выходит. Тут и одна простая рифма в голову не лезет, а ведь, как пить дать, без сложной-переносной не обойдется.
Внезапно Юлий обнаружил, что он в комнате не один. Он обратил на это внимание, поскольку восковую дощечку с гениальной фразой грубо вырвали у него из рук. В комнату, как выяснилось, пока он грезил над рифмами, набилась целая толпа жителей улицы Кривоногой козы, предводительствовал которыми парень с копытом на ременной пряжке.
– Вот от таких, как он, – предводитель ткнул в сторону Юлия занозистой дубинкой, выломанной из ближайшего штакетника, – все зло и есть. Да не прогневается на меня Феб Кифаред, я сам люблю на досуге книжки почитать. Но вот эти стишочки… На Форуме не продохнуть, рабы по улицам ходят, наших девчонок лапают, а этот – стишочки! Работать иди! – заорал он на купидоновидного юношу, у которого все кудряшки разом встали дыбом.
Поэт понял, что поэтическая критика вышла на какой-то новый, доселе неведомый уровень.
– Не гуси Рим спасают! – иронически прочел и без того начитанный боец самообороны. – Похоже, этот тип замахивается на нашу историческую память. И я начинаю понимать, почему такие, как он, выигрывают в казино, где заправляют иностранные гомики… Дайте мне факел и ищите! Он выиграл один к тридцати шести, я видел это сам!
Юлий остекленело покосился на свой бедный стол, где небрежно брошенным валялся кожаный кошель, неплотно завязанный и пустой. После раздачи всех долгов поэт накупил себе еды, чтобы писать сатиру без помех. И точно, погромщики стали вытаскивать отовсюду бараньи ноги, кольца колбас и плитки импортного рахат-лукума, а начитанный парень с копытом, заполучив наконец-то факел, с садистской усмешкой поднес к нему восковую табличку.
Громкий вопль потряс убогую обитель поэта, вернее, это были два крика, слившиеся в один. С быстротой молнии Юлий бросился к тому, кто посягнул на бессмертную строку, и, повинуясь неведомому инстинкту, изо всей силы ткнул его в шею своим туповатым стилосом. Бывший охранник на рыбном рынке отчаянно вскрикнул. Через секунду у него с бульканьем потекло изо рта, и тут же, со скоростью тараканов при включении света на коммунальной кухне, бросились вон из комнаты жители улицы Кривоногой козы, унося с собой съестные припасы.
– Засада! – кричали они. – Предательство!
Юлий дождался, когда незваный гость уронит факел, отобрал у него восковую дощечку и сел к столу одновременно с тем, как убитый остротой поэтического пера злодей рухнул на пол прямо как бревно. Юлия мутило. Впервые в жизни он убил человека.
* * *
– Это мышьяк.
К тому моменту, когда Святослав Васильевич Хромин добежал до казино, там еще не было ревущей праздничной толпы. На полу в вестибюле около поваленной клепсидры сидели и изучали разбросанные по полу мокрые и замасленные железки Дима и Айшат, последняя почему-то в юбке и криво надетом лифчике. Но младшему из братьев было не до удивления и соблюдения приличий. Дважды на пути от виллы диктатора его вытошнило прямо на улице.
– Это от нервов, – сказал он. – Лулла умер. Плавал, плавал и утонул.
Его снова скрутило от рези в желудке. Дмитрий Васильевич вгляделся в бледное лицо брата и спросил:
– А ты у него ничего не ел часом?
– Только пил, – прохрипел Слава. – Воду из-под крана. Надо было сразу взять власть в свои руки. Только я не умею брать власть.
– Погоди ты с властью, – нетерпеливо поморщился санитарный врач городов Рима и Петербурга. – Вкус какой-нибудь есть? Привкус во рту?
Слава глотнул и, поморщившись, кивнул:
– Железный.
– Это мышьяк, – уверенно сказал Дмитрий Васильевич Хромин. – Лулла не утонул. Просто ему кто-то в ванну поставил новые трубы из прекрасной розовой глины. И я даже догадываюсь кто. Ты много пил?
– Глоточек, – жалобно простонал доцент, постигший тайны мировой истории.
– Жить будешь, – резюмировал Дмитрий. – Ты, случайно, не умеешь собирать пистолет Макарова? Вот и мы с Айшат не умеем.
– Там должна быть затворная рама, – оптимистично откликнулась Айшат. Она ползала по мозаичному полу, протирая части пистолета от толстого слоя машинного масла, и раскладывала их в разных сочетаниях, как будто решала головоломку "сложи из кусочков зайца". – И еще возвратная пружина, и стопор гашетки.
– Похоже, у твоего дяди был авиационный пулемет, – подумал вслух Дмитрий и поднял палец предостерегающе: – Тихо все! А чего они так орут на улице? Слав, хвоста за тобой не было?
Слава не отвечал. Боль в животе проходила, но жизнь казалась бренной и копеечной. Мышьяк… На исповеди он не был давно и вряд ли окажется в ближайшее время…
– Береженого бог бережет, – решительно кивнул старший брат. – Вставай давай! От глоточка мышьяка не помирают даже старые мужья эффектных молодух. А вот если сейчас тебя тут надумают линчевать за убийство богоподобного кесаря… надо, по крайней мере, сначала собрать пистолет. В подвале отсидишься. Тут подвал глубокий, есть где развернуться, в смысле – спрятаться. Собирай железяки, Айшат.
* * *
Когда Андрей увидел раздолбанную ломом каменную кладку в нише и вросшее в землю бронзовое кольцо, он остановился, а следом остановился в полумраке подземелья и весь женский батальон смерти.
– Мы идем в "Олимпус"? – спросил он прямо.
– А ты узнаешь места? – ответила вопросом Пульхерия. Глаза ее заблестели.
– Ты меня потому и взяла? Проводником? – проницательно допрашивал Андрей.
Пульхерия заложила руки за спину и прошлась перед строем весталок, радующихся краткой передышке.
– Мальчик испугался! – объявила Феминистия. – Мальчик решил, что, когда в его услугах отпадет надобность, мы его прирежем, чтобы он никому нас не выдал. Успокойся, милый! Когда мы туда выберемся, выдавать будет уже некому. Мы тебя просто свяжем.
– Тогда вяжите здесь! – решительно заявил Андрей. – Я с твоими птичками под мечи легионерские идти не нанимался. Вот кольцо как раз – вяжите!
Он с вызывающим видом уселся на сундук, сложив руки за спиной, и пошарил ими. В сундуке лежали плетки, кожаное нижнее белье и приапы. Обоймы к пистолету Макарова там не было.
– Ты и ты, – кивнула тренерша рыжей и блондинке, – возьмите-ка этого истерика под локотки, да сделайте ему внушение.
Девушки подошли к Андрею и, пока не видело начальство, неловко улыбнулись в смысле: "Прости, чувак, сейчас мы тебя снова бить будем". Но Теменев решил, что с него вполне достаточно экзекуции в подземном спортзале.
– Ой, смотрите, девушки, что тут есть! – распухшими губами воскликнул он, пытаясь подражать интонации продавца "дешевого таможенного конфиската" на раскладушке у метро "Удельная".
Девушки остановились, как вкопанные, и уставились на черные, узкие, с коваными заклепками ремешки, которые, как надеялся Андрей, будучи надеты, складываются на женском теле в осмысленную конструкцию, поскольку сейчас у него в руках они напоминали в лучшем случае упряжь для пони. Но весталки, очевидно, разбирались в этом лучше неотесанного лейтенанта ФСБ. Их глаза вспыхнули разом – голубым светом у блондинки и фиолетовым у рыженькой. То ли отсветы этих огоньков, то ли телепатическая связь, то ли природное любопытство заставило дружно повернуть головы и остальным безжалостным убивицам, толпившимся в темноватой теснине, и там тоже посветлело от разноцветных огоньков.
Только волевая и закаленная в боях тренерша, скрипнув зубами, овладела собой и покосилась на Пульхерию в ожидании указаний: не замочить ли гада? Но та смотрела в другую сторону. Туда, где по мрачным сводам прыгал свет факела и спускались по длинной лестнице в подвал трое: кассир казино "Олимпус" и философ Деметриус Семипедис в обнимку с полуголой дилершей того же казино.
– Кобель! – Прошептав это слово, красавица-матрона вонзила коготки себе в ладони, и стало понятно: исторический процесс и государственные перевороты в Вечном городе преспокойно могут подождать, пока она не разберется с некоторыми аспектами своей личной жизни.
* * *
Саня с трудом поспевал за Феодором. Не предполагал он, что этот пожилой грек может с такой скоростью перемещаться по Городу, охваченному общественными беспорядками. Феодор даже ухитрился, приветливо и дружелюбно улыбнувшись, проскочить между двумя ударами триумфальной колонной, которую раскачивали без малого тридцать человек, направляя ее в двери общественной библиотеки. Сане пришлось обежать кругом.
– Это ведь никакие не гладиаторы! – удивлялся он.
– Разумеется, – улыбнулся каким-то своим мыслям грек, поглаживая седую бороду и еще прибавляя шагу. – Это добропорядочные горожане, граждане свободного города Рима. Сегодня у них веселье, а завтра они посмотрят на деяния рук своих и искренне ужаснутся: неужели это мы сделали? Да нет, это гладиаторы с Везувия. И в исторических хрониках запишут именно так.
На одной из площадей полыхал какой-то храм. На ступенях его стоял измазанный смолой и облепленный клочьями пакли худой человек и, бия себя в грудь, кричал поверх голов пляшущей, как детвора у костра, толпы:
– Люди! Это сделал Я! В этом ужасном, не имеющем аналогов в истории злодеянии повинен Я! Запомните мое имя и расскажите обо мне детям вашим, а уж они потом – своим! Меня зовут…
В этот момент его полубезумный взгляд уперся в деловито пробирающегося через толпу Феодора, и в тот же миг поджигатель, испустив воинственный вопль, бросился к нему наперерез.
– А ты чего не радуешься? – кричал он исступленно. – Ты почему не танцуешь, рожа седая греческая? Ибо, клянусь Геркулесом, я узнал тебя! Ты тот базарный шулер, который подменяет одного черного петуха другим и разоряет честных римлян!
Саня тоже узнал это прыщавое лицо и испуганно задергал Феодора за рукав.
– А! – отмахнулся рукой тот. – Сирена воет, а Одиссей плывет. Не обращай внимания.
Саню это мало успокоило, и он с возрастающим беспокойством принялся наблюдать, как расталкивает веселую толпу узкими плечами бывший владелец родосского петуха. Уже оставалось только два шага между плечом Фагория и тянущимися, в черных маслянистых пятнах, пальцами, когда где-то недалеко пропела кифарная струна, с легким шелестом просвистела над головами длинная стрела и, пробив поджигателю левое ухо, вышла чуть ниже левого глаза.
– Меня зовут… – успела промямлить жертва, комкая в агонии пальцами воздух, и упала ничком.
Феодор даже не оглянулся, а когда Саня снова попытался что-то сказать, отрезал коротко:
– Мир не без добрых людей с арбалетами.
На ступенях дворца Луллы ерзали немногочисленные граждане Рима, недовольные тем, как протекает праздник. Их даже не били. Похожий теперь на обиженного Купидона Юлий подпрыгивал у запертых дверей и кричал:
– А я вам говорю, сограждане, кесарь просто не знает! Ему не доложили! Я требую беседы с повелителем Рима, я – потомственный патриций в шестом поколении! Мой дедушка воевал!
Внезапно наискось через улицу, ведущую к Форуму, быстрыми шагами прошел высокий пожилой человек с открытым и честным лицом – сенатор Геварий. По случаю праздника он оделся сегодня в роскошную, шитую золотом, тогу со стоячим воротничком и обулся в сандалии с подошвами из самородного серебра. Голову его украшала тяжелая тиара с массивными геммами, а в руке он нес, небрежно помахивая ею, церемониальную палицу древних римских кесарей, от кого, собственно, и вел свой род свободолюбивый патриций. Геварий по-хозяйски подошел к дверям правительственного дворца и снял с шеи заблаговременно приготовленный ключ.
– Нет, нет, позволь, Геварий! – запротестовал Юлий. – Я и мои товарищи первые подошли! Я понимаю, что у тебя тоже претензии к тем, кто устроил бесчинства, но у меня, например, всю еду украли, так что я попрошу по очереди…
Геварий поглядел на юношу с брезгливостью, вызванной несоответствием ожидаемой и реальной ситуации. Он был готов к тому, что его бросятся останавливать многочисленные претенденты на престол, и заготовил для них холодное и решительное выражение лица, характеризующее человека, который берет, не спрашивая, все, что ему действительно нужно. На поэта такое лицо совершенно не подействовало:
– Я, как патриций в шестом поколении…