– Я вот чего думаю, – продолжал он, словно не слыхал последних фраз. Если чего мы и нашли – то это Дом на Набережной. Да только начальство чего-то молчит. Не поверили?
– А я никому не рассказывал, – внезапно остановившись, бросил Ахилло, – и рассказывать не буду! Мой вам совет – молчите! Пустельга сунулся – и пропал. Чья теперь очередь?
На самом деле капитан думал не только о безопасности лейтенанта Карабаева. Впрочем, сибиряк был умен и многое умел понимать без слов.
– Давеча к Бертяеву заходил, – сообщил он, словно разом позабыл о "Вандее". – Приглашал же – неудобно.
Ахилло заинтересовался. Бывший милиционер в гостях у драматурга, знаменитого своей эксцентричностью, – зрелище само по себе любопытное.
– Серьезный мужчина, – повторил Прохор свою давнюю характеристику, – умный!
– Вас его фрак не смущает? – не удержался Михаил. Лейтенант, похоже, удивился:
– А чего – фрак? Каждый в свой срок одеваться должен. Он – человек театральный, ему фрак положен… Книжку подарил! Хотел надпись сделать, но я сказал, что не стоит…
Пояснений не требовалось. В случае ареста Карабаева дарственная надпись могла дорого обойтись автору. Ахилло позавидовал Прохору: сам он давно хотел заскочить к Афанасию Михайловичу, но за делами все было недосуг. А теперь, может, уже и не придется…
Не дойдя до конца улицы, Карабаев оглянулся и кивнул в сторону темной подворотни. Ахилло удивился, но не стал спорить.
– Следят? – поинтересовался он, оказавшись в небольшом пустом дворике.
– Следили б, сюда не пошел бы, – спокойно ответил лейтенант. – Тут другое дело… Даже два…
Было видно, что он колеблется, не решаясь начать. Чтобы дать Прохору время, капитан неторопливо достал пачку "Казбека" и закурил.
– Ну, в общем, я подумал… – Начало у Карабаева явно не получалось. Прикинул, как бы… Ни к чему вам, товарищ капитан, зазря пропадать. Вы ж не шпион, не двурушник…
Ахилло вначале удивился, потом – встревожился. Таких речей от лейтенанта он не ожидал. На всякий случай засмеялся:
– Прохор Иванович, да откуда вы взяли? Да может, я и есть Кадудаль? Может, это я беднягу Айзенберга взорвал?
Прохор насупился:
– Не Кадудаль вы, товарищ капитан. И Айзенберга не вы взрывали…
– Что?! – почти что крикнул Михаил. – А кто? Кто это сделал?
– Мне-то почем знать? – Лейтенант пожал плечами с таким равнодушным видом, что Ахилло показалось, будто он вообще ослышался. – Да только не вы это… Я к чему: Союз – он велик, вам бы в командировку на месяц-другой, да подальше… Говорят, многие так делают…
– Говорят, Прохор Иванович. Да только не пошлет меня Ежов в командировку. Не пустит…
В словах лейтенанта был резон, но Михаилу показалось, что вначале Прохор хотел сказать что-то другое. Хотел – но не решился. Это еще раз убедило, что сибиряк – не провокатор. Будь он подослан, то, конечно, изложил бы какой-нибудь фантастический план бегства с помощью японской разведки…
– Вот что, Прохор Иванович… Считайте, что мы ни о чем не говорили. Дурная у нас профессия: даже умирать приходится в одиночку… Ну что, так и будем стоять?
– Зачем стоять? – пожал плечами Карабаев. – Подняться можно. Тут мой земеля живет. Омский… Чайку выпьем…
Ахилло понял, что лейтенант вел его сюда не зря, встреча с "земелей" готовилась заранее. Михаилу внезапно стало весело:
– Прохор! Да вы меня, как студент курсистку, заманиваете! Сперва встретимся, потом погуляем, затем чаю выпьем…
– Земеля мой – он в угро служит, – невозмутимо продолжал лейтенант, – дело Пустельги вел, пока "лазоревые" не отобрали… Поднимемся?
Все-таки простоватый на вид сибиряк умел удивить. Самое интересное он оставил напоследок. Отказываться глупо – да и нечестно по отношению к пропавшему Сергею…
"3емеля" ждал их. В маленькой, бедно обставленной комнатушке царил холостяцкий беспорядок, потрескавшиеся стены были заклеены вместо обоев старыми газетами, а единственным украшением жилища служила висевшая на гвозде кобура английского маузера. "Земеля" оказался двухметрового роста, необъятным в плечах и виду поистине грозного. Но держался сыскарь скромно и тихо, явно робея перед сослуживцем Прохора, представившего капитана несколько необычным образом, коротко сообщив: "Это он!"
– Михаил, – счел необходимым уточнить Ахилло.
– Евлампий я, – еще более смутился "земеля". – Только, чтоб не смеялись, я тут больше Евгением прозываюсь…
Трудно сказать, кто решился бы смеяться над "земелей" с его пудовыми кулаками. Впрочем, углублять эту тему не стали. Обещанный чай так и не появился – сразу перешли к делу. Из первых же слов Евлампия-Евгения Ахилло понял, зачем лейтенант привел его сюда. Правда, Карабаев ошибся: его земляк не имел прямого отношения к поискам старшего лейтенанта Пустельги. Он вел дело Веры Лапиной…
Исчезновение актрисы наделало в Столице много шума. Сам товарищ Каганович распорядился форсировать розыски. Когда же тело девушки было найдено на Головинском, последовал еще более категорический приказ найти убийц.
Столицу разбили по кварталам. Фотография актрисы была показана всем дворникам, постовым и внештатным агентам. На второй день после похорон Лапиной ее опознал по фотографии дворник дома, где жил Сергей Пустельга…
Дальше было несложно. Лапину вспомнил швейцар – внештатный сотрудник органов, а также один из соседей, гулявший вечером с собакой. Девушку видели в подъезде два раза, причем второй – в день, когда, по предположению следствия, она была убита.
Швейцар не мог точно указать квартиру, куда заходила актриса, но этаж вспомнил сразу. Пустельгой заинтересовались, поскольку старший лейтенант был единственным на лестничной клетке, кто жил один: остальные – сплошь супружеские пары с детьми. К тому же в большой квартире, кроме молодого сотрудника Главного Управления, в эти дни никого не было.
После того как Сергей исчез, группа получила разрешение на обыск. В комнате Пустельги была найдена пудреница и несколько шпилек. На пудренице имелись инициалы, принадлежавшие матери пропавшей девушки. Вскоре вещь была опознана родителями и подругами…
Ахилло слушал молча, стараясь не выдать волнения. Итак, Сергея подозревали в обычном убийстве на почве ревности или по иной, еще более ординарной, причине. Но Михаил знал то, до чего не докопались столичные сыскари. Эту кашу заварил и он сам, и те, кто просил помочь актрисе, которую шантажировал мерзавец Рыскуль. Михаила угораздило обмолвиться об этом Пустельге, а тот со своей провинциальной наивностью попросил помощи у Волкова. Итак, за этим всем стоял краснолицый! Ему зачем-то понадобилось скомпрометировать руководителя группы "Вандея", и проделал он это весьма профессионально.
"Земеля" между тем продолжал рассказ… Сотрудники угро попытались проверить, что делал Пустельга в последние дни перед исчезновением, и установили важную подробность. Старший лейтенант заходил в морг, где хранился труп убитой актрисы, и о чем-то беседовал с патологоанатомом, что лишь укрепило подозрения. Сотрудник Большого Дома мог принудить врача фальсифицировать результаты вскрытия. К сожалению, это было все, что узнало следствие. Как только собрались допросить врача, в дом на Огарева явились "лазоревые" и забрали оба дела – и об исчезновении Пустельги, и об убийстве актрисы. Вскоре Евлампий узнал, что патологоанатом арестован и сгинул где-то в подвалах НКГБ…
Капитан хотел было уже задать так и просившиеся на язык вопросы, но его опередил Карабаев. Похоже, он и сам впервые узнал эти подробности.
– А ты, Евлампий, с чего решил, что товарищ Пустельга виновен? – хмуро глядя на "земелю", поинтересовался он. – А может, эта Лапина сама у него помощи просила? То-то он сам не свой последние дни ходил. Он мужчина правильный, с чего это ему барышню убивать?
Сыскарь виновато развел руками:
– Прохор, ну ты чего? Мы всякие версии отрабатывали, и эту тоже. Да только как Лапина на него выйти могла? Откуда ей знать, что он из "малиновых"? Такие вещи обычно барышням не говорят при знакомстве…
– Его могли попросить через меня, – не выдержал Ахилло. Евлампий совсем растерялся:
– Михаил, ну… Так чего же это? Чего ж молчали?
– Меня не спрашивали…
Ахилло не уточнил, что его допросили всего один раз, сразу же после исчезновения Пустельги, а с тех пор словно забыли. Впрочем, его показаниям могли не поверить – пришлось бы рассказывать о Рыскуле, а заодно и о многом другом. В таких случаях следствие внезапно глохло и слепло.
– Я немного знал Лапину, – продолжал Ахилло, – Пустельга с ней до этого случая ни разу не виделся…
Евлампий, он же Евгений, вновь развел руками. Действительно, Михаилу оставалось лишь самому явиться в НКГБ, которое вело теперь следствие. Интересно, как они отреагируют на причастность к этому делу командира отряда "Подольск"?
– "Мертвяк", в общем, – подытожил сыскарь, употребляя принятое в их среде обозначение безнадежного дела. – А тут еще…
Он заговорил совсем тихо, шепотом, словно боялся собственных слов… За квартирой Пустельги велось наблюдение. На третью ночь сотрудники угро задержали странную девушку, которая долго стояла в подъезде, а затем поднялась и позвонила в квартиру старшего лейтенанта. Девушка казалась явно не в себе: не отвечала на вопросы, почти не разговаривала – словом, определенно была больна. Ее успели отвезти на Огарева, но тут откуда-то появился "лазоревый" полковник и потребовал немедленно отпустить задержанную. Сыскари рискнули возмутиться, полковник исчез, но вскоре появился вновь, уже с бумагой, подписанной начальником столичного угро. Девушку усадили в черную машину, куда сел и полковник, после чего ее никто не видел.
– Вот, – прошептал "земеля", извлекая из-под лежака небольшую серую папку.
– Ребята еле успели… Хорошо еще, "лазоревый" не догадался…
Это оказались фотографии. Выполнены они были неважно, в явной спешке: лицо задержанной казалось перекошенным, глаза закрыты, густые волосы неровными прядями падали на лоб. Казалось, сделано все, чтобы узнать неизвестную было невозможно. Ахилло с минуту смотрел на фото, затем так же молча отдал его Евлампию.
– Ну, стало быть, пошли мы, – резюмировал Карабаев. – Благодарствую, Евлампий.
– Да что там! – махнул ручищей сыскарь. – Если б я помочь мог…
– А вы и помогли, – кивнул Ахилло. – Большое спасибо…
По лестнице спускались молча.
– Ну чего? – осведомился наконец лейтенант. – Вы – направо, я – налево?
– Скорее наоборот, – попытался пошутить капитан, но Прохор, похоже, не понял его мрачного юмора. Карабаев неуверенно потоптался на месте, а затем внезапно бросил:
– Только… Товарищ капитан, вы все-таки скажите… Вдруг пригодится… Кто на фотографии-то был?
Ахилло невольно вздрогнул: такой наблюдательности от бывшего милиционера он не ожидал. Или нервы уже начали сдавать и он не смог скрыть того, что почувствовал, увидя лицо на снимке. Веру Лапину, актрису Камерного театра, Михаил узнал сразу…
10. "СИБЫ"
Люба! Вам пора домой, скоро стемнеет…
– Я сейчас, Вячеслав Константинович. Только кашу доварю.
Больной лежал на высоких подушках, бессильно откинув голову. Лицо, когда-то красивое, было белым, под цвет наволочек, на лбу и возле рта залегли глубокие резкие складки, большие руки недвижно лежали вдоль исхудалого тела. Художнику Вячеславу Константиновичу Стрешневу было едва за тридцать, но выглядел он на все сорок пять. 'Болезнь брала свое Стрешнев, еще совсем недавно сильный и энергичный человек, теперь едва мог вставать с деревянного топчана, заменявшего кровать.
Лу занималась непривычным, а потому крайне сложным делом – варила на примусе пшеничную кашу. Примус приводил ее в отчаяние – то совсем не желал гореть, то вспыхивал ярким пламенем, начиная угрожающе шипеть. Импровизированная кухня была тут же – в большом помещении под крышей, служившем когда-то мастерской, а теперь ставшем единственным прибежищем опального художника. Картины, в подрамниках и без, были безо всякого порядка расставлены вдоль стен.
– Люба! Вы совершенно напрасно утруждаете себя! – Вячеслав Константинович, с трудом приподнявшись на подушках, укоризненно покачал головой. – Вы совершенно не обязаны заниматься этой ерундой! Я и сам могу приготовить не хуже.
– Это моя работа. Я ведь патронажная сестра, мне за это и платят…
"Патронажная сестра" Лу работала уже третий день. Это была ее выдумка, как казалось, достаточно остроумная. Конечно, в районной больнице, где она якобы служила, такой должности не было и в помине, но дотошная Лу вспомнила, что читала о подобном в одном американском журнале. Убедить больного было нетрудно, тем более что девушка заранее приготовила внушительного вида бумагу с треугольными печатями.
– Готово! – сообщила она не без гордости. – Я даже не пересолила.
– Все! Отправляйтесь домой! – Художник закусил губу и медленно сел на топчан. – Вы и так потратили на меня уйму времени, а вам еще в пригород ехать…
Легенда Лу была проста: девушка из провинции, закончившая курсы медсестер и случайно – из-за болезни тетки, жившей в Столице и нуждавшейся в уходе, оказавшаяся в большом городе. Так было легче объяснить слабое знакомство с местной топографией и полное незнание столичных знаменитостей…
Лу хотела было снять белый халат, но вовремя вспомнила, что местные врачи и сестры милосердия, которых именовали жутким словом "медсестры", надевают пальто прямо поверх халата. С точки зрения гигиены, это было совершенно недопустимо, и девушке приходилось стирать халат каждый вечер. Единственное, на что она не решалась, так это взять медицинские принадлежности местного производства: вид здешних шприцев вызывал ужас. Оставалось надеяться, что художник не заметит разницы.
– Вячеслав Константинович! Можно я еще минуту побуду? Хочу на ваши картины взглянуть…
Картины были хороши. Лу, считавшая себя неплохо подготовленной и успевшая сдать экстерном за два курса искусствоведческого отделения в университете Сент-Алекса, была вначале удивлена, а затем пришла в восторг. Это была действительно живопись двадцатого века – сильная, нервная, не похожая ни на набивших оскомину "передвижников", ни на западных "истов" всех мастей. Особенно поражали краски: их сочетание порой восхищало, а порой и пугало…
Художник бледно улыбнулся и покачал головой, явно не одобряя подобного интереса:
– Люба! Поверьте, там нет ничего особенного! Вы бы лучше в Третьяковку сходили, когда будет свободное время.
– Я была. Один раз. Мне не очень понравилось.
Это была чистая правда. Лу зашла в Третьяковку, но повидать человека, которому должна была передать письмо, не удалось. Он был арестован еще в прошлом году, и письмо осталось неврученным. Девушка честно обошла залы, но "реалисты" навевали скуку, "советское" искусство просто смешило; восхитили иконы, но когда Лу увидела Владимирскую Богоматерь, с которой сорвали ризу и распяли на бледно выкрашенной стене, ей стало не по себе.
– Вам учиться надо, Люба, – вздохнул художник. – Извините, что я это говорю, но вы девушка умная, талантливая. Семь классов – это мало, поверьте…
Девушка покорно вздохнула. Выдерживать роль недоучившейся сестры милосердия стоило немалых трудов. Все время приходилось сдерживаться, чтобы не заговорить по-французски, а то и перейти на привычный с детства английский с хорошо поставленным американским акцентом. Приходилось думать перед каждой фразой, порой переводя саму себя.
– Мне нравятся ваши картины, Вячеслав Константинович. В Третьяковке таких нет.
– Ну помилуйте! – Стрешнев с трудом встал и принялся за кашу. – Ну чем они вам нравятся?
– Красками, – не задумываясь, ответила Лу. – У вас краски… как у Рокуэлла Кента или Рериха, только еще лучше… Они…
И тут Лу опомнилась: художник смотрел на нее во все глаза, забыв о стынущем обеде.
– Люба! Откуда вы… В Советском Союзе нет ни одной картины Рокуэлла Кента!
– А из журнала, – храбро пояснила Лу. – Какой-то американский журнал, у нас одна больная приносила. Там по-английски, но картинки я все посмотрела.
Вовремя вставленное слово "картинки", похоже, успокоило художника.
– А вы наблюдательны, Люба. К сожалению, в нашем родном отечестве по-прежнему все меряют незабвенными традициями Академии художеств. Композиция, количество фигур, интерьер… Я-то что, но вот Филонов, не мне чета… Иногда кажется, что приходится разговаривать с глухонемыми…
– Вы ешьте, Вячеслав Константинович! Остынет…
Любе не хотелось продолжать разговор на эту столь болезненную для мастера тему. Пора было уходить – слишком долгие визиты "медсестры" могли вызвать подозрение у наблюдательных соседей. Внезапно в дверь постучали. Стрешнев удивленно поднял голову: этот визит был явной неожиданностью.
Лу открыла дверь. На пороге стоял невысокий широкоплечий мужчина в дорогом, хорошего пошива пальто и модной темной шляпе. Густой нездешний загар выдавал гостя Столицы. Небольшие серые глаза удивленно глядели на девушку:
– Добрый день… Мне Славу… Он здесь живет?
– Да… – тоже растерялась Лу. – Проходите, пожалуйста…
– Спасибо.
Гость снял шляпу – он оказался коротко, по-военному подстрижен, на виске белел небольшой шрам.
– Вы ко мне? – послышался голос художника, и тут же прозвучало удивленное и немного испуганное: – Володя! Ты!
– Ну конечно! А ты кого ждал? Гость ворвался в комнату, схватил художника за плечи и крепко обнял:
– Слава! Ты чего, болеешь? Стоит мне только уехать! Приезжаю, и вот, извольте – Славка Стрешнев хворает!
– Да ерунда, ерунда, поправлюсь… – Художник произносил слова явно не думая, автоматически. Глаза не отрывались от загорелого лица гостя: Володя… Ты… жив?
– Нет, помер! – рассмеялся гость. – Знаешь, ты не первый! С чего это вы меня хоронить стали?
Художник быстро взглянул на девушку. Володя понял:
– Ладно, потом все объясню. Я тебе продуктов притащил, чтоб апельсины лопал и лимонами закусывал. Какие тебе лекарства нужны?
– Вот, – художник с улыбкой посмотрел на девушку, – меня лечат. Познакомьтесь: Люба Баулина, медсестра из нашей районной, а по совместительству – мой ангел-хранитель. А это мой старый друг Володя…
– …Синицын, – быстро произнес гость.
– Да-да, Володя Синицын…
Рука гостя оказалась твердой и сильной. Их глаза встретились, и Лу вдруг совершенно ясно поняла, что "старый друг" Стрешнева такой же Синицын, как она – Баулина. Сразу же стало интересно, но, к сожалению, пора уходить. Друзья явно желали остаться наедине.
Закрыв дверь, девушка переборола искушение подождать минуту-другую и послушать, о чем пойдет разговор. Опуститься до подобного Лу не могла: слишком это походило бы на сцену из голливудского фильма про шпионов. Впрочем, и то, что у художника оказались знакомые, не стремящиеся афишировать свою подлинную фамилию, было чрезвычайно любопытно. Очевидно, Бертяев не зря просил помочь своему хворающему знакомому…