– А у нас хошь Рюриковичей и не было, одначе род уважаемый, ажно от Федора Бяконта ниточка тянется. Пращур, Ляксандра Федорович, коего Плещеем прозвали за стать могутную, родным братом святому митрополиту Алексию доводился. Да и сестры его, Иулиания с Евпраксией – тож святые, – расписывал он все прелести и выгоды моей женитьбы. – Потому за тебя не токмо я при случае встану, но и прочие подымутся – и Иван Васильевич, и Алексей Романович, и Григорий Андреевич...
Так и захотелось сказать: "Огласите, пожалуйста, весь список". Это мне припомнилась фраза из кинокомедии Гайдая. А впрочем, тут и просить не надо – вон как чешет, хоть и без бумажки, а как по писаному...
– ...И в других градах подмога сыщется – в Воронеже Иван Дмитриевич Колодка сидит, в Верхотурье, кое ныне тоже Годунову отдано, Иван Евстафьич Неудача воеводствует, в Пелыме Гаврила Григорьич...
Он сыпал и сыпал именами, а мне оставалось лишь удивляться, как наши предки, то есть теперь-то уже мои современники, но все равно, как ни крути, предки, держались друг за дружку.
Я вот знаю только, что мой дед родом с Урала, да и то лишь потому, что об этом часто повторял дядя Костя: "Мы с Урала!", хотя он-то как раз к нему никакого отношения не имеет – где Урал, а где Кемерово, в котором он родился и жил почти все время.
Так вот кто-то ведь у деда остался на Урале. Он-то еще помнит об этих двоюродных и троюродных, хотя связей не поддерживает, а уйдет из жизни, и вообще все забудется, как не было.
Здесь же совсем иная картина, аж завидно.
Ладно, это все лирика, к тому же Петр Федорович наконец-то закончил оглашать весь длиннющий список и вопросительно уставился на меня.
Пришлось пообещать при случае замолвить словцо Годунову – куда ж тут денешься, тем более что боярин, перед тем как услышать от меня ответ, еще и недвусмысленно намекнул, что дьяк Казенного приказа Меньшой-Булгаков уже шел с докладом к государю, но был вовремя перехвачен Басмановым.
Одним словом, ныне Петру Федоровичу доподлинно известно, сколько именно взято из царской казны.
– Уговор токмо о серебреце был, а ты ж и на блюда с каменьями длань наложил. Опять же статуй златой к рукам прибрал. Ну да господь милостив – авось не проведает государь о том, ежели я... помолюсь с усердием, – заметил боярин. – Да и негоже мне всякой хуле на своих родичей, пущай и будущих, верить.
И как тут не пойти на сделку, благо, что я оговорил весьма приемлемые условия. Мол, пока вести речь о сватовстве рановато – надо выждать.
Правда, первую причину боярин отмел с ходу.
Стоило мне упомянуть, что царевичу поначалу надо бы войти в мужскую стать, дабы знать, как управляться с невестой ночью, как Басманов сразу же возразил, что некая монахиня, как ему думается, живо обучит престолоблюстителя, если только уже не обучила, ибо дурное дело нехитрое.
Что ж, нет худа без добра – зато теперь я знаю точно, что среди годуновской дворни у него имеется как минимум один осведомитель.
Вторая причина ему тоже пришлась не по душе.
Дескать, учитывая, что времени с тех пор, как Петр Федорович перешел на сторону прямого врага Годунова, прошло всего ничего и раны от этого перехода – слова "предательство" я старался избегать – совсем свежи, затевать мне такой разговор сейчас все равно что загубить планируемую женитьбу на корню.
Опять же не следует забывать и о царице-матери, обида которой навряд ли уляжется так скоро.
Но тут ему возразить было нечего, и моим резонам он внял, а потому решили перенести разговор на следующее лето.
Если доживем...
Но пока велась речь о крупногабаритных достоинствах незабвенной Фетиньюшки, у меня созрела мысль, как попытаться не допустить оглашения указа.
Заметив Басманову, что негоже ставить потенциального будущего родича в унизительное положение, я предложил иной вариант.
Дескать, Федор послезавтра, то есть на сутки раньше, по доброй воле сам отвезет сестру и мать в Вознесенский монастырь. Боярин же как бы невзначай заглянет после обеда в Запасной дворец – нынешнюю обитель Годуновых, и получится так, что Петр Федорович сам убедится в отъезде обеих женщин.
После этого Басманов заедет к Дмитрию и доложит о том, что видел, а заодно и предложит отменить указ, который, получается, вообще не нужен.
Петр Федорович, не ведая моего коварства, охотно согласился, и я тут же поспешил к Годуновым извещать, что планы меняются как по времени, так и по исполнению...
Честно говоря, по пути к Запасному дворцу мне было немного не по себе – смущало искреннее, дружеское рукопожатие Басманова, а ведь я, по сути, подставлял боярина, которому впоследствии изрядно достанется, когда все вскроется.
Но, во-первых, мне некуда было деваться, а во-вторых, он сам виноват.
Не надо было шантажировать благородного шкоцкого рыцаря уличением в краже и вдобавок пугать своей толстой Фетиньюшкой, которую я успел возненавидеть заочно, хотя вполне возможно, что и несправедливо.
И потом, как знать – успеет Дмитрий вскрыть наш обман или нет. Если оставленные мною в Москве бродячие спецназовцы через пять-шесть дней организуют побег Любавы из монастыря, Петр Федорович тогда окажется вообще ни при чем.
Что же до Ксении Борисовны, то у нее тоже имеется оправдание – якобы она передумала выходить замуж за Квентина и, согласно разрешению Дмитрия, поехала в Кострому выбирать жениха по своему вкусу.
К тому же у нее заболело сердечко от недоброго предчувствия или сон плохой видела, вот она и решила самолично – а то вдруг не поверит – предупредить братца о грозящей ему страшной опасности.
Ого, а это мысль!
Заодно и Любаву выручу.
Девка, помнится, хорохорилась, что ей все равно ничего не будет, полагаясь на свои неотразимые прелести, перед которыми не устоит и сам государь. Так-то оно так, но ведь Дмитрия в этом деле не сравнить с желторотым Федором, поэтому может и не клюнуть.
Нет уж, куда проще и надежнее подстраховаться именно таким образом.
И пусть Дмитрий, когда узнает о поспешном отъезде царевны, только попробует заикнуться про потерьку или утерьку чести. Я хоть и мирный человек, но тут огрызнусь так, что мало ему не покажется, тем более что подходящих тем для сарказма у меня просто завались.
Глава 12
Игра в десять рук
Поначалу, разумеется, пришлось наводить порядок в благородном семействе и гасить разгоревшийся пожар страстей, о котором уже поведал ранее.
По счастью, Мария Григорьевна вскоре гневно удалилась на свою половину, а я повел братца с сестрой в покои Федора. Игра-то предстояла, образно говоря, в десять рук, следовательно, необходимо было и присутствие Любавы, которую следовало обезопасить – царица и впрямь могла расцарапать лицо послушнице, если бы вдруг вернулась.
Недостающая участница, которую я решил привлечь, учитывая опасность со стороны тайных осведомителей, была... Резвана.
Появилась она у меня не так уж давно, всего полтора месяца назад, как раз в то время, когда я, говоря на жаргоне Алехи, чалился в утробе прабабки Матросской Тишины, то бишь сидел в одной из камер, расположенных под Константино-Еленинской башней.
Взяла ее в услужение Марья Петровна.
Она уже давным-давно, еще в Ольховке, хотела подыскать себе помощницу, да все как-то срывалось.
Из числа имеющихся дворовых девок тоже подходящей кандидатуры не нашлось, а вот во время очередного блуждания по подмосковным лугам в поисках нужных травок и корешков Петровна совершенно случайно натолкнулась на шестнадцатилетнюю деваху, которая занималась тем же самым.
Правда, интерес Резваны был, как выяснила моя ключница, больше гастрономический, но главное заключалось в том, что девчонке это нравилось вообще, то есть она была бы не прочь и расширить свои познания касаемо местной флоры.
Да и понравились они друг дружке. Девчонка Петровне за пытливость и смышленость, а моя травница Резване за обилие знаний, до которых юная дочка гончара была страсть как охоча.
Разумеется, спросили дозволения у отца, который поначалу воспротивился, что Резвана станет холопкой, но, когда Марья Петровна быстренько растолковала ему ситуацию, сразу дал согласие.
Еще бы, где он найдет другую такую дуру, которая не просто согласна бесплатно обучать девку, но еще и обязуется каждый год отдавать ему за нее по пяти рублей, и это помимо харчей, ночлега и даровой одежи.
Вот так и появилась на моем подворье эта худенькая девчонка.
Кстати сказать, хоть Резвана в основном занималась с Петровной, но свою кулинарную практику она не оставила, что я заметил уже на второй день после того, как сам объявился на Никитской.
Нет, не хочу сказать худого – и до нее тоже было все очень вкусно, но Резвана ухитрялась сделать любое кушанье куда более ароматным.
Не всегда у нее доходили руки до горшков и чугунков – у Петровны посидеть на месте не больно-то получится, та еще хозяйка, – но уж когда выпадала свободная минутка...
Словом, стоило мне сесть за стол и уловить аромат, идущий из печи, где томился чугунок со свежим варевом, как я уже безошибочно мог сказать, колдовала сегодня ученица травницы над ним или ее руки до стряпни не дошли, поскольку было некогда.
Меня она, к слову сказать, почему-то очень сильно боялась, но извечное женское любопытство пересиливало. Когда я принимался за еду, в приготовлении которой она участвовала, то точно знал, что за дверью, ведущей на женскую половину, непременно затаилась худенькая девчушка, подглядывающая в щелку в ожидании оценки ее очередного новшества.
Реагировал я всегда бурно, подвывая от восторга и урча от наслаждения, каковое время от времени подтверждал различными возгласами: "Мм, что за прелесть! О-о-о, язык можно проглотить! А-а-а, пальчики оближешь!"
Кстати, если преувеличивал, то самую малость – там действительно от одного только запаха слюной можно захлебнуться, да и вкус был соответствующий. Вот уж никогда бы не подумал, что всякие там коренья и травы могут придать простой еде эдакую пикантность.
После третьего или четвертого по счету восторженного восклицания слышался удовлетворенный вздох и характерное, не спутаешь, шлепанье босых ног по лестничным ступенькам – довольная Резвана убегала наверх, вознести богу благодарственную молитву, что и сегодня князю все пришлось по душе.
Кстати, насчет босых ног.
Незадолго до приезда Дмитрия в Москву я распорядился, чтобы Петровна приодела деваху, прикупив ей сарафан, сапожки, платочек и все прочее, но шлепанье босых ног все равно продолжалось.
Резвана недолго думая сложила все в сундучок, а потом, улучив удобную минуту, упросила свою хозяйку и учительницу разрешения подарить все это своей младшей сестре, которая собиралась замуж.
Вот такая простая душа.
Возможно, у девушки была не совсем артистическая натура, но другой такой же молодой у меня на подворье не имелось. Вот бойкая Юлька подошла бы наверняка, но она укатила с Алехой в Домнино – совет им да любовь, – а потому без вариантов.
Была мыслишка взять на эту маленькую роль кого-то со стороны – к примеру, еще одну монахиню из Никитского монастыря, но, как сообщила мне Любава, там подходящего возраста не имелось.
К тому же задача у Резваны была совсем простой, да и то лишь на случай, если Басманов попросит царевича показать монахиню, поэтому я надеялся, что послушная и толковая помощница Петровны с нею справится. С травами-то куда сложнее, а уж тут...
Ее с нами не было, но я рассчитывал растолковать девушке попозже, ибо роль-то у нее совсем пассивная и почти без слов.
Ближе к вечеру я собирался проинструктировать и монахинь из Никитского монастыря, которые должны были сопровождать Годуновых в Вознесенскую обитель.
Лучше бы без них, но... Учитывая осведомителя или осведомительницу, дворовых девок в качестве обслуги привлекать не следовало.
Роли у моей троицы – Федора, Ксении и Любавы – тоже были несложные, но вызубрить они их должны были назубок, в том числе и свои действия, если вдруг что-то пойдет не так, как планировалось.
Весть о том, что старая царица уходит в монастырь, да еще прихватив с собой дочку, облетела столицу с неимоверной быстротой.
Слухи, объясняющие это, ходили разные, но основной был прост и понятен. Мол, у Марии Григорьевны после смерти супруга давно имелось такое желание, но ныне она пребывает в немочи, а кто может обеспечить уход лучше родной дочери.
Ксения же Борисовна принимать постриг отнюдь не намерена, а потому собирается побыть подле матери столько, сколько необходимо для ее выздоровления, не более, а потом выехать к брату в Кострому.
Кто распускал его, думаю, пояснять не стоит.
Что же до остальных слухов, в том числе и самых нелепых, то тут сработал принцип "испорченного телефона". Далеко не каждый из услышавших от Игнашки или моих бродячих спецназовцев первоначальную версию сохранял ее как есть, норовя приукрасить, преувеличить и добавить свое – зачастую вовсе нелепое.
Словом, как обычно и водится в таких случаях, но тут уж ничего не попишешь – издержки производства.
Закручивать первоначальный сценарий пришлось изрядно, ибо осечки не должно было быть ни в чем.
Возков близ здоровенного крыльца Запасного дворца стояло аж пять штук, из них два крытых. Первый предназначался для прислуги и царицы-матери, второй для Ксении Борисовны, ее брата и... князя Мак-Альпина – куда ж без меня-то.
Был этот возок устроен хитро. Не зря с ним накануне поработали мои ратники под руководством опытного мастера из Колымажного двора.
Соблазненный перспективами на повышение в чине Лузгач, как его звали – уж очень он любил в свободное время щелкать тыквенные семечки, – охотно согласился на переезд в Кострому, благо, что тут его особо ничто не держало.
Ну а чтобы доказать свое мастерство, тем более не просто так, а за хорошую деньгу, Лузгач на моем подворье слегка нарастил задок у возка и сдвинул внутри него сиденья так, что образовался изрядный тайник.
Переход туда, сделав спинку заднего сиденья откидной, тоже постарались соорудить как можно более простым, с учетом того, что возиться с ним придется женщинам.
Два простейших запора вроде щеколды, размещенные так, чтоб их особо не было видно, надежно фиксировали его по бокам, а в случае необходимости, легко вращаясь, выходили из пазов, и спинка валилась на подушки сиденья – залезай внутрь, и все.
Единственное, что оставалось сделать человеку, забравшемуся в тайник, так это пристегнуть свисающую сверху полосу материи к возвращенной в прежнее стоячее положение спинке, на которой располагались три пуговицы.
Учитывая, что точно такой же златотканой узорчатой материей был обит весь возок, стык заметить можно было лишь при детальном осмотре, но уж такого я допускать не собирался.
Пребывание внутри тайника особо комфортабельным не назовешь – и темно, да и тесновато, особенно учитывая пышные формы будущих путешественниц, но с сиденьем Лузгач постарался на славу, сделав его максимально мягким и даже устроив там приспособления для рук, чтоб было за что держаться на ухабах.
Разумеется, мастер поинтересовался, для чего оно все, после чего предупрежденный мною Дубец, помогавший ему, воровато оглядевшись по сторонам, по секрету пояснил, что князь Мак-Альпин собирается провозить в нем особо дорогие товары, укрывая их от налоговых сборов, но тут же заставил поклясться, что Лузгач эту тайну никому, никогда и ни за что не разболтает.
Не прошло и часу по окончании традиционной послеобеденной дремы, как я подкатил в этом возке к Запасному дворцу, но не один. Вместе со мной ехали аж четыре монахини, которых я забрал из Никитского монастыря.
Была и пятая женщина, причем тоже в рясе, но о ней, сидящей в тайнике, кроме меня, никто не знал, ибо сложный процесс подмены начался.
Кстати, замечу, что даже небеса благосклонно взирали на мою затею – день выдался пасмурный, с грозно нависающими над землей тучами, так что складывалось ощущение, будто наступают сумерки, которые нам как нельзя на руку.
"Лишь бы дождик не пошел – лишнее, а так самое то", – оценил я погоду, вылезая наружу.
Приезд мой по времени совпал с появлением Басманова, который прибыл несколькими минутами ранее и сейчас о чем-то оживленно разговаривал с царевичем.
Выбравшиеся из возка монахини меж тем двинулись служить молебен на женской половине. Боярин продолжал торчать перед крыльцом, продолжая беседу с Федором.
Прислушавшись, я понял, что речь идет все о том же – Петр Федорович закидывал удочку насчет Фетиньюшки. Царевич, еще вчера предупрежденный мною, вел себя корректно, но отвечал уклончиво, отчего боярин горячился все сильнее.
Вот и хорошо, что он так увлекся, потому что по двору, низко опустив голову, уже шествовала Любава, торопясь незаметно проскользнуть к возку.
По счастью, ратники Басманова – а куда ж думному боярину без них – находились далеко, и, кроме ничего не подозревавшего возницы, прибывшего вместе со вторым крытым возком из царского Конюшенного двора, останавливать ее было некому.
Да и знала она, что сказать на этот случай: "Молитвенник забыла".
Тут тоже без обмана – слегка потрепанный псалтырь действительно оставался лежать на одном из сидений возка, вот только захватить его с собой должна была уже Резвана.
Куда идти после сеней, помощница моей ключницы, правда, не знала, но мои ратники были предупреждены заранее, куда ее провести.
Федор, четко помня мои наставления, работал строго по намеченной схеме, включая занятую позицию, то есть строго лицом к закрытому возку, где девушки менялись местами, чтоб Басманов, беседуя с царевичем, стоял к этому возку спиной.
Однако на всякий случай я тоже присоединился к Годунову и с ходу включился в разговор, принявшись цитировать вчерашние слова Петра Федоровича о многочисленных достоинствах Фетиньюшки.
Совсем уж фривольные вещи откинул – мне, как постороннему, негоже перечислять, где и как у нее торчит, – но зато добавил свой комментарий о белоснежном лице, черных соболиных бровях и медовых устах...
Излагал со всем вдохновением, так что даже сам боярин заслушался, особенно моим пассажем о том, что краса эта наследственная, ибо и дед Фетиньюшки тоже был славен своей внешностью, а значит, и дети у нее должны быть красивые.
Подменили девчата друг дружку быстро, уложившись в считаные минуты. Да оно и понятно – Резвана успела потренироваться на моем подворье, а Любава девка сама по себе сообразительная, да и пуговицы, на которые нужно было пристегнуть материю, пришиты здоровенные – не промахнешься даже на ощупь.
Но хотя никто не медлил, уложились впритык, поскольку боярин, как я и предполагал, все-таки не утерпел и помянул сестру Виринею, после чего, по-приятельски, на правах будущего родича, подмигнув царевичу, заметил:
– Показал бы, что ли. Уж больно охота хоть краешком глаза глянуть, что за краса добра молодца на грех подвигла.
Федор благодаря моему предупреждению был готов к такому повороту, поэтому не опешил, не остолбенел от неожиданности, разве что залился густой краской смущения, но такая реакция вполне объяснима.
– Может, не стоит инокиню пужати – она и без того в печали от греха содеянного, – протянул он, бросив на меня беглый взгляд.