Более того, он, что с ним бывало крайне редко, не утерпел, видя, в каком расстройстве пребывает свет его очей, и, пожелав ее немедленно утешить, выдал свой сокровенный замысел, обнажив самый его краешек и туманно сообщив Ксении насчет своего решения с кандидатурой жениха, которого он ей наметил.
Мол, пускай у него нет не шиша. Ничего страшного. Приданое, что имеется у его дочери, столь велико, что нет нужды в его дальнейшем приумножении.
Мария Григорьевна опять-таки ничегошеньки не поняла, да и брательник Федор тоже не въехал, зато Ксюша, лебедь белая, и вторую синичку-радость упустила. Борис Федорович и ее тоже углядел.
Если бы не самозванец...
Из-за поездки в Углич – а кому еще ее доверить, как не родному зятю, в котором души не чаешь, пусть он пока и не знает, что зять, – знакомство пришлось немного отложить.
Но и тут он преследовал вполне определенную и конкретную тайную цель, ведь вначале женишка надо окрестить, а для этого соответственно настроить.
А как?
Намекнуть про дочь-невесту, которую он с превеликой радостью выдаст за князя Мак-Альпина замуж?
Нельзя.
Тогда получается, что побудительным мотивом согласия на крещение может послужить корысть будущего бракосочетания с царевной.
Нет, сам Борис Федорович был во мне уверен на все девяносто девять и девять десятых процента, но вдруг. Да и был уже пример со шведским королевичем Густавом, отказавшимся менять лютеранство на православие.
Но королевич ладно, пес с ним, а тут сын друга юных лет, да такого друга, что промахиваться нельзя и предложение следует делать, только если будешь на сто процентов уверен, что отказа не получишь.
Потому он и послал со мной не кого-нибудь, а именно отца Антония.
Простодушный священник мне не солгал, когда обмолвился, что государь не просто предупредил его о моей лютеранской вере, но и дал строгий наказ не докучать мне с нею – пусть молится как хочет.
Однако и всей правды он мне тоже не выложил, ибо второе свое поручение – всячески расстараться, дабы деликатно и мягко привести князя Феликса к истинной вере, – государь повелел хранить в строжайшей тайне.
Истинной причины этого пожелания Годунов не сообщил, зато дал понять отцу Антонию, что сделать это будет нетрудно. Мол, имеются у него точные сведения, будто князь не столь уж ревностно относится к лютерской вере, а если совсем откровенно, то и вовсе на нее плюет, напрочь игнорируя все службы и за все время даже ни разу не удосужившись посетить их храмину.
Уверенный, что у священника все получится как надо, государь даже наметил примерные сроки крещения еще до моего возвращения.
И с Квентином, оказывается – ой как жаль, что только сейчас, а не тогда подняли мне веки! – я тоже дал промах, решив, что главной причиной жуткого гнева царя было то, что послы короля Якова объявили Дугласа самозванцем.
Мол, там на юге пакостит липовый сын Иоанна Грозного, да тут еще, в самой Москве, да не просто в столице, а в ее сердце, в царевых палатах, завелся еще один.
Ничего подобного.
Это тоже в какой-то мере повлияло на решение Годунова немедленно выдать шотландца английским послам, но было далеко не первой и не главной из причин.
Основной же послужило то, что, целуя мизинец Ксении, Дуглас тем посягнул на самый сокровенный замысел Бориса Федоровича выдать свою белую лебедушку за князя Феликса, поэтому государь и... гм-гм... несколько осерчал.
– А мне о ту пору все равно было, потому как батюшка за день до того поведал, что мне у тебя крестной матерью быти надлежит, а оно ж для меня пострашнее твоей женитьбы. Так-то хошь вдали крылышко от птички-надёжи виднеться станет, вдруг да что приключится с женкой твоей, а это сразу крест, да навеки. – И она несмело провела рукой по моим волосам, словно боясь, что я, как та птица-надёжа, сейчас куда-нибудь упорхну.
– Понимаю, – кивнул я.
– Ничего-то ты не понимаешь, – невесело усмехнулась она, продолжая ерошить мои волосы. – Ох, как я в ту пору обревелась – ведь батюшка мне ничего не сказывал, как оно на самом деле им задумано. А тут Квентин, да такой же, как я, разнесчастный, токмо по-иному, вот меня жаль и разобрала. Ежели бы батюшка тогда свой умысел предо мной разложил, все инако сложилось бы... – вздохнула она.
– А как он умыслил? – заинтересовался я, и Ксения продолжила свой рассказ.
Что до самого крещения, то оно, разумеется, состоялось бы, но моими крестными стали бы не Годуновы, точнее, только один из них.
Сейчас это смешно звучит, но мне в отцы царь наметил не кого иного, как думного боярина и главу Аптечного приказа Семена Никитича Годунова. В крестные же матери мне предназначалась... мать князя Дмитрия Пожарского.
Нет, не того по прозвищу Лопата, с которым мы подрались в Малой Бронной слободе, а иного, его дальнего родича, который будущий герой второго народного ополчения. Будучи в ту пору верховой, то есть самой главной боярыней у Марии Григорьевны, она занимала очень высокое положение, так что вполне годилась для крестной матери жениха царевны.
Вот уж воистину мир тесен.
Ксению же и себя самого Годунов-старший объявил поначалу, чтобы беспрепятственно ввести меня в свой семейный круг, не вызывая ни слухов, ни сплетен, ну и заодно обойтись без ворчания своей супруги.
Понятное дело, что самому Борису Федоровичу Мария Григорьевна навряд ли что скажет, но на мне вполне может отыграться по полной программе в первый же вечер, а ему хотелось без сучка и задоринки, и расчет его был на то, что с будущим крестником царя она поведет себя совсем иначе, а дальше – в этом Годунов был уверен – князь Мак-Альпин сумеет и заговорить ее, и обворожить, и завлечь.
Более того, именно с этой целью он сразу после моего приезда организовал предварительные смотрины, приведя супругу к решетке во время моего очередного урока с царевичем.
Правда, тут успеха он не добился. Единственным результатом посещения, да и то негативным, стала ликвидация этой решетки по настоятельной просьбе царицы, заявившей, что больно этот философ говорлив да пригож и как бы старой беды да не приключилось по новой.
Борис Федорович подумал-подумал и решил, что Мария Григорьевна права, но только в другом – вдруг Ксении помимо меня глянется еще кто-нибудь из учителей царевича. Получалось, и впрямь лучше от греха замуровать отверстие в стене – так-то оно надежнее.
А что царевна меня не увидит – беда невелика. Пройдет всего несколько дней, и она воочию сможет лицезреть меня за своим столом.
Однако затянувшееся пребывание на Руси самозванца беспокоило Бориса Федоровича все сильнее и сильнее, и потому он дал добро на мое путешествие в Путивль.
Но даже при этом он – ну и слепец же я! – больше думал не о том, что я и впрямь сумею выкрасть свидетеля обращения Дмитрия в католицизм, но в первую очередь совсем о другом.
Расчет опять-таки был на перспективу – это мое героическое деяние станет отличным поводом возвеличить меня, дабы потом ни один поганый язык не ляпнул, что царь, отчаявшись найти для дочери достойного жениха, выбрал для Ксении Борисовны какого-то задрипанного учителя царевича.
Но добро-то он дал, а сам меж тем продолжал колебаться, понимая, насколько это опасно, и гадая, стоит ли отпускать меня, подвергая такому риску.
Да и отменил он мою поездку вовсе не из-за победы царских войск под Добрыничами. Просто это событие совпало с его окончательным решением, принятым буквально накануне, что опасность чересчур велика, а потому это мое путешествие ни к чему.
– Ежели бы решетку не убрали, я-то сразу бы учуяла, что ты задумал. Это Феденьке моему по молодости невдомек было, а у меня всю ту ночь сердечко стукало, беду пророча... А уж как я радовалась, когда ты опосля гонца прислал... Думала, совсем чуток осталось и сызнова увижу я добра молодца князя Мак-Альпина...
Оказывается, Борис Федорович так обрадовался моей весточке, что тут же принялся мудрить дальше относительно моего возвышения и даже Басманова осыпал наградами именно из-за... меня.
Расчет был прост. Дескать, раз он воздаст такие почести воеводе, который всего-навсего отсиделся за стенами одного из городов, то вполне естественным будет, коли он для меня увеличит награду вдесятеро.
– Слушай, и это все он рассказал тебе на смертном одре? – удивился я.
– Нет, – пояснила Ксения. – Денька через три опосля того, как весточку от тебя получил. Тогда-то он и повинился предо мной. Так и поведал: "Не серчай, доченька. Хотелось как лучше, ан вишь, затянул чуток". Ну а далее обсказал, что да как умышлял. А уж в конце, когда мы с ним поплакали дружно, он обнадежил. Мол, не печалься – скоро уж. Про скоро – это он о твоем возвращении говорил, а получилось о смертушке своей. А на одре...
Да-а, вот уж никогда бы не подумал, что все его последние мысли будут связаны не только с детьми, но и... со мною, о чем он впрямую сказал Федору перед своей кончиной:
– Князь Мак-Альпин вернется – токмо ему одному верь и все, что ни насоветует, исполняй, а он худого не измыслит. А коль кто будет наговаривать тебе на него – сразу отвергай, а наушника, не мешкая ни часу, тут же в опалу али на плаху. И ежели князь присватается к Ксюше, сей же миг согласие давай, даже ради прилику не медли.
Дочери тоже сказал открытым текстом:
– Все ведаю про тебя и про него. Не суждено мне на свадебке твоей поплясать, но верь – я и с горних высот ее угляжу, лишь бы она побыстрей случилась. А мое благословение даю тебе ныне же. И поверь, касатушка, лучше мужа тебе вовек не сыскать, хошь всю землю обойди. Он у тебя один всех заморских королевичей стоит.
– Зато опосля все наперекосяк пошло... – вздохнула Ксения. – Енто ведь Семен Никитич в темницу тебя не просто упек, а из страха. Федя-то простодушен, вот и вопрошал его чуть ли не кажный день о тебе. Мол, неужто так и ничего не удалось разузнать. Потому и спужался боярин. Решил, стоит тебе появиться, как он сам не нужон станет, потому и задумал избавиться. А уж далее, когда ты объявился... – и замолчала.
– Я что-то сделал не так?
– Вот ведь как чудно человечек устроен, – вздохнула она. – Когда ждала, казалось, боле ничего не надобно. Узреть токмо, и все. А появился ты, и мне уж этого мало. Напрасно, выходит, батюшка сказывал на смертном одре, что стоит тебе меня разок увидеть, и все – глаз не оторвешь, а на иных и глядеть не восхочешь. Ан отрываешь.
Я было открыл рот, чтоб возмутиться – до того ли мне было, чтоб глядеть хоть на кого-то, но сказал иное:
– Ты тогда просто не обратила внимания, а у меня ведь, когда я в твою светелку забежал, при виде тебя даже голова закружилась.
– Чтой-то не приметила я оного тем же вечером, – лукаво улыбнулась она. – А уж я так готовилась, так готовилась к твоему приходу. Даже белила с румянами впервой опробовала. Плющиха советовала еще и зубы вычернить, но мне больно страшно стало, а ты и на то, что было, не глянул, – вздохнула она, но сразу воздала должное: – Зато заступился и даже матушки не убоялся. А уж следом за тобой и Федюша осмелел... – И вздрогнула от голосов за стенкой.
– Сказано тебе – неча там делать. Князь с царевной гово́рю ведут. Вот обговорят все, что да как, тогда и зайдешь, – проворчала моя ключница.
– Дак я уж четвертый раз подхожу, а они все ведут ее и ведут. Сколь часов-то можно вести? – заканючила Акулька. – Ужо темнеет, да задуло с реки, а у меня все теплое тамо.
– Темнеет?! – ахнула Ксения и испуганно прижала ладонь к губам. – Это сколь же мы тута грешим – часа три?!
– А невесте целоваться с женихом вовсе не грех, – поправил я ее.
– Правда?! – Она снова зарделась, но на сей раз от радости, но тут же насторожилась. – И… ежели до свадебки – не грех?
– Разве я тебя когда-нибудь обманывал? – удивился я. – А не веришь мне – спроси у любого священника. Говорят, бог, он в счастливых влюбленных, радуясь за них, даже силу некую вселяет, которая чудеса творит. Вот сама сегодня попробуй. Думаю, стоит тебе только прикоснуться к каждому из раненых, и они все дружно пойдут на поправку.
Если б кто-то несколькими днями ранее дал мне прочитать, что я сейчас говорил, причем на полном серьезе, нипочем бы не поверил, но я тогдашний и даже сегодняшний, но утренний отличались от меня нынешнего, как небо от земли.
Отличались самым главным – теперь я верил в любые чудеса и в то, что они могут произойти, потому что раз имел место неопровержимый факт самого главного из них, то почему бы не быть и всем прочим, которые в сравнении вот с этим – голимая ерунда.
– Тогда я сейчас к ним всем и пойду, – встрепенулась она и ойкнула, пожаловавшись: – Не могу встать-то – кружится все перед глазами, да искорки таки радужные, блескучие… И тебя как же я оставлю? А… ты меня?! – И тут же, без перехода: – Ты б не ездил в Москву-то, а? Чего в ней хорошего-то? Ну ее, проклятущую!
Ну вот, снова-здорово. С чего начали, к тому и пришли.
Ладно, теперь у меня терпения хватит на десятерых, так что можно и снова, но… потом.
Ни к чему разрушать сказку житейскими реалиями, тем более такими неприглядными. Лучше растянем ее еще ненадолго, а потому поеду-ка я… послезавтра. В конце концов, от одного дня ничего не изменится, да к тому же царевна все равно за сегодня не успеет написать Дмитрию и половины того, что я запланировал.
Словом, я себя уговорил, после чего уклончиво заметил ей:
– Об этом мы поговорим завтра, а пока иди к раненым, вылечи их всех, потом поужинаем, и я к твоему лечению добавлю для верности несколько хороших песен.
– И о любви будет? – потупившись, спросила она.
– А как же. Они и всегда были, а уж сегодня о любви будет каждая вторая, – горячо заверил я ее. – И помни, что все они посвящены тебе. А про твои глаза я спою особо. Только сидеть я стану, как и обычно – боком к тебе, иначе все сразу поймут, о чем мы тут с тобой "говорили" так долго.
– Ой, стыдоба, – закручинилась она. – И впрямь, лучше боком садись, хотя… так хотелось твои глаза узреть, когда ты петь станешь.
– Я буду время от времени поворачиваться к тебе, – заверил я ее и слово сдержал.
Странно, было темно, и отблесков костра, разведенного на берегу, еле-еле хватало на то, чтобы разглядеть силуэты сидящих, но ее черные глаза я всякий раз видел очень отчетливо.
Светились они, что ли? А уж когда я пел о любви, тогда и вовсе. Особенно во время третьей по счету песни…
Эти глаза напротив -
Калейдоскоп огней.
Эти глаза напротив -
Ярче и все теплей…
Тут уж они у нее даже не светились – полыхали. И такая любовь в них плескалась, что я просто млел и то сбивался с ладов, то опаздывал взять нужный аккорд, то…
Все-таки изрядный шалун этот самый бог Амур.
Кстати, я не обманулся в своей уверенности насчет целебного воздействия ее рук. Наутро выяснилось, что все трое безнадежных уже никакие не безнадежные, а лишь тяжелораненые, которым надо время для выздоровления, вот и все.
Прочие тоже пошли на поправку, а половина лежачих сумели утром самостоятельно подняться на ноги.
Воистину, велика ты, сила любви!
Самоха, правда, уверял, что это благодаря моим песням, но я-то знал правду, да и Ксения тоже, а другим она ни к чему: главное ведь, что живы и выздоровеют, а уж от чего именно – дело десятое.
Глава 18
В противоположную сторону
– Ты и теперь, опосля всего, что случилось, не передумал? – хитро улыбнулась моя ключница, когда я наутро подошел к ней за обещанным.
Склянку, наполненную чем-то густым и черным, она держала в руке, но отдавать ее не торопилась.
– Сегодня даже больше, чем вчера, – огорошил я ее.
– Эвон как?! – удивилась Петровна и озадаченно протянула: – То ли я вовсе глухая стала, то ли…
– Так ты подслушивала?! – возмутился я.
– Не подслушивала, а охраняла, – строго поправила меня травница. – Сам помысли, что было, ежели бы к вам туда, к примеру, заскочила Акулька.
Я помыслил, и мне стало не по себе. Баба она хорошая, вот только на язык…
– Спасибо, – проворчал я смущенно.
– То-то, – удовлетворенно кивнула ключница. – Так что стряслось-то у вас с ей?
– Все хорошо, – пожал плечами я.
– Тогда на кой тебе енто зелье?
– Надо, – вздохнул я и посоветовал: – Ты бы лучше к Авосю обратилась. Чую, совсем скоро мне его помощь ох как понадобится.
– Сказывала же – нельзя к нему так часто взывать, – вздохнула Петровна.
– Жаль, – искренне посетовал я. – Ну и ладно, так управимся. – И вздрогнул от громкого крика дозорного:
– Струги-и!
Я пригляделся – так и есть.
Они неспешно выплывали из-за дальнего поворота один за другим – крутобокие, вальяжные, никуда не торопившиеся, словно уже знавшие, что добыча никуда не уйдет – подранок.
Почему-то у меня ни на миг не возникло мысли, что они принадлежат купеческому каравану, но я на всякий случай ухватился за подзорную трубу и скрипнул зубами – так и есть. На веслах не гребцы – ратники.
Лиц не разглядеть, но зато обилие оружия успел приметить, а этого достаточно, чтобы понять – судно не купеческое. А следом за ним тянулись еще и еще, хоть помельче размерами. Правда, что творится там, разглядеть не получалось – головной струг загораживал обзор.
Не иначе как по нашу душу.
Значит, первым делом…
Но царевна, которую я попросил быстренько сойти на берег и уже прикидывал, сколько человек выделить для ее охраны, внезапно заупрямилась.
– Все, князь, – твердо произнесла она. – Опосля вчерашнего я теперь твоя женка, пущай не венчанная, но Господь знает о том, а это куда важнее. Потому быть мне подле тебя и в горе и в радости, и в жизни и в смерти, а уж когда она придет – ему виднее. Коль суждено ныне тебе, то и я тоже…
А в голосе такая решимость, что сразу ясно – не переупрямить. Глаза сухие, но такая в них чернота – словно бездна. Эдакой я и у Бориса Федоровича ни разу не видел.
И что делать? Хватать за руку и бежать вместе с нею?
На это она пойдет, вот только мне так поступать – по гроб жизни потом себе не прощу, что бросил своих людей на растерзание.
Тогда как?!
Теряясь в догадках, что предпринять, я еще раз выскочил из каюты в надежде, что плывущие проследуют мимо, но не тут-то было – они поворачивали к нам.
Я еще раз приложил к глазу позорную трубу и… облегченно вздохнул. Только теперь, когда они повернули и мне удалось разглядеть остальные струги, стало отчетливо видно, что паниковал я зря, ибо это был обычный купеческий караван, а на первом струге, равно как и на последнем, размещалась охрана.
Они уже почти подплыли к нам, когда я закончил инструктировать своих гвардейцев и женщин, торопливо переодевавшихся в монашеские рясы – как чуял, когда попросил у матери Аполлинарии три штуки на всякий случай.
Ратникам я объяснил второпях, наскоро, но главное они запомнили твердо – нет у нас царевны. Нет и не было.
Едет себе князь Мак-Альпин тихонечко в Кострому, а с ним его воины, лекарка да три монашки, которые попросились с ним по пути к святым местам. Едет и никого не трогает, но, коль тати шатучие налетят, спуску не даст, вот как было совсем недавно…