Да, совсем забыл еще один нюанс. Та первоначальная, с позволения сказать, правда бородача, судя по короткому пересказу Огоньчика, всего за пару дней успела изрядно опухнуть, превратившись в ком кошмарной ахинеи.
Так, помимо всего прочего я успел сказать Ржанухе, что не просто не перевариваю латин, но не успокоюсь, пока всеми правдами и неправдами не истреблю их сучье племя, чтоб и духу их поганого в Москве не витало.
Перечислять остальные оскорбления, отпущенные мною в адрес мерзких поляков, ни к чему, но поверьте, что процитированного мне Огоньчиком достаточно, хотя он и сказал, что это лишь десятая часть.
Кроме того, бородач вспомнил ту черную гадюку, от языка которой я отказался, но только в его пересказе все было как раз наоборот.
Это я сам!
Пришел!
За советом!
К Миколе!
Да-да. Пришел и попросил его о помощи. Он – так уж и быть, отчего не помочь славному человеку – и оказал ее, рассказав про язык змеи.
Да и искал он ее тоже по моей просьбе, и лишь благодаря тому, что я проделал с нею все нужные манипуляции, мне и удалось одержать верх над Готардом.
Разумеется, после поединка я первым делом направился благодарить бородача, уверяя, что без его помощи и без гадючьего языка в сапоге нипочем бы не справился со своим противником.
Словом, к концу повествования Михая я стал всерьез подумывать, что расправа над Савицким может и подождать, а первым делом, появившись в Москве, надлежит заняться мясником, сотворив из поганца нечто вроде котлетного фарша.
Огоньчик, к чести его будь сказано, попытался перепроверить информацию. Что до гадючьего языка – тут никак, но касаемо остального…
Словом, он осведомился у Дворжицкого, действительно ли повторял мясник эти оскорбления князя в присутствии самого Мак-Альпина и правда ли, что последний не возражал. Тот подтвердил.
Ну да, я же слушал Миколу открыв рот, к тому же полагал, как справедливо заметил оборвавший бородача Щур, что слова к делу отношения не имеют, ибо главное не что я говорил, а как действовал.
Но последний гвоздь в гроб нашей с ним былой дружбы вбил не бывший главнокомандующий войсками Дмитрия, а пан Стульчак. Именно так звучала фамилия того уцелевшего шляхтича.
И этот пан – "везет" так "везет" – оказался треплом еще похлеще Миколы.
Ну да, ему ж надо было оправдать свою трусость и бегство с поля боя, вот он и наговорил семь верст до небес.
Я тут же сделал себе в памяти еще одну зарубку. Савицкому придется еще немного обождать, поскольку сразу после котлетного фарша лучше заняться не иезуитом, а, не переводя дыхания, порубить этого Стульчака на кучку колченогих табуреток – нормальных при таком лживом языке не получится.
К сожалению, все мои попытки разъяснить, как все было на самом деле, наталкивались на непробиваемую стену.
– Не будет промеж нас згоды, – остался он непреклонным.
Получалось, что бой неизбежен.
– Ну что ж, коль ты так хочешь, будем драться, – вздохнул я.
– И ясновельможные паны хотят доподлинно знать, что ныне в твоем сапоге ничего нет, – напомнил он.
У-у-у, как все запущено.
Какая уж тут згода при эдаком гоноре?
Но протестовать против такой наглости не стал – разувшись, я небрежно бросил один сапог за другим к ногам Михая.
Правда, самолично проверять их он не стал, постеснялся. Вместо него это сделал один из поединщиков, чем-то похожий на Готарда – такой же кряжистый и белокурый гигант.
– Помнится, выбор оружия за ответчиком? – в свою очередь мстительно осведомился я, обуваясь заново.
Огоньчик молча склонил голову в знак согласия.
– Значит, менять ничего не станем и все оставим как на "божьем суде". Так будет лучше, поскольку сидеть тут целых семь дней я не собираюсь.
– Мы можем сопровождать, – буркнул Огоньчик.
– И как ты себе это представляешь? – поинтересовался я, предупредив: – При таком настрое моих стрельцов к твоим людям драка начнется самое позднее сегодня же вечером, так что драться я буду со всеми сразу.
– Как сразу? – оторопел Михай.
– По очереди, разумеется, – пояснил я, – но с одним за другим, и из оружия только руки, а учитывая, что ты даже не хочешь меня слушать, поверив какому-то мяснику и пану Скамейкину, что, согласись, не совсем по правилам, да и тут не доверяешь мне ни в чем, на поединках тоже не будет правил. Никаких.
– То есть как? – вновь не понял Огоньчик.
– Ты что, не был на "божьем суде"? – удивился я.
Михай замялся, но после некоторой паузы все-таки ответил, пристально глядя мне в глаза:
– Я был слишком занят – отпевал друга. – И пояснил: – Тебя.
Вот даже как. Ну хорошо. Что ж, поясним еще раз, как это должно выглядеть, и я принялся растолковывать, что имеется в виду, включая судей.
– А они зачем? – осведомился Огоньчик. – Ты же сам сказал, что бой без правил.
Пришлось пояснить, что право у них единственное – видя положение своего бойца безнадежным, они могут вслух признать его поражение, тем самым закончив поединок и не доводя его до смертоубийства.
– Так ты все-таки боишься, – сузил глаза он.
– Мне жаль, что ты так подумал обо мне, – тихо произнес я, предположив: – Очевидно, ты несколько перепил накануне… на похоронах своего друга. Что ж, пусть будет только один, который с вашей стороны. Мне он ни к чему, ибо я намерен до конца отстаивать свое честное имя и ни просить о пощаде, ни принимать ее все равно не собираюсь.
Пока я рассказывал, заодно и неторопливо раздевался.
– А… это зачем? – удивился он.
– Твои могут оставаться в одежде, – проворчал я. – Это уж как кому удобнее. – И кафтан полетел на траву.
Мне и впрямь было бы в нем не очень. Он же становой, то есть приталенный, поэтому в предстоящих поединках мог послужить изрядной помехой.
– А… что… рубаху тоже?
Я молча кивнул, припомнив Готарда и его попытки облапить меня, но затем, возвращая должок за снятые сапоги, язвительно заметил:
– К тому же ты забыл проверить, вдруг у меня на груди ладанка с мощами, вот я и хочу показать, что ее нет.
– С какими мощами? – не понял он.
Я вспомнил Микеланджело и его эскизы, которые он делал для своей будущей картины, и ехидно уточнил:
– Самсона Несокрушимого.
– А обратно надевать не станешь? – уставился он на рубаху, небрежно брошенную поверх кафтана.
– Это ведь "божий суд", а господь, конечно, у нас всевидящий, так что и без того узнает, на чьей стороне правда, но это я для удобства всевышнего, дабы ему не пришлось щуриться, – невозмутимо ответил я, кивнув на свои повязки.
Огоньчик ничего не сказал, продолжая хмуро таращиться на них.
– А что, тебе о них тоже никто не рассказывал? – удивился я.
Тот молча покачал головой. Вид у него был по-прежнему недоумевающий.
– Выходит, ты заранее, еще выезжая из Москвы, знал, что придется драться? – Он указал на мои руки.
Я поначалу даже не понял, что он имеет в виду, и лишь потом дошло. Оказывается, Михай решил, будто эти повязки являются у меня чем-то вроде специальных приспособлений, предназначенных для удобства боя.
Вот балда. Знал бы он, как они мешают мне, стягивая мышцы. Правая рука куда ни шло – там польская сабля чиркнула ниже локтя и разрез даже не дошел до запястья, а вот порез на левой был куда глубже и длиннее, так что повязка захватывала еще и бицепс.
Хорошо хоть, что локоть оставался свободным, иначе совсем караул.
Пришлось пояснить про раны, но и тут, судя по насмешливо поблескивавшим глазам Огоньчика, он мне поначалу не поверил и даже заявил, что Микола-мясник, которого я обвиняю во лжи, пользуясь его отсутствием, на самом деле в сравнении со мной правдивец каких свет не видывал.
Мол, одолеть Готарда и здоровому человеку очень тяжело, а уж раненому…
Масла в огонь подлил тот самый белокурый детина, проверявший несколькими минутами ранее мои сапоги.
– А под ними у ясновельможного князя ничего нет? – хладнокровно осведомился он.
Правда, даже для кипевшего от негодования Михая это стало явным перебором.
– Кшиштоф, ты в своем уме?! – яростно напустился он на него, и детина, что-то недовольно ворча себе под нос, вернулся на прежнее место, встав рядом со своими тринадцатью товарищами.
– Ну что ты, все в порядке, – усмехнулся я. – К тому же мне все равно надо перебинтовать руки потуже, так что пусть пан Кшиштоф полюбуется. – И подозвал Дубца.
Тот с готовностью метнулся к возку, в котором ехала Любава.
Вообще-то я хотел отправить ее на струге, но она клялась и божилась, что в дороге обузой не будет, потому как ведает кой-какие травы и может подсобить, ежели что, и мне, и моим раненым, и я, подумав, переиначил.
Да и удобнее было ребятам в возке. Трясет, конечно, но зато можно расслабиться, а это немаловажно. Так-то их сунуть в него не моги и думать – позор, а коли не просто сидят, но по делу, охраняя Любаву, – совсем иное.
В возке у нас хранилась и запасная ткань для перевязок. Однако, узнав, в чем дело, Любава сама решила перевязать мне руки.
Когда девушка раскрутила первую старую повязку, что покороче, на правой, Михай прикусил губу. При виде второй оголенной руки он отшатнулся и ошарашенно спросил:
– И ты собираешься с этим драться?!
– Ну да, – невозмутимо подтвердил я. – Как с Готардом.
– Но… как?! По-моему, даже саблей было бы куда сподручнее.
– Не спорю, – охотно согласился я. – Да и ты многому меня научил, так что гораздо сподручнее. Только бог на стороне правды, а не силы. Во всяком случае, очень хочется в это верить. И к тому же я… не желаю убивать тебя.
– Я должен переговорить со своими товарищами, – выпалил Огоньчик и почти бегом устремился к своим.
– Эх, тебе бы настой али мазь какую, – робко вздохнула Любава.
– Выкинул ее князь, – проворчал помогавший ей Дубец.
– Пошто?! – изумилась она. – Ныне как бы она славно сгодилась…
Я вспомнил мазь царских медиков и криво усмехнулся.
Рейблингер, выполняя царское повеление, явился ко мне с ней на следующее утро, накануне венчания Дмитрия на царство. Было некогда, и от перевязки я отказался, сказав, что было бы лекарство, а уж намазать смогут и мои гвардейцы.
Чтоб не обижать лекаря, я не просто похвалил мазь, но и попросил написать состав. Дело в том, что фирменной, от Петровны, вообще было на нуле, а на всех раненых того количества, содержащегося в принесенной им склянке, хватило бы от силы на пару дней, не больше.
Я-то по наивности полагал, что травы на Руси везде одинаковы, собирать их легко – лето на дворе, а в каких пропорциях смешивать и как готовить – он мне напишет.
Он дал. Я недоуменно поглядел на протянутый лист, ничего не понимая. Мало того что почерк скверный – оказывается, врачи страдали этим еще в семнадцатом веке, – так еще и латынь.
Пришлось попросить продиктовать, и тут-то выяснилось, что помимо трав в состав мази входят и еще кое-какие ингредиенты, каковые мне очень не понравились, причем настолько, что я даже отложил перо в сторону, сказав, что и так все запомню.
Разумеется, запоминать я не собирался, равно как и пользоваться этим снадобьем, поклявшись сразу после ухода доктора выкинуть склянку на помойку, что и сделал по моему приказу недоумевающий Дубец.
Особенно не по душе мне пришлась одна из составляющих – ртуть.
Понимаю, что все есть яд и все есть лекарство, а важна лишь доза, которая в данном случае была ничтожной, какие-то граны, которые гораздо меньше грамма. Но все равно накладывать на открытую рану мазь, в состав которой входит ядовитый тяжелый металл, я никогда не стану.
Хватит и того, что я по доброй воле влил в себя дрянь моей ключницы, но там-то нужно было для дела, а тут…
– Бракованная она была, – буркнул я Любаве. – Срок годности кончился.
Она непонимающе уставилась на меня.
– Прокисла, – пояснил я и поторопил: – Да ты туже перетягивай.
Девушка послушно закивала головой, стараясь угодить.
– И не бойся, – ободрил я, заметив, как дрожат ее руки. – Неужели не поняла еще, что сейчас вместо боя начнется всеобщее братание?
– С ентими? – удивилась она.
– Ну да, – уверенно сказал я. – Думаешь, пан Огоньчик пошел к своим просто так? Да ничего подобного. Сейчас он вернется, и ты сама увидишь. Они ж считают себя лыцарями, так что навряд ли унизят себя поединком с раненым.
Любава ничего не ответила, но в ее взгляде явно читалось сомнение.
Ну и ладно, сейчас сама убедится, кто из нас прав.
Но права оказалась она.
Глава 33
Бои без правил
Огоньчик вернулся сконфуженный донельзя. В глаза он мне смотреть избегал. Не отворачивался, нет, но глядел куда-то на мое правое ухо.
– Я хотел предложить тебе отсрочку до тех пор, когда ты совсем не… – Он указал на мою левую руку. – Еще семеро со мной согласились, но остальные… – И опустил голову, натужно выдавив: – Пока думают.
– Понятно, – кивнул я и покосился на Любаву.
Получается, угадала она. Что ж, все равно в остатке получается семеро, а это куда меньше, чем пятнадцать. Можно сказать, и половины нет.
– Я прошу тебя, князь Федор, – взмолился Михай, но тут же осекся и поправился, вновь перейдя на официальный тон: – Надеюсь, ясновельможный князь обождет еще немного?
– Легко, – пообещал я и двинулся к приготовленному рингу размерами эдак метров пять на пять – не разгонишься.
Вообще-то местечко было не совсем удобным. Луг он и есть луг. Кочек виднелась масса. Хорошо хоть, что траву скосили не так давно, а новая вырасти не успела – от силы сантиметров на пять-десять, не больше.
Оставалось порадоваться тому, что перед дорогой не стал менять сапоги, оставив те, в которых был на поединке с Готардом. Пусть они у меня из-за толстой подошвы несколько тяжелее, но я посчитал, что ноги не станут выскальзывать из стремян, вот и оставил их.
Учитывая траву, получалось какое-никакое, а преимущество. Маленькое, правда, но мне сейчас любое сгодится.
Впрочем, чего это я разнылся? Ни один из поляков и слыхом не слыхивал про десант, так что преимущество у меня на самом деле о-го-го, лишь бы руки не подвели.
Я еще раз прошелся по импровизированному рингу, пиная ногами кочки и прикидывая, в какой угол лучше всего оттягивать противника.
– Я б поболе сотворил, да веревки не хватало – и без того всю извел, даже гашники у стрельцов с портов поснимал, – повинился Дубец, заметив мое недовольство.
– Ничего, – успокоил я его. – Тут и без того раздолье.
Врал, конечно. Места было мало, а с учетом того, что мне никак нельзя сходиться в ближнем бою, крайне мало. Но за неимением горничной придется спать с кухаркой, как поступает один мой всеядный знакомый.
Огоньчик вернулся опечаленный, хотя вести он принес вполне приемлемые – отказались еще двое. Получается, я и пальцем не пошевелил, а количество противников уменьшилось на две трети.
Что до судьи, то поляки выбрали Юрия Вербицкого. Что ж, тоже хорошо, особенно учитывая, что среди поединщиков его не было изначально.
Настроение у меня поднялось, пятеро – это вам не пятнадцать. Опять же Михая среди этой пятерки нет, а потому можно не стесняться в выборе приемов, хотя тоже с умом, а то снова загалдят, что я где-то там нарушил рыцарские обычаи.
Теперь главное – действовать побыстрее, чтоб не затянуть.
И вновь не удержался, чтоб не съязвить:
– Остались, как я понимаю, истинные рыцари, готовые сражаться невзирая ни на что и ничуть не устрашившись увиденного. Одного не пойму – как это тебя, ясновельможный пан Огоньчик, напугали мои руки?
Он открыл было рот, но ничего не сказал, лишь досадливо махнул рукой и потерянно побрел обратно к своим.
И понеслось…
Ожидая от мира-кота любого подвоха, я страховался как только мог, атакуя лишь наверняка и стараясь использовать любую неровность почвы, не говоря уж про кочки, в свою пользу.
С первым получилось совсем удачно и быстро, что тоже немаловажно. Правда, прием был слишком резким – перестраховался – поэтому в левой руке ощутимо загорелось.
Стрельцы весело загомонили, да и поляки, во всяком случае, некоторые из них, облегченно улыбались.
Зато второй, самый большой и могучий, шел на меня как танк, завалить который мне стоило немалых трудов. Управился, но, когда Юрий Вербицкий торопливо заявил: "Поражение", – я, встав со своего противника, невольно поморщился от боли, а взглянув на левую руку, обнаружил, что началось.
Рана вскрылась, и кровь, пропитав повязку, расползлась по ней большим алым пятном.
Получалось, теперь все решает скорость, потому что предстояло одолеть еще троих.
Следующим оказался не особо поворотливый, но чертовски устойчивый на ногах шляхтич. Кулаки все чаще мелькали в опасной близости от моего лица, и мне невольно приходилось несколько раз подставлять под удар многострадальную левую.
В плечо при этом всякий раз ударяла новая волна боли. Пока еще терпимо, если бы впереди не маячили два поединка, а чтобы выиграть в них, предстояло поскорее закончить с этим ванькой-встанькой.
Пришлось пойти на риск и еще раз прибегнуть к "мельнице", где самое главное не сила рук – они только держат противника, а сила ног и резкость, чтобы хватило инерции для полета.
Мне удалось, но когда Вербицкий громко объявил о признании поражения паном Стравинским и я поднялся на ноги, то увидел, что повязка на левой руке окрашена в алый цвет сверху донизу, причем кровь настолько сильно выступила, что даже синий жупан на шляхтиче оказался изрядно вымазан.
Остальные тоже это заметили, поскольку радостные крики как-то быстро и резко стихли, сменившись испуганной тишиной.
Насколько меня хватит, я не прикидывал. Определенный оптимизм внушала правая. Та была еще в порядке, хотя и относительном, поскольку на ней тоже проступило пятно, но по сравнению с левой так, мелочи.
И боль…
Это само собой – куда ж без нее, родимой.
Тут тоже контраст. В правой я вообще ее не ощущал – если и была, то ее напрочь забила левая, которая теперь не горела, а дергала, словно клещами, намекая, что пора заканчивать.
– Еще чуть-чуть, – строго сказал я ей и застыл от удивления, потому что четвертый шляхтич вышел лишь для того, чтобы отрицательно помотать головой и… отвесить мне уважительный поклон, после чего вновь удалился за веревки, а судья громко крикнул: "Поражение!"
Кстати, остальные ляхи встречали шляхтича, отказавшегося от боя, радостно, тут же кинувшись обнимать и хлопать по плечу, словно победителя, да и сам он держался горделиво, будто и впрямь одолел меня. Воистину, иногда нужно проиграть, чтобы… выиграть.
Это было уже совсем здорово, потому что я ощущал, что меня ведет и на двоих сил ни за что не хватит – тут с одним бы управиться.