Ты, уставший ненавидеть - Андрей Валентинов 12 стр.


– Представьте себе, товарищ командир, нет. А ведь тогда разведка еще не имела такого опыта прикрытия агентуры… Нет, я не в целях нагнетания пессимизма, я так…

– Как это – так? – Сергей внезапно подумал, что Ахилло знает нечто важное – или о чем-то важном догадывается. Тот пожал плечами:

– Наиболее трезвые историки считают, что шпиона там вообще не было. Подполье специально дезориентировало своих хозяев в Кобленце, чтоб получить больше денег. А может, эта игра предназначалась для якобинцев: снесли же голову де Сешелю! Информацию-то можно было получить и иначе… Впрочем, мог быть еще один вариант…

Ахилло помолчал и проговорил тихо, словно раскрывал опасную тайну:

– Информацию мог поставлять сам Робеспьер, из каких-то одному ему известных соображений. Ну а товарищи историки теряются в догадках…

Сергей помрачнел. Ахилло явно на что-то намекал – но понимать его намеки или даже думать о них не хотелось. Некоторое время оба работали молча. Сергей тщательно подбирал выражения докладной, по опыту зная, как важно не написать лишнего – особенно в такой бумаге. Выходило покуда не особо убедительно.

– А ну его! – Ахилло отбросил в сторону машинописные страницы и лениво потянулся. – Отец-командир, а не устроить ли нам поход в театр, а? А то одичаем! Мы ведь все-таки в Столице!

Мысль сразу пришлась по душе. И в самом деле, за эти дни Пустельга видел лишь кабинеты Большого Дома и комнатку в общежитии, где его покуда поселили.

–~ А что? – Докладная была вновь отложена. Сергей повернулся на стуле и поскреб подбородок. – Это мысль! Когда я тут стажировался, то почти каждый вечер где-либо бывал. Помню, попал на премьеру к Мейерхольду…

Он умолк, сообразив, что сказал лишнее. Ни Мейерхольда, ни его театра уже не было. Михаил сделал вид, что не услышал.

– Во МХАТе скоро будет премьера. У нас тут театральная касса. Мы, так сказать, шефы.

– Вам нравится МХАТ? – Сергей вспомнил, что Ахилло – из театральной семьи. Михаил усмехнулся и покачал головой:

– Мне? Нет, не нравится. Может быть, потому, что мой батюшка просился туда на работу, а господин Станиславский дал ему от ворот поворот. А если серьезно – нельзя сейчас играть так, как сорок лет назад, – и вдобавок спекулировать на прошлой славе.

Сергей вновь вспомнил Мейерхольда. Странно, отчего-то закрыли именно Революционный театр, а не какой-либо из старых, совсем не революционных!

– А можно и в Большой, ~ продолжал Ахилло. – Там кое-кто славно поет. Давыдову слыхали?

– Это в Ташкенте-то? – улыбнулся Сергей. – Все! Идея одобряется, но подождем возвращения Прохора Ивановича. Вместе и сходим.

– Годится, – невозмутимо согласился Ахилло. – Кажется, в Театре юного зрителя идет мощная пьеса – " Кулак и батрак"…

Пустельга обиделся за юного лейтенанта и хотел было достойно возразить зазнавшемуся столичному жителю, но тут внезапно звякнул стоявший на столе внутренний телефон. Ахилло лениво снял трубку:

– Группа старшего лейтенанта Пустельги. Да… Так точно, даю!

Внезапно тон его изменился, он вскочил и сунул трубку Сергею, шепнув: Жарком!" Еще не совсем осознав происходящее. Пустельга бросил взгляд на недописанную докладную и осторожно проговорил в мембрану:

– Старший лейтенант Пустельга.;. Здравия желаю, товарищ…

– Вы не один? – раздался негромкий взволнованный голос Ежова. – Попросите своих сотрудников выйти…

Ахилло, обладавший, похоже, сверхъестественным чутьем, был уже у дверей. Сергей кивнул, и старший лейтенант исчез, плотно прикрыв за собою массивные створки.

– Я один, товарищ народный комиссар… – начал было Сергей, но Ежов его оборвал:

– Хорошо. Сейчас с вами будут говорить. Выслушайте – и выполните все точно!

В трубке послышался щелчок. В эту долю секунды Пустельга сообразил, кто мог отдавать ему приказ помимо наркома и вместо наркома, – и похолодел. Хотя подобного можно ожидать – ведь "Вандеей" заинтересовались на самом верху. Он был почти уверен, что сейчас услышит знакомый всей стране глуховатый голос с еле заметным акцентом…

– Сергей Павлович? Это Иванов говорит. Помните?

Трубка чуть не выпала из рук. Голос был знаком, но это, конечно, не голос любимого Вождя – Это голос того, который… Впрочем, думать некогда. Вспомнилось лишь прощальное: "Забудьте!"

– Никак нет, товарищ Иванов. Не помню. Забыл!

– А-а-а! – В трубке послышался смешок. – Похвально, товарищ руководитель группы. В деле разобрались?

– Нет еще… – Пустельга сам ужаснулся своему ответу, но отступать было некуда: – Очень сложное дело, товарищ Иванов.

– Да ну? – в трубке вновь послышался смех. – А я думал, вы уже изловили всех супостатов! С чего думаете начинать?

– С диверсии. Тут остались следы. И потом, надо продолжить поиск Кадудаля… Это…

– Помню. – Голос того, кто называл себя Ивановым, стал серьезен. Значит, думаете, им в Большом Доме помогает кто-то повыше рядового сотрудника?

– Уверен, – рубанул Сергей, хотя полной уверенности у него, естественно, не было, да и быть не могло. – Но мне нужна санкция наркома на внутреннее расследование…

– Получите… Сергей Павлович, а вас не смущает то, что поиск "Вандеи" ведете лишь вы трое?

Вопрос был неожиданным. Конечно, в группе покойного Айзенберга было шестеро, но все равно для такой задачи требовались куда большие силы.

– Боитесь жаловаться на руководство? – В тоне невидимого собеседника скользнула неприкрытая ирония. – Слушайте, Сергей Павлович, – и слушайте внимательно. В Америке на заводах держат специального сотрудника "думающего инженера". Его задача ~ только думать и время от времени выдавать новые идеи. Следует заимствовать, как учил товарищ Ленин, опыт американских империалистов. Вы и ваши товарищи будете нашими "думающими инженерами". "Вандею" ищет весь наркомат, но ваша задача – идеи. Если будут нужны люди – получите. Столько, сколько надо, – роту, батальон, полк… Это ясно?.. Теперь второе…

Трубка на миг умолкла, и Сергей смахнул со лба пот.

– Итак, второе. Начните с психологического портрета нашего врага – этого Лантенака. Подумайте – кто это может быть, чего он хочет, во что верит. Нам надо его представить – тогда будет легче. Это, конечно, не засада или погоня, но все же попытайтесь. И третье…

Вновь секундный перерыв.

– Не ищите Корфа. Забудьте о нем. Считайте, что такой никогда не проходил по делу "Вандеи". Но учтите – на мои слова вы ссылаться не имеете права. Как поняли?

– Я… понял… – с трудом выговорил Пустельга. – Корфа искать не надо…

– Bce! Желаю успеха. Квартиру получили?

– Что? – Такого оборота Сергей не ожидал. – Нет еще, но…

– Понял. Ай-яй-яй… В театре еще не были? Во МХАТе скоро премьера, сходите…

В трубке раздались короткие гудки. Пустельга постоял несколько секунд, помотал головой и аккуратно положил трубку на место. В голове было пусто, лишь последняя фраза почему-то вновь и вновь прокручивалась в памяти: "Во МХАТе скоро премьера…" Только что Михаил упоминал об этом – и вот такое дикое совпадение. Впрочем, разве в этом дело? Ему и товарищам доверяют: это, конечно, хорошо. Звание "думающего инженера" тоже понравилось. Но дальше… Психологический портрет – это еще можно понять. Но почему следовало забыть о Корфе? И главное – кто беседовал с ним, кто отдавал приказы? Псевдоним? Тот, кого не существовало?

– Неприятности? – Ахилло осторожно заглянул в кабинет и тихо кашлянул.

– Нет, – заставил себя улыбнуться Пустельга. – Так какая, вы говорите, премьера во МХАТе?

5. ЗЭК СО ЗНАНИЕМ ДХАРСКОГО

Шестерых увели сразу, в глухую тьму. Неровные шаги затихли вдалеке, и тишину нарушали только мерно падающие капли.

Орловский по-прежнему стоял, прижавшись спиной к холодному камню. Рядом сгрудились еще пятеро – те, кого оставили напоследок. В углу светил оставленный одним из конвоиров электрический фонарь, а в проходе, широко расставив ноги, неподвижно застыл парень в черной куртке. Короткий карабин болтался на животе, огромные руки скрещены на груди – страж явно не опасался бунта своих будущих жертв. Он был прав: страх, последний предсмертный ужас сковал тех, кому предстояло умереть через несколько минут.

– Господи… Господи… Господи… – Чей-то шепот нарушил тишину. Конвоир покосился – и голос смолк, и вновь молчание, нарушаемое лишь короткими ударами воды о камень. Кап… кап… кап…

Юрий ждал выстрелов. Вот сейчас, откуда-то издалека, а может, кто знает, совсем близко, ударит залп, затем два-три одиночных – когда будут добивать тех, кто случайно уцелел. Но темнота по-прежнему молчала, минуты шли, и страшная неизвестность становилась невыносимой. Выстрелов не было, только слабым эхом донесся далекий крик.

Надо было помолиться. Юрий вспомнил маленький молитвенник – мамин, в который он не заглядывал много лет. Наверно, там есть молитва даже для тех, кто стоит у холодной стены в ожидании смерти. Нет, он ничего не помнил… И вдруг давнее ожесточение охватило душу. Он сейчас умрет. Они все умрут – и навсегда останутся в этом черном аду. И Тот, на Которого так многие надеются, в лучшем случае вычеркнет их имена из очередного тома Книги Судеб. Он, Кому они все верили, оставил его. Оставил Свой народ, отдав этим нетопырям…

Орловский одернул себя: так нельзя. Наверно, священник прав: плохо уходить ожесточенным, полным ненависти. Слишком тяжело… Но, Господи, ты же все видишь! Почему же Ты оставил меня и всех нас?..

Вдали вновь послышался крик – и вдруг настороженный слух уловил какие-то другие звуки: топот, треск и жуткое тихое бульканье, как будто где-то лопнул водопровод. Господи, что они там делают? Что?

На мгновение страх исчез, сменившись злостью и жутким, неконтролируемым желанием: выжить, вырваться! Юрий быстро осмотрелся. Охранник был один. В конце концов, ни ему, ни остальным терять нечего. Орловский осторожно смерил расстояние до неподвижно застывшего стража – и тут их глаза встретились.

Юрий шатнулся, как от удара, сжатые кулаки безвольно опустились. Нет, это не взгляд человека! У людей не бывает таких глаз… Холод затопил тело, казалось, исчезло все, кроме все еще живого сердца. Нет, с этим бороться бессмысленно. Те, что пришли за ними, были страшнее самой смерти, и Орловский вдруг понял, что упасть под пулями – еще не худший исход. К сожалению, даже это им не дано…

Тяжелые шаги – палачи возвращались; Они шли неторопливо, вразвалку, лица красные, квадратные – довольно ухмылялись, огромные руки были в темных пятнах – грязи? – ружейного масла? Первый – очевидно, старший – хлопнул того, что стоял в проходе, по плечу, и оба весело засмеялись.

– Господи… Господи… – Вновь послышался шепот, но приклады карабинов уже привычно ткнулись в дрожащие тела, подгоняя их к темному проходу. Кто-то дернулся – и сильный удар швырнул его вперед, чуть не сбив с ног.

– Значит, так и умру – как скотина, даже не замычав? – Орловский оглянулся и понял, что именно так им всем предстоит умереть. Никто не бросится на палачей. Никто даже не закричит перед смертью им в лицо. Их гонят на убой – и хорошо, если просто на убой…

– Орловский? – Ледяная рука легла на плечо, страшные мертвые глаза приблизились к лицу. Горло внезапно пересохло, но Юрий все же выдохнул:

– Да… Я… Орловский…

– Поскучай пока… – Толчок, и Юрий упал на пол, не ощутив даже боли от удара о камень. Тут же погас свет. Фонарь выключили, и звук шагов стал медленно затихать вдали…

Орловский встал и вновь облокотился о стену. Его оставили – и это показалось почему-то самым страшным. В спасение не верилось, просто ему дольше, чем остальным, придется ждать. Ждать и умирать каждую минуту. Затем он вдруг понял, что палачи ушли, рядом никого нет, и он может броситься в темноту, забиться в какой-нибудь тупик… Но остаток рассудка тут же ответил: нет, бежать некуда. Иначе бы не ушли, а сторожили…

Вдали вновь послышались слабые крики – и снова хруст, жуткое бульканье, какая-то непонятная возня. Вокруг стояла тьма, волнами накатывал холод, и сознание медленно начинало угасать. Заклубились странные, бесформенные клочья тумана, и Юрию вдруг показалось, что по черному коридору медленно двигается вереница белых силуэтов – долгая, беззвучная, чуть колеблющаяся от порывов холодного неземного дыхания, вырывающегося из недр подземелья. Белые тени шли одна за другой, проходя в каком-то метре от застывшего, словно окаменевшего Юрия, и ему вдруг стало чудиться, что он сам превращается в такую же белую тень, готовую занять свое место в этом бесконечном строю…

В лицо ударил свет, и голос – удивленный и одновременно радостный произнес:

– Юрий Петрович? Что вы тут делаете? Чья-то ладонь легко коснулась плеча. Рука была обыкновенной – теплой. Орловский понял, что не стоит, а сидит возле стены, и тут же почувствовал что-то похожее на стыд. Все-таки свалился…

– Вставайте, Юрий Петрович! Этак и простудиться можно!

Та же рука, теплая человеческая рука, помогла встать. Светил фонарик. Рядом с Юрием стоял человек в привычной светлой гимнастерке с малиновыми петлицами. Человек улыбался:

– Я вас ищу, ищу, а вы вот где, оказывается! Ну, пойдемте…

– Куда? – Слово далось с трудом, хотя главное он уже понял: поведут не на смерть. Чаша, которую выпили его спутники, на этот раз не предназначалась ему.

– Как куда? – Человек в светлой гимнастерке был, похоже, удивлен: Отбывать, стало быть. Нагрешили перед родиной, Юрий Петрович, пора искупать.

– Так меня судили? – Вместе с жизнью возвращалось сознание. Его не убили. Наверно, и не собирались убивать. Ему лишь показали вход в преисподнюю…

– Судили, судили! – охотно, почти весело подтвердил неизвестный. – Правую руку, будьте добры, Юрий Петрович…

Орловский, не думая, протянул руку. Щелчок – запястье сжала сталь.

– Не очень давит? – Неизвестный защелкнул другой конец наручника на своем левом запястье и пояснил: – Полагается. Вдруг у вас нервы разгуляются: броситесь куда-нибудь, еще ногу подвернете… Ну, пошли…

– Сейчас…

Юрий сделал шаг вперед и чуть не упал.

– Да что это с вами? Не заболели? А ну-ка, ну-ка…

В руке у неизвестного появилась фляжка. Юрий послушно глотнул – рот опалило, по телу пробежал огонь, на мгновение перехватило дыхание.

– Лучше?

Да, ему было лучше. Спирт помог – тьма отступила, и освещенное фонариком подземное помещение уже не казалось преддверием смерти. Просто небольшой подвал, разве что излишне сырой.

– Ну, пойдемте, пойдемте… Теперь он шел назад – все по тому же проходу. Сопровождающий заботливо светил под ноги – дабы не угодить в лужу или не споткнуться о случайный камень. Шли долго, и каждый шаг удалял от страшного коридора, в котором исчезли одиннадцать его спутников. На этот раз он зря роптал на Творца – ему повезло. Впрочем, повезло ли? Он идет не на волю. Этим, в светлых ли они гимнастерках или в черных куртках, по-прежнему что-то от него нужно. Значит, еще ничего не кончено…

Во дворике стояла машина – на этот раз легковая, обыкновенная "эмка". Сопровождающий предупредительно распахнул дверцу. Юрий шагнул и остановился – наручники мешали.

~ Ах да, извините… – Через секунду рука была свободна. Юрий сел на заднее сиденье, вдохнул приятный запах кожи и прикрыл глаза. Расслабляться нельзя. Только что его вели на смерть – теперь вежливо извиняются, даже шутят. Проклятый Янус! Но – не спешить, не торопиться!..

Он почувствовал, как машина тронулась с места. Внезапно захотелось спать совсем не ко времени, очевидно, просто нервная реакция. Но все-таки что это должно значить?

– Юрий Петрович, вы, кажется, интересовались? Вот, это вам.

Перед глазами оказался конверт из плотной белой бумаги. Юрий недоуменно повертел его в руке.

– Открывайте! Не бойтесь! – Тон был такой, будто там, внутри, подарок к Первомаю или к отмененному Рождеству.

Маленький листок бумаги – плотной, мелованной. ""СССР. Особое Совещание при Народном комиссариате…" Буквы путались, неяркий свет лампочки в салоне не давал всмотреться.

– Простите, что это?

– Как что, Юрий Петрович! Вы же спрашивали про суд. Это, стало быть, приговор.

Вот оно, значит, как… Выходит, его действительно судили! Невольно проснулось любопытство, но проклятые буквы продолжали плясать.

– Вы не скажете… сколько? Я плохо вижу.

– Да сколько же еще, Юрий Петрович? Статья 58, пункты 10 и 11. Стало быть, двадцать пять-

– Двадцать пять лет!

Срок, давно ожидаемый и. в общем, не такой страшный по сравнению с тем, что чуть было с ним не случилось, внезапно предстал перед Юрием со всей ясностью… Двадцать пять лет… Ему сейчас тридцать три. Значит, он выйдет в пятьдесят восемь, и это будет год 1962-й… Бред, в "исправительно-трудовых" лагерях столько прожить невозможно! Значит, что до конца жизни?

– Двадцать пять лет! – Он повторил это вслух и вздрогнул. Вот он, обещанный "четвертак"…

– Ну да, именно двадцать пять лет, и пять лет – поражения в правах, охотно подтвердил словоохотливый энкаведист. – Говоря по-простому, "двадцать пять – по зубам и пять – по рогам". Знакомы с современным фольклором, Юрий Петрович?

Орловский не стал отвечать. "Поражение в правах" – – звучало смешно. Значит, на свободе у него имелись права? Хотя, конечно, он имел право свободно выйти из дому и даже съездить к Черному морю – в законный отпуск, само собой. Согласно Сталинской Конституции…

– Простите, как мне к вам обращаться? – Вопрос, может быть, и лишний, но все-таки этот чекист называл его не "проблядью", а "Юрием Петровичем".

– Ну, сразу видно, что вы еще человек неопытный! Обращаться надо просто "гражданин начальник"… Шучу, Юрий Петрович, зовите меня Костей.

От неожиданности Орловский не удержался и хмыкнул. "Костя" усмехнулся в ответ, и Юрий стал исподтишка разглядывать странного типа в светлой гимнастерке… Лет двадцать семь – двадцать восемь, приятное лицо, ямочки на щеках, глаза веселые… и какие-то скользкие… Костя!

– Извините… Константин… Как вас по отчеству? Я не привык…

– Так и я не привык, – развел руками "Костя". – Я, Юрий Петрович, чего к вам по имени-отчеству обращаюсь… Потому что вы, можно сказать, интеллигент, человек к подобному обращению привычный. А нас в училище так наставляли: для контакта и полного доверия надо обращаться к человеку так, чтобы ему было приятно. Ну а мой батя – столяр, я к этим отчествам и не привык. Я как слышу – так сразу чувствую, что попал к начальству на ковер. Так что уважьте.

– Хорошо… Константин, – кивнул Орловский. – Меня куда, в лагерь?

"Костя" весело засмеялся, как будто его подконвойный удачно пошутил:

– Помилуйте, Юрий Петрович! Сразу видно, что новичок вы в этих делах. В лагерь иначе направляют. Да и нечего вам там делать. Там таким, как вы, простите, плохо. С вашей статьей вам даже "придурком" не стать. Вы понимаете, о чем я?

Юрий кивнул. "Придурки" – это, кажется, лагерная обслуга. О великий дурацкий советский язык…

– Ну вот, а мы с вами совсем в другое место едем. Да вы не горюйте? Нам теперь, можно сказать, вместе срок отбывать.

– Вас-то за что? – не удержался Орловский. То, что "Костя" – не просто конвоир, он уже понял.

– Так служба такая! – рассмеялся энкаведист. – Прикажут ~ и срок отбывать буду, и лес на Печоре рубить…

Назад Дальше