Марьяна стояла у окна, прижавшись спиной к стене. Руки дрожали. Из соседней комнаты выскочил было младший, Пашка, но, увидав побелевшее лицо матери, юркнул за шторку, заменявшую дверь. Перед глазами стоял жесткий взгляд Чухи, вцепившаяся в нее жилистая рука. "Придут, впустишь в дом. Накормишь-напоишь, чтоб все чики-брики было. Поняла? А как будешь поить, вольешь туда "бревна". Смотри, не запори дела! Сделаешь как надо – Отец тебя простит. А не сделаешь – живьем зарою". Марьяна машинально потерла руку. Саднило.
– Кто там?
Голос сорвался, Марьяна схватилась за шею. Ой, Господи, только не сейчас!
– Ну вот, живые объявились. Выглянь, хозяюшка.
Она осторожно отдернула шторку. За окном возвышался здоровяк в камуфляже, каска сбита на затылок, открывает светлые волосы. Усатый, а глаза добрые. За спиной его, на дорожке, еще четверо. Стоят смирно, оружие не прячут.
– Чего вам?
– Пустишь на постой? На одну ночь всего. А утром мы уйдем. Обиды не причиним, не бойся.
– А вы откуда, кто такие будете?
Она будто слышала себя со стороны. Голос чужой, не узнанный, словно не она говорит. Ноги трясутся мелкой дрожью. Ей показалось, что еще чуть-чуть, и они вовсе не будут держать ее. Упадет прямо тут, у стены.
– Издалека, хозяюшка, – уклончиво ответил усатый. – Ну, так что, пустишь или в другой дом нам идти?
"А не сделаешь – живьем зарою".
– Пущу, чего ж не пустить.
– Вот спасибо.
Путь до двери казался невероятно длинным. Несколько раз она замирала, хватаясь за стену, потом топала на себя ногой, заставляя идти вперед. Вошла в сени, откинула засов, пропуская их внутрь. В сенях стало невероятно людно. Марьяна как в тумане видела их лица, запал в памяти ветвистый шрам на лице у одного, прямо из уголка рта, на всю щеку.
– Больной у вас? – спросила она, глядя на последнего, державшегося за ребра.
– Да вот, живность в ваших лесах больно недружелюбная, – ответил усатый, улыбнулся располагающе. – А ты что ж, одна живешь?
– Зачем одна? Дети у меня. Трое. Дед старый.
– Тяжко, наверное?
– Почему тяжко? Как у всех. Вы проходите, чего в сенях толпиться.
Гости прошли в дом. Огляделись.
– Только вот ружья свои на гвоздь, что ли, вешайте. Нехорошо, с ружьями-то в дом. Не по-людски.
– Ладно, хозяюшка, повесим. Ты только детишкам своим скажи, чтоб не любопытничали.
– Да они уже спят, поди. – Марьяна быстро глянула на занавеску.
– Ну ладно тогда. Ты не бойся, мы тихонечко.
Марьяна прошла в дом, гости двинулись за ней. Вошли в комнату, расположились у стола, на лавках.
Марьяна заметалась по комнате. Усатый поймал ее за рукав, усадил рядом.
– Да ты не суетись, хозяйка. У нас свое, не объедим.
Она всплеснула руками:
– Да что это я, пустить пустила, а накормить не накормлю.
– Это подождет. А вот страдальца нашего разместить не мешает.
Он подмигнул увечному, тот фыркнул, но тут же поморщился от боли. Марьяна повела его за шторку, указала на топчан, застеленный синим солдатским одеялом.
– Откуда такое? – Увечный ткнул рукой в одеяло, на котором блеклым пятном угадывался трудноразличимый штемпель.
– Да откуда? Ходили тут пришлые вроде вас. Только оружье-то у них не такое грозное было. Меняли всякое на припасы. Так вот и купила. За картошку.
Увечный кивнул, принимая объяснение. Потянулся было к ботинкам, согнулся от боли.
– Давай уж помогу. – Марьяна присела на корточки, пыхтя развязала хитрозапутанный узел на берцах.
В доме потихоньку пробивался совсем другой запах – мужского пота, амуниции, кожи и железа, запах, забытый Марьяной за четыре года вынужденного холостяковства. Этот запах будил в Марьяне что-то женское, отбрасывал назад, к тем дням, когда еще был жив муж и они, прихватив детей и отца, забирались все глубже и глубже, в глушь. Говорила ведь ему тогда – к людям надо, в большое поселение, только он ведь упрямый был, все по-своему да по-своему. Найдем местечко, говорил, осядем – что ж я, для своей семьи сам дом не сложу? Сложу. Подальше от всех заберемся, жить станем. Вот и забрались. Пять домов тут и стояло, это потом уже, как появился Отец, строиться начали, а поначалу здесь мало кто жил. Как он их всех ловко-то прищучил. Не успели глазом моргнуть, как все в кулаке оказались. Муж-то все уговаривал – да ничего, Марьяш, пускай треплется про Священного Духа, про Великую Книгу – нам-то что с того? У нас дети, детей поднимем, а там… Знал бы, что никого Отец отсюда не отпустит, никому жить не даст. " А не сделаешь – живьем зарою ". Как Наташку Пряхину. Согнал тогда всех, смотреть заставил. И никто не пискнул, никто ей не помог. Выволокли из дома в ночнушке, в гроб бросили… Она выла там… Страшно выла. Господи, если ты есть, пусть они его накажут, у них же и оружие есть. Накажут… Ты сама ж им подлить обещала, своими вот руками…
За столом гости тихо говорили между собой. Марьяна остановилась за занавеской, но страх мешал подслушивать, да и голоса сливались в один мерно гудящий улей. Она вышла, робея под их взглядами, прошла на кухню, выудила из шкафчика настой на травах, вернулась к увечному:
– Выпей вот.
Он недоверчиво посмотрел на нее:
– Что это?
– Да ты не бойся. Настой это, на травах. Боль снимет – заснешь спокойно.
Он приподнялся на локте, взял из рук кружку, понюхал.
– Травой пахнет.
– Я ж тебе говорила. Пей, пей. Ребро, оно, конечно, не затянется, но боли чувствовать не будешь.
– А ты слышала про соль-камень?
– Соль-камень?
– Ага. Вроде как привяжешь на ночь, а утром как новый.
Он улыбнулся, сделал еще глоток. Марьяна против воли почувствовала, как тепло расползается по венам. Что ж ты делаешь-то, а? Вот он, грех. Не отмолить, не отпросить. Но тесно, тесно! Будто крышка уже давит, уходит воздух. О детях подумай! Им-то, безвинным, за что пропадать. Дед старый уже. А эти пришлые, чужие…
– Нет, не слыхала про такой.
– Так я и думал. Брехня.
Он откинулся на матрас и закрыл глаза. Марьяна, сама не понимая зачем, еще постояла над ним, а потом вышла.
– Ты сядь, хозяюшка, посиди с нами.
Усатый встал, подошел к Марьяне.
– Я сейчас вам картошки, грибочков. – Марьяна выскользнула из-под его руки. – Может, покрепче чего?
– Нет, – отрезал тот, со шрамом. – Покрепче не надо.
– Да будет тебе, командир, – влез другой, вихрастый. – С устатку-то, по маленькой, а?
– Нет, Блажь, это значит нет, – вступился за командира усатый. – Не будем нашу хозяюшку обирать.
Марьяна хотела было возразить, но под взглядом командира оробела, мышью шмыгнула в кухню, загремела посудой. Все валилось у нее из рук, так что пришлось топнуть на себя ногой. Не надо им, вишь ты, чего покрепче. А как же тогда? Как же? Марьяна чистила картошку, одним глазом поглядывая в комнату.
В комнате молчали. Вихрастый маялся, постукивал пальцами по лавке. Один из них, низкорослый, с блестящими узкими глазами, встал у окна, отдернул занавеску, всматривался в густеющие сумерки. Следя за кипящей картошкой, Марьяна тоже выглянула за окно. Сейчас должен был начаться вечерний молебен, пора уже было выходить на улицу, собираться у идола. Но нет, у соседей огня не видно, будто вымерли все. Видать, Чуха прошелся по домам, предупредил. А может, она пропустила? Не посмотрела, пока возилась с раненым. Может, все там уже? Марьяна прислушалась. Нет, тишина на улице.
Подхватив чугунок с картошкой, Марьяна вышла в комнату. Здесь ничего не изменилось, только маленький, с узкими глазами, исчез из комнаты, как и не было. И как вышел-то тихо, она и не почувствовала!
– А где ж четвертый-то ваш? – спросила как бы между прочим, расставляя тарелки, выкладывая грибы, квашеную капусту с клюквой.
– Глазастая! – хохотнул усатый. – Все замечает! Ты не бойся, он в сортир пошел. Есть у тебя сортир-то?
– А, ну хорошо тогда. А то остынет же все. Картошка, грибы вот, капуста, домашнее, с огорода.
– Да понятно, что не из магазина. Ты вот что, сядь с нами, посиди. А то не по-людски как-то. Как вы тут живете-можете, расскажи.
– Да как? Хорошо живем. – Марьяна наскоро спрятала руки под передник, чтобы не выдавали. Сидела рядом с усатым, смотрела, как они накладывают картошку, сыплют лук. – Чего жаловаться-то, грех это. Община у нас мирная, живем огородами да вот грибы собираем, ягоды, мужики, у кого ружья остались, охотятся. Только этих, патронов, мало. Отец патроны-то только на дело выдает.
– Это что же за отец такой? – сощурился усатый.
– Отец наш, Гвездослав. Он почитай что главный здесь. Благодать на нас с ним сошла, Священный Дух. Так в Великой Книге написано.
– А что еще написано?
Марьяна прикрыла глаза, забарабанила как по написанному:
– Почитай отца и мать своих, а превыше их почитай Священный Дух и воплощение его на грешной земле – Отца Высшего. Ибо Высший Отец приведет к спасению, а отец и мать ввергнуть во грех могут. И перед Отцом Высшим, как перед Священным Духом, не греши: не обманывай ни себя, ни соседей, ни Отца Высшего. Не желай ни коровы, ни козы, ни самого малого, что у другого селянина есть, не прелюбодействуй, не бери ничего, что тебе для жизни не надобно. Ибо все, что есть у тебя, все Священным Духом дадено и принадлежит Высшему Отцу. А если кто возьмет себе чужое, будь то самое малое, тот Высшего Отца обнесет, грехом себя покроет, ибо Высший Отец знает, чего чаду Его надо, и за грех такой надлежит предать его огню очистительному…
– Ну, ну, не части. Так уж прямо и огню? Суровые у вас тут порядки.
Марьяна сжала руки под передником. Неужели лишнего взболтнула?
– Значит, Священный Дух?
Марьяна кивнула, облизала губы.
– А Гвездослав ваш вроде заместителя? Хорошо устроился.
Марьяна вспыхнула, до боли сжала руки под передником.
– Грех так говорить. Отец услышит – накажет.
– Да ты ж умная баба, – усмехнулся усатый.
– Свят, – командир одернул его. – Не надо. Пусть верят, во что хотят.
За столом замолчали. Ворочали себе ложками, доедали картошку с грибами. Марьяна забеспокоилась – низкорослый все не приходил, а спросить было боязно. Командир время от времени бросал на нее взгляд, и казалось, он видит ее насквозь, замечает и нервно подрагивающие руки, и лицо, то красневшее, то бледневшее, и быстро бегающие глаза.
– А вы-то сами чем живете? – спросила она.
– А они солдаты! – из-за занавески выглянул Пашка. Не утерпел, стервец! Переминается с ноги на ногу на пороге, а глазенки так и светятся.
– Привет, пострел. – Усатый повернулся на лавке, улыбнулся паршивцу. – Ну, выходи, выходи. Не укусим.
– Вот еще! – Пашка надул губы. – Кусаться! Я вишь, какой шустрый! Ты меня ни за что не догонишь!
– Откуда знаешь, что солдаты? – допытывался усатый.
Пашка осмелел, подошел к столу, залез на лавку. Бросил красноречивый взгляд на одежку усатого.
– А чего тут знать. У вас этот, кармуфляш, и ружья какие – во! Я как вырасту, тоже себе ружье добуду. Буду бродягить и фигульки всякие искать. А здеся я жить не буду. А мамка говорит, что Отец нас отсюдова никуда не пустит. А я все одно убегу. Мне бы только ружье.
– Ой, чего несет-то! – встрепенулась Марьяна. – А ну спать быстро!
– Да чего спать-то, – заканючил Пашка. – Наташка с Лизкой не спят, а я спать буду! Ты сама говорила, что я теперь вместо мужика в доме! Говорила? Вот я буду как мужик! А девки пусть спят! Дядь, а дядь, а может, дашь мне одно ружье? А? У вас их вона сколько!
– Дам. Годов через десять, – отшутился усатый. – А то ты всех тут постреляешь.
– Не всех. Зачем? – Пашка нахмурился, набычился, поглядывая на усатого из-под неровно отросших волос. – Я только Чуху постреляю. Он к нам приходил, Чуха. На мамку шипел и руку ей вымучивал. Я все видел. Он у Отца напервейший помощник, так ему все можно, да? Ребята говорили, хочет самогону – берет самогон, хочет хлеба – и хлеб берет, а захочет какую бабу…
– Брысь! – не своим голосом вскричала Марьяна. – Брысь спать! Я вот тебе уши-то надеру. Будешь знать, как во взрослые разговоры встревать!
Пашка нехотя слез с лавки. Оглядываясь, прошел к шторке, шмыгнул за нее.
– Болтают мальчишки сами не знают что! – оправдывалась перед чужаками, чувствуя, как багровеют щеки. – Да что ж я сижу? Я вам сейчас чайку сделаю.
– Не надо. – Командир хотел было остановить ее, но Марьяна заторопилась, вскочила, скорым шагом пошла в кухню.
– Ну как же не надо? Картошку съели, чего ж там! А чай у меня хороший, травы сама собирала, сушила…
На кухне, прижавшись к стене, она долго стояла, пытаясь унять быстро колотившееся сердце. Потом поставила на печь закопченный чайник, дождалась, пока закипит вода, всыпала из банки заварки побольше. В какую-то минуту ее движения утратили суетливость, мысли прояснились. Ну и пусть грех на душу. Никто из них детей твоих не поднимет, уйдут, и ищи ветра в поле. Лизка, Наташка да Пашка. Сама за все отвечу.
И вылила "бревно" в воду.
Глава 6
– Не туда вяжешь? Назад вяжи!
– Да чегой-то!
– Чуха сказал – назад!
Тело мертвое. Будто и не его. И глаза открыть нет сил. Но он чувствовал – прикосновение веревки, грубые, быстрые руки вяжут его, а он бессилен что-либо сделать.
– А этого? Кажись, готов.
– Чего готов-то? Авось "бревно" – не яд какой. Потом оклемается.
"Бревно". Точно, бревно. Ни двинуться, ни голос подать.
– Чуха сказал, их навроде четверо было?
– Ну? Трое, вот они, а четвертый за шторкой отдыхает.
– Не, без "отдыхающего" четверо.
– Ты чего болтаешь? Упустил ты, выходит, одного?
– Чуха с нас шкуру спустит. Марьяна! Где ты, баба?
– Ладно. Ну чего встали? За ноги хватай!
Полоз выныривал из беспамятства, как пловец из ледяной воды – легкие жгло огнем, но тело боролось, сбрасывало с себя оковы онемения, рвалось вверх, к далекой черте "берега", отделяющего сон от яви. В голове крутились черно-серые круги, кто-то тряс его, как куклу.
– …нись. Ну да… же… ко….ир!
Взрыв головной боли вошел в сознание. Полоз повернулся на бок, и его вырвало. Перед глазами все еще плыло, и, с трудом сфокусировав зрение, он увидел чьи-то ботинки, кадку, земляной пол, замшелые бревна дома. Встать не получилось. Отбрасывало назад, в черноту беспамятства. Во рту кислятина, тело не слушается… Руки. Кто-то поднимает его, тычет в губы черпак с ледяной водой. И он пил, пил эту воду и никак не мог напиться…
Пелена спадала, и он увидел перед собой лицо Свята. Вокруг темнота, свет едва пробивается в кривобокое окошко где-то под потолком.
– Убью суку! Как она нас, а? Как слепых кутят, бля!
Голос Свята бьет кувалдой по голове. Полоз скривился от боли, постепенно приходя в себя.
– Не ори!
Блажь? Надо повернуть голову, чтобы убедиться наверняка. А, вот он. Сидит в углу, на какой-то лавке.
– Чего теперь-то? Небось не сама она придумала.
– Где Якут? Нестер? – прохрипел Полоз, с трудом поднимаясь с пола. Встал на четвереньки, кое-как распрямился.
– Где Якут – не знаю. – Свят плюнул на пол тягучим, длинным плевком. – Как отлить ушел, так назад и не вернулся. А Нестер в доме оставался.
– Ну хоть что-то.
– Что, Стас? А если его повязали где? Деревенька-то, похоже, вся гнилая. А мы вляпались в дерьмо, как первогодки! Оленевод-то умный! Надо было его слушать да обойти стороной. А теперь? Повязали, как баранов, как…
– Не верещи. – Полоз поморщился, голова снова взорвалась болью, не отпускала. Он пошатнулся, привалился плечом к стене. – О чем теперь говорить? Будем надеяться, что не повязали.
– Вот-вот, надеяться! – Свят смотрел на него исподлобья, глаза злые, руки сжаты перед собой. – Надежды юношей питают, слышал такое? Орудие забрали, шмотки, все! Спецназ, бля! Повязали, как лохов.
– Не верещи, сказал. – Полоз осмотрелся. Похоже, бросили их в какую-то баню – не баню. Низкий потолок, лавка, в углу замазанная глиной печка. – Выбираться надо, вот что. С "браслетами", нет, а выбираться.
Свят буркнул что-то угрюмо. Полоз подошел к двери, оперся плечом. Заперто. Он проверил это машинально, по выработанной привычке отрабатывать все варианты, прежде чем принимать решение. Подперли, видать, засовом. Так. Окно маленькое, не протиснуться. Остается крыша.
– Блажь, помоги.
Он встал на лавку, согнувшись, где руками, где плечом проверял, нет ли сгнившего дерева, не поддастся ли под ударом. Нет, бревна все крепкие, положены в накат, над печкой промазано глиной и уже запеклось от времени в камень. Свят и Блаженный мрачно наблюдали за ним.
– И что теперь? – Блажь поежился, холод пробирал до костей сквозь термуху, которой снабдили их в Белояре.
– Думать, – бросил Полоз и тяжело опустился на лавку.